«СТРЕМИТЬСЯ ДО УТРАТЫ СИЛ»
Шестнадцать лет назад, в январе 1974 года в журнале «Уральский следопыт» была напечатана подборка стихотворений Нины Вишняковой со вступительным словом известной уральской поэтессы Эмилии Бояршиновой. Стихи вызвали бурный читательский отклик. Каждый день в редакцию приходили письма:
«Восхищаюсь мужеством Нины, преклоняюсь перед этой, беспомощной физически, но такой сильной духом девушкой…» ( воспитатель детсада Раиса Плотникова). «Даже не думал, что в наше время есть еще такие цельные, чистые натуры! Дайте мне адрес Нины Вишняковой, хочу убедиться, что это не выдумка, что такой человек действительно живет среди нас» (машинист Челябинского депо Николай Смирнягин).
Писали самой Нине:
«Вот ведь странно: надо бы, кажется, пожалеть Вас, обреченную болезнью на тяжкие страдания, а мне себя стало жаль. Жаль, что так бездарно прожила почти половину жизни… Вы научили . меня по-настоящему ценить жизнь. Спасибо Вам» (служащая Валентина Петровская).
«Вы должны написать книгу о себе. О себе — это ведь не значит для себя. Это для людей. Даже таких, как я. Чтобы стыдно стало за себя, за мелкие счеты, которые предъявляем к жизни…» (Эти строки написал Виктор К в то время отбывающий наказание за тяжкое, по собственному его признанию, преступление. Переписка с Ниной длилась несколько лет, в одном из последних писем Виктор, уже свободный человек, муж и отец, признался: «Вы научили меня жить. Примите за это искреннюю благодарность от меня и моей жены».)
«У нас в депо зачитываются Вашими стихами. Мы считаем, что Вы должны написать книгу о себе. Поверьте, эта книга нужна нам, всем, кто работает на идеологическом фронте, чтобы на этом примере воспитывать мужество и любовь к жизни. Такая книга нужна и тем, кто потерял веру в себя, ослаб душевно» ( секретарь партийной организации локомотивного депо г. Челябинска).
Книгу о себе Нина Вишнякова так и не написала. Не успела. Ежедневно она получала десятки писем от людей, нуждавшихся в моральной поддержке. Ни одна горестная исповедь не оставалась без ответа. Мало кто из корреспондентов Нины догадывался, каким огромным напряжением заставляла она свою изувеченную полиартритом руку выводить обстоятельные письма. На книгу уже не оставалось физических сил.
Она оказалась права вдвойне. Ее письма помогли больным людям найти свое место в жизни. А книга… Когда Нина умерла, ее друзья убедились, что такая книга все-таки существует. Это дневники Нины, которые она вела с двенадцати лет.
В НАЧАЛЕ 1990 ГОДА В СРЕДНЕ-УРАЛЬСКОМ КНИЖНОМ ИЗДАТЕЛЬСТВЕ ВЫЙДЕТ КНИГА, В КОТОРУЮ ВОЙДУТ ДНЕВНИКОВЫЕ ЗАПИСИ, ПИСЬМА И ЖУРНАЛИСТСКИЕ РАБОТЫ НИНЫ ВИШНЯКОВОЙ.
«Постоянная моя мечта — быть с людьми, делать с ними одно общее большое дело»,— записала в своем дневнике Нина, и в этих словах отразилась вся ее цельная активная натура. От первых дневничков, которые вела девочка с образованием… «один класс», до последних записей, сделанных известной журналисткой, прослеживается верность главной мечте: быть полезной людям. Если этапы ее жизненного пути определять не внешними событиями, а внутренним их восприятием, то в дневниках зримо ощутятся два периода: «Что я сделаю для людей», то есть: по силам, что смогу,— и второй: «Что я делаю для людей?». На вопрос, что же ей удалось сделать, пусть ответит сам читатель.
Только первые три года жизни Нина была здорова. К десяти годам полиартрит окончательно лишил девочку возможности ходить и сидеть. Но и это не все. Много лет спустя Нина напишет своему заочному другу инвалиду войны Всеволоду Мигаю: «Самым прискорбным в моей судьбе является то, что с малого детства осталась я не только инвалидом, но и круглой сиротой». Что остается человеку в подобных обстоятельствах? Смириться в отчаяньи? Самозабвенно уповать на чудо и существовать в ожидании оного? Создать свой выдуманный мирок и обитать в нем вдали от реальных людей? Это не надуманные предположения, из дневниковых записей Нины узнаем, что были люди, избравшие для себя подобные «выходы». Но все это не для ее деятельной, активно неравнодушной натуры.
