Весна вовсю вступила в свои права. На деревьях искрились мелкими изумрудами листья, молодая сочная трава местами полностью скрыла собой прошлогодние серые опадыши. Птицы, словно
напившись хмельного зелья, старались перекричать друг друга.
Артель разбила лагерь на берегу мелкой, но по горному шустрой речушки. Ладно сложенные и покрытые лапником шалаши да вырытая землянка составляли всё жилье семерых старателей.
Рядом с крайним шалашом, на самой границе с пологим, белого песка, берегом тлел костерок, выплёскивающий жидкие струйки дыма на добротный бревенчатый стол.
Пятеро мужиков, усевшись на деревянные чурбаны, жадно уплетали уху, закусывая размоченными
сухарями. На столе стоял штоф зелёного стекла, но чарки оставались пустыми. То один, то другой старатель бросал мрачные взгляды на кусты и вновь склонялся над едой.
На шуршание веток обернулись все и, отложив ложки, молча дожидались, пока пришедшие не займут место за столом.
Митрофаныч сел, степенно огладил бороду, истово перекрестился и взялся за ложку. Ему тут же подвинули исходящую паром плошку с густой, душистой ухой. Старшой неторопливо разлил из штофа. Выпили по одной чарке и вновь заработали ложками. Не прикоснулся к еде только старшой.
— И где тебя лешай носил?
Митрофаныч проглотил ещё ложку и только после ответил.
— На шишигу охотился.
Стол гулко грохнул хохотом. Смеялись долго, до слёз и колик в животе, не обращая внимания на
мрачный взгляд Митрофаныча.
— Ну и чего гогочете, аки гусыни?
— Ну, Митрофаныч, ты даёшь! Чай, вроде, не дитё неразумное, чтоб в сказки-то бабкины верить. Ан туда же. — Старшой с всхлипом утёр набежавшую слезу.
— Да вот тебе крест: на шишигу. — От резкого движения локтем Григорий, доселе сидевший рядом,
слетел с чурбака и остался лежать на земле тихо всхлипывая, икая и хихикая.
— Но-но! Ты богом-та не клянись, коль завирайством занялся, старый.
— Да не вру я. Вот те крест. — На этот раз Митрофаныч посмотрел на Григория и ещё раз перекрестился.
— Ну ладно, ладно. — Штоф снова опрокинулся над чарками. — Сказывай байку-то.
