— Помню, отец Сейшенэль. И про право каждого человека самому ошибиться. И про Благо, ближними друзьями искривленное. И про Благо, из ядовитого зерна возросшее, ядовитые всходы давшее. Даже чего вы не говорили, знаю. Как судьбы ломаются, тех, кто за твоим Благом пошел… Как один народ другой во имя Блага вырезает… Как маленькое Благо от жалости большую беду родит… Снилось оно мне, отец Сейшенэль. А только сердце болит, и Блага им всем хочется. Страшно мне, отец Сейшенэль. Казните меня, не могу сам…
— Можешь, — исповедник встал и поднял меня.
— Помни ежесекундно, что худшего преступлейия нет против людей, чем Благом против них злоумышлять. Это тебе силы даст. Возвращайся домой и молись. А потом поставь себе Маленькую Цель для счастья твоего и близких твоих, и работай на нее, сколько в силах будешь. Иди, — он развернул меня в сторону дома, и я пошел. Уже на краю площади услышал: отец Сейшенэль гитару настраивает, петь будет. Только почему он меня прогнал, вместо того, чтобы песней молитве моей помочь? И сам я себя одернул: наказан ты, не понимаешь? Без того твоя вина веса не имеет, все мерила звездные надламывает. Скажи спасибо, что в карантин тебя не отправили, в Благословенную Инквизицию.
Тут и заиграл отец Сейшенэль про улицу осеннюю, город одинокий, и до того больно моему сердцу стало, будто струны гитарные из него и тянутся, за собой волокут. Хотел я назад бежать, кинуться исповеднику в ноги: лучше уж Благословенная, чем такая мука; не выйдет, сказать, у меня жить по вашему наказу, Блага я людям хочу! Но махнул мне отец Сейшенэль строго: иди, мол, выполняй, знать ничего не желаю! И совсем, я, видно, с ума сошел, потому что показалось мне, будто ни на секунду не замерла мелодия, пока исповедник прочь меня гнал. Как же он лады-то удерживал? Ну, Самоцель с ним, он много чего может, не удивлюсь, если и Благословенная к нему прислушивается…