«Стремиться до утраты сил» — эту пушкинскую строку она избрала девизом для себя еще в детстве и осталась верна ему до последних дней, когда силы были уже на исходе.
Она не терпела, когда кого-то называли «вторым Островским», со свойственной ей категоричностью возмущалась в дневнике: «Николай Островский был один. И подвиг его неповторим». По сути, она, наверное, была права, но ее жизнь — это ее собственный подвиг человеческого духа. Каждодневно, ежечасно вершимый подвиг. Ей пришлось сражаться не только с физическим недугом, а, увы, с неменьшим рвением и затратой сил воевать за элементарные человеческие права. Например, за право на образование. Когда в Тобольском доме-интернате, куда Нина прибыла на семнадцатом году жизни, она обратилась к директору с просьбой помочь лежачим больным продолжать учебу, реакция была такая:
— Ха! Здесь? Вам?! Учиться?!
«Для него наша просьба прозвучала столь же странно, как если бы он услышал вдруг, что человеческим голосом заговорила рыба, или стена, или камень при дороге».
Но именно эта изнурительная, порой испепеляющая душу борьба, из которой она вышла все-таки победителем, закалила ее на всю жизнь. В Свердловске, в институте восстановительной хирургии, в перерыве между мучительными операциями (у нее оказалось слабое сердце, и оперировали без наркоза) Нина написала заявление о приеме в Уральский государственный университет.
В 1961 году Нина получила диплом журналиста. Жила она в то время в Билимбаевском доме-интернате. Одной из своих «подшефных» Галине Колтышевой, студентке факультета журналистики, Нина писала позднее: «Я в эти периоды тоже всегда волновалась не о том, как сдам, а о том, как уеду, где, с кем буду жить во время сессии. И потом, когда спрашивали, трудно ли учиться, я отвечала, что ничуть не трудно, а трудна вот эта «материальная часть» — техника и фантастика обслуживания. Но все преодолимо и преодолено…».
Еще в Билимбае Нина начала собирать материалы о людях, сумевших преодолеть физический недуг, найти свое место в жизни. Вместе с героями своей будущей книги она хотела доказать: возможности человека беспредельны, безграничны, силы его неисчерпаемы.
За сборник «Люблю тебя, жизнь» на литературном конкурсе Николая Островского, посвященном 50-летию Советской власти, Нина Вишнякова была отмечена почетным дипломом (книга выпущена издательством «Молодая гвардия» в 1973 году).
С 1962 года Нина жила в Свердловском доме инвалидов. Она была постоянным автором и нештатным рецензентом журнала «Урал», ее статьи и рецензии печатали областные газеты. В 1966 году «Урал» рекомендовал Н. Вишнякову в Союз журналистов.
Дневники Нины Вишняковой — не только искреннее и бесхитростное повествование о стойкости духа человеческого, в них наука ценить радости, даримые нам жизнью, любить жизнь. И физически здоровым людям наука эта нужна не менее, чем больным.
Валентина ДЕМИДОВА, член Союза журналистов СССР
1945 год
15 января. Пишу я — Нина Вишнякова. Я больная девочка, не могу ходить и сидеть. Все лежу. Мамы и папы у меня нет. Есть только тетя Шура. Вчера мне исполнилось двенадцать лет. Больна я с семи лет.
19 января. Тетя Шура ходила в районо, там сказали, что, может быть, будут на дом ходить учителя. Ох, как хотелось бы мне учиться!
7 февраля. Хотя я не люблю Маяковского, но у него есть иногда такие слова, что душа загорается! Например:
Ненавижу всяческую мертвечину.
Обожаю всяческую жизнь!
Я болела. Одеяло купить нет денег…
27 апреля. Радостная весть сегодня по радио: 25 апреля в 2 часа 30 минут 1-й Украинский фронт соединился с англо-американскими дивизиями в центре Германии, в районе города Торгау. А к маю, наверное, возьмут Берлин.
