— Выпей лекарство, — зеленая морда сменяется садистским оскалом жены. Я слабо сопротивляюсь, и огромная ложка, кроша передние зубы, заползает в рот. Покорно слизываю распухшим до размеров рашпиля языком лекарство и снова погружаюсь в объятья жабы. Она гладит меня слизистыми лапками, выворачивая из карманов мелочь:
— Я в аптеку.
В гудящей голове шумит ветер, перезванивая зелеными бубенцами лягушек. Лягушек много. Вцепившись зубами в деревянные края бубна, они нависают гроздьями незрелого винограда и мелодично перекатывают внутри железные шарики. Два бубенчика раздулись и подхваченные ветром зелеными комочками упали на лицо. Их маленькие лапки быстро-быстро заскользили по щекам, а когти глубоко впились в носовые пазухи. Я взвизгиваю и, оторвав от лица слизистые комочки, мокро раздавливаю их между пальцами.
— Положи обратно! — это кричит жена.
Я подношу к глазам обрывки лягушек: они зеленые, завернутые в марлю и капают.
— Тертая зеленая редька, она тебе нос прогреет. Клади на морду, не капризничай, — и, распевая нацистский марш топает на кухню. Топот становится громче, топает не одна жена, они маршируют вместе с дочерью и котом. Громче всех топает кот, потому что его стальные когти на манер шпор цокают по промерзшему бетону.
— А вы, Штирлиц, останьтесь, — кот разворачивается и выдергивает шнур.
— Сколько раз тебе говорить, не включай телевизор, когда отец спит, — ревет канарейка, и меня перекатывают на кровати.
— Не шевелись, будем банки ставить.
