— Вы только меня не бросайте, — сказала она.
Совершено невозможным было бы сейчас разжать её руку.
— Поздно, Ира, при всём желании уже не смогу. Вас ведь Ира зовут? Вы, кажется, говорили?
— Кажется, говорила. Не знаю.
Наше трудное восхождение к солнцу закончилось, мотор смолк, и мы, как с крутой горки, низвергнулись вниз. И солнце пропало, и в самолёте стало совсем сумрачно, и я подумал о неизбежном конце, о страшных муринах, что через минуту-другую набросятся на меня, начнут истязать огненным трезубцем, извлекая душу. А по исходу души прислужники дьявола приступят к допросам. Двадцать мытарств на пути к Царствию Небесному, и в каждом надо отчитаться за свои грехи. Нет надежды на счастливый билет, все проступки описаны в хартиях, к тому же мытари будут
наговаривать, чего и не было в помине. Какие-то пени за невыплаченные вовремя штрафы. Ну-с, и по каким порокам нас будут экзаменовать? Злословие, суесловие, памятозлобие, гневливость… Срежусь на первых же заставах, в этом странном астральном мире, как я слышал, слову придаётся особое значение, а с меня спрос особый, коль скоро моя профессия связана со словом. А много ли добрых дел? Какая чаша весов перевесит? Глянул в иллюминатор — мрак, и будто бесы свистят. Не по душе мне это мракобесие. И я его решительно выплёскиваю из сознания, не думая, конечно,
о том, что вместе с ним выплёскиваю и само Христианство.
Мы тянем над самой землёй. Лес, остроконечные ели норовят чиркнуть по нашему днищу.
— Надо думать только о хорошем, — бормочу я, — надо настраиваться только на хорошее, чтобы продолжение было хорошим. Такое правило. — Опять заработал мотор, стало быть, ещё отсрочка. — Что наша жизнь? — говорю я уже бодрее. — Это, собственно, колебания между жизнью и смертью. В конце концов колебания затухают, как бы ни была закручена пружина, и мы прибиваемся к какому-либо берегу. Итак, договорились, мы верим. Если верим, есть надежда, что наши души бессмертны. А тело… Что тело?.. — всего лишь одежда, которую мы легко сбрасываем… Верите?..