9 мая. Неужели нет войны?! В четыре утра передали по радио, что война кончилась. Германия капитулировала. Кончилась!
11 августа. Вот так здорово! Сейчас расскажу все по порядку. Еще в июле (месяц назад) по радио передали рассказ без конца «Голубая лодка». И сказали: «А конец напишите сами и пришлите в радиокомитет». Мне это очень понравилось. И я решила написать конец к рассказу. Послала. И вот вчера в пять часов вечера (время детских передач) говорят по радио: «Будем передавать конец к рассказу «Голубая лодка». А дальше: «И самый интересный из них написала Нина Вишнякова из города…» Дальше я уже ничего не слышала! Потом известила об этом всех, кто был в комнате. Думаю, что говорила я слишком громко и была красная, как рак вареный…
23 августа. Тетя Шура ходила за сухим пайком. Выстояла три часа в очереди, и когда надо было получать — оказалось, что забыла дома карточки. Сердитая пришла. По радио снова передавали рассказ, но не интересный, и я не стала писать.
1947 год
22 июня. Рассказ Короленко «Парадокс» произвел на меня сильное впечатление. Конечно, в устах некоторых людей (так же, как и в моих) изречение «Человек создан для счастья, как птица для полета» звучит парадоксально, но ведь это неумирающая правда! Я знаю, что счастье бывает даже у таких, как безрукий «феномен» — герой рассказа. Человек без счастья, как птица без крыльев. И ведь, в конце концов, узнаю же я когда-нибудь счастье. Человек создан, создан для счастья…
1949 год
(Этот дневник Нина ведет в детском доме для детей-инвалидов в поселке Верхний Бор Тюменской области.)
20 апреля. Только что я второй раз прочла «Повесть о настоящем человеке». Не передать, не высказать словами впечатления, оставленного книгой, Я преклоняюсь перед Мересьевым, Кукушкиным, Гвоздевым и, прежде всего, перед комиссаром Воробьевым…
А погода стоит великолепная. Позавчера ходячим разрешили купаться. Эх, быть бы здоровой! Ну хоть не здоровой, но ходячей. Пойти бы далеко в лес рано утром — идти, смотреть и слушать…
Исполнилось два года, как я сюда приехала. За эти два года я изменилась. Когда приехала, имела одноклассное образование, а теперь перешла в шестой класс. Это хорошо, но было бы еще лучше, если бы я была на годик моложе. Кончила бы семилетку. Правда, я могла бы учиться в эти каникулы, но не решилась — нет сил, я ведь и так беспрерывно училась полтора года. В эти каникулы я отдыхаю, даже не вышиваю. Только читаю и играю. А в чтении, действительно, преуспела — прочла за эти два месяца пятнадцать книг.
26 июля. Разрушилась моя мечта. Меня поймет только тот, у кого когда-нибудь разом рушилась мечта, которой он все время жил. Только тот поймет, как это горько… А моей мечтой было вступить в комсомол, я говорила об этом Тоне, она отнеслась просто легкомысленно. Сразу видно, что человек не понимает, не хочет, просто не привык к мысли, что комсомольцы бывают лежачие. Пусть их, моя мечта когда-нибудь сбудется, пусть не здесь — где-нибудь! Но сбудется! А они пусть посинеют в своем однотипном понимании комсомольцев. Но мечту все-таки ах как жаль! Ведь мне казалось, что вся изменюсь, изменится мой характер, мое поведение, буду чувствовать на себе ответственность. И вот… Горько, горько.
16 августа. Вчера были мне одновременно две новости: хорошая и плохая. Плохая — мне сообщили, что по исполнению шестнадцати лет меня отправить некуда больше, как только в Тобольский дом инвалидов. Перспектива не блестящая, но я буду учиться, бороться и, может, когда-нибудь буду хоть немного полезной обществу. В этом мне поможет то, что я узнала вчера. Ура! Я буду комсомолкой. Ура!
14 ноября. У меня много новых мыслей. Я только теперь стала по-настоящему понимать книги (подумать только, до чего тупа!). Я прочла «Овод» Э. Войнич. Каким сильным и ясным умом обладала писательница, если своей, может быть, фантазией она так увлекла, так за жгла меня! А ведь я читаю книги с некоторым скептицизмом.
