На улице мело, и Федосеев подумал, что, может быть, молодая, видать, избалованная, незакаленная актриса и в самом деле замёрзла там, в громадном павильоне. Их закуток хотя огородили полотняными щитами от лишних глаз и сквозняков, но постель не подогрели, и калорифер в обычной суматохе забыли принести… Однако он не собирался дальше размышлять на эту тему и уже хотел переключить память на заказанные женой покупки, но тут услышал слабый вскрик:
— Подождите, э-эй!
«Это не меня», — торопливо подумал Федосеев и обернулся. Соступая сапожками с узкой, пробитой в снегу тропинки, Нина бежала к нему. К нему, к нему — на тропинке больше не было никого. «Вот она мне сейчас покажет «месячные»!» — представил себе Федосеев и внутренне ощетинился. Он всегда ощетинивался, когда сильно смущался, только снаружи это никак не проявлялось.
— Подождите! — опять крикнула Нина, уже ухватив Федосеева за рукав.
— Я… жду, — бормотнул Федосеев, пытаясь сделать строгое лицо и ясно ощущая, что ему это не удаётся: так радостно было смотреть на светлый, большеглазый девичий лик. «Именно лик, — думал Федосеев, — тысячелетний! Боже, Рублёв сошел бы с ума!» Федосеев твердо знал, что он не Рублёв, и потому за свой рассудок не опасался, смотрел жадно, открыто.