Как я завидую, как я… Ведь они, эти люди, не понимают, каким счастьем они обладают, обладая здоровьем. На моем небосклоне не появилось бы ни одной тучки, то есть, выражаясь прозаически, я бы ничуть не сомневалась в своем будущем. Я тогда могла бы быть кем угодно. А при наличии такого здоровья, как у меня, чтобы быть кем-нибудь, хоть сколько-нибудь полезным, нужно иметь определенные способности и настойчивость. Настойчивость, конечно, зависит от меня, а способности? Без них можно быть только беспомощным калекой.
1950 год
(Этот дневник ведется в Тобольском доме инвалидов)
21 сентября. Вчера вечером мы размечтались. Вдруг появились бы у нас деньги, и мы все четверо разъехались бы по курортам и санаториям и вылечились. То-то была бы радость! А потом мы все выучились бы: я на геолога-разведчика, Тоня на врача, Валя на скрипача, а Нюра на токаря.
И вот мы самоотверженно трудимся каждый на своем посту и добиваемся больших результатов: я на Таймыре, на большой глубине веду поиск залежи радия и разрабатываю; Валя побеждает в международном конкурсе скрипачей и получает скрипку Страдивари; Тоня добивается полного и быстрого излечения всяческого туберкулеза; Нюра становится стахановкой и выполняет огромные нормы!
…Мне кажется, я очень похожа на керосиновую лампу. Время от времени в лампу доливают свежего керосина и вставляют новый фитиль. После этой операции лампа горит ярче и ровно, но вот керосину становится все меньше, фитиль погасает, лампа начинает коптить и, если керосину не доливать слишком долго, она, помигав, погаснет. Для меня роль керосина играют письма. Как всемогущественны эти небольшие бумажки!
24 ноября. Хочется описать треволнения сегодняшнего дня. Да, я уже давно ждала Г., думала о том, как начну разговор с ним. Но начал сам Г. И притом начал, только лишь войдя в комнату: «Ага, вот кого мне надо! Вот кто писал, сравнивал: «Мне не дают образования, а тому-то дали…» Одним словом, сразу стал атаковать и атаковать преобидно. Он говорил и намеками, и в открытую, что тот человек (т. е. Кучнина) мог сидеть и даже ходить, а я не могу. Что он очень переживает за нас, т. е. за молодежь. Он упрекал меня за то, что я второй раз написала в Москву, а не ему. Он говорил, что для меня пытались сделать все, что возможно. С. С., злорадно посмеиваясь, добавлял, что он, директор, хлопотал везде, где мог, но ничего не вышло. Я его штыковую атаку принимала довольно храбро; насчет хлопот я сказала, что в заочную школу меня устроить даже не пытались. Здесь у них вышла заминка — ни Г., ни С. С. не знали о заочной школе.
Разговор пошел глаже, но тут я спросила: «Что же, если я не поднимусь с постели, значит, должна не думать о будущем?» «Да, вы должны себя к этому приготовить»,— был ответ. Слезы снова осадили меня…
Потом Г. стал говорить о себе, как о человеке много прожившем, много видавшем, всем соболезнующем, много сделавшем и т. д. и т. п. Потом он говорил, что учить меня, конечно, нужно: да, да, он непременно поможет. Он договорится с С. С., что меня попытаются обязательно устроить в заочную школу. Тут поговорили немного о девчонках, говорят, что скоро будет спецкомиссия.
Да-а, что в будущем?.. Трудно, очень трудно, но лишь бы не безрезультатно. На меня еще будет впереди много напастей — все выдержу, много можно бы выдерживать, если б знать, что не зря.
1952 год
29 января. Сегодня обещали придти учителя, не пришли… Обычная история, весьма надоевшая. Получила письмо. Рада. Удивительно и непривычно долго я не получала их. Тетя Шура сильно болеет — милая моя. Много страданий на свете очень разных, счастья, наверняка, меньше.
1954 год
30 октября. Жизнь нужно любить и учиться делать ее. Что значит — доживу ли я до светлого дня? Как будто я должна лишь, тяжко вздыхаючи, ждать его, а кто-то неразборчиво добрый преподнесет мне его в один чудесный день.
Нет и нет. Так нельзя — жизнь нужно создавать, а то получится, что на склоне лет, оглянувшись на пройденные годы, увидишь, что они прошли в ожидании чуда. Чудеса, если и случаются, то чрезвычайно редко, потому и ожидания были бесплодные, и годы пропащие. А их нельзя терять — они не возвращаются. Ах! Боже, это ж такая старая, как сам мир, истина! Что ж вы, товарищ Вишнякова, проповедуете ее как собственную?
1965 год. Химмаш
20 сентября. Едва ли большинство людей, пищущих в газетах, журналах рецензии и даже большие критические статьи, учились на «критиков». Принято считать, что поэзии, к примеру, нельзя научиться по учебнику, с талантом рождаются. Но ведь, тем не менее, существует теория стихосложения, различные пособия.
А вот нет теории рецензии и критической статьи. Все твердят об анализе и его враге-пересказе, а где кончается одно и начинается другое, зачастую не разберешь и у известных критиков. Теоретические выкладки о том, что хорошо или плохо для рецензии,— весьма туманны и маловразумительны. Или это только я не понимаю? Однако кибернетические машины уже верифицируют стихи (не поэтические, разумеется, но сугубо правильные), они же, конечно, могут и «рассказы» составлять, а рецензии?
…Я всегда мечтаю, чтобы работы у меня было много. И вот нынче не успела сделать заказанную радиопередачу, как получила задание сделать рецензию. А повесть — не горячая, не холодная — теплая. Ни одной искры-идеи не рождает она в моем бедном мозгу. Ни ругать, ни хвалить особо ее не за что. О, мука! На весьма среднюю книжку разве может получиться хорошая рецензия? У людей талантливых получилось бы, конечно. Мой же мозг (я это давно замечаю) загорается от искры чужого огня. На талант или явную халтуру я с готовностью откликаюсь и говорю нечто свое. А на серость и я — серость…
1967 год
10 августа. Нынешний год как-то по-другому немного пошел. Я съездила в Ленинград. Здорово, да? Казалось бы, немыслимо. И так хочется зафиксировать все те чувства, всю немыслимость подобной поездки для меня и весь мой восторг от нее. Так хочется, чтобы все поняли, а ведь фактически никто, даже хорошо знающие меня (внешне) люди, не представляют, каково все это мне.
Я, правда, пишу письма, рассказываю, но это не то, не то, не то… Письмо, во-первых, всегда мало. Во-вторых, надо в нем все вкратце, без продолжения пересказать, скороговоркой. В-третьих, их — писем — много. Ну и получается штамп. Впечатления мельчают и угасают… Однако они еще не вовсе угасли. Еще волнуюсь я, вспоминая, хочу еще рассказать, но, верно, не сумею.
И еще хочется мне теперь жить. Может быть, и не вовсе зря я живу. Может быть, и моя жизнь хоть как-то кому-то нужна? И мне ведь она нужна немножечко. Право, не прельщает смерть, как жить ни тяжело…
1969 год
25 февраля. Почему я не стала поэтом? Хотя бы каким-нибудь средненьким, что ли, худеньким, но поэтом. То есть человеком, голова, сердце, время которого постоянно заняты стихосложением. Он вечно увлечен, измучен, страдающ, неудачен, возможно, он не безделен!
А тут, ведь, доля собачья: вечно надо искать себе дело, бегай-гоняйся за ним, принуждай себя к работе. А если лень? Возрастное или болезненное явление, но трудно преодолимое? Как тут дела делать, к коим и прежде себя надо было принуждать? Стихи же совсем иное… Они шли бы и шли, будоража, не давая места лени. Ну почему, почему никто не направил меня на проторение своей поэтической тропы!
21 марта. Вчера вспомнился мне девиз моей юности, строка из Пушкина: «Стремиться до утраты сил». Тогда мне казался невидимо далеким этот предел — утрата сил. Думалось: пусть даже я не достигну ничего, но не остановлюсь, не опущу рук, стану стремиться, и все тут! Ан нет, силы-то убывают. Я вот последнее время все обвиняю себя в лени, но, может быть, это здоровье подкачивает?.. Сердце вот уже второй месяц щемит, давит, не дает толком дышать.
Безусловно, все эти ноты походят на отговорки, но какая-то малая доля правды в них есть. Силы утрачиваются…
А несмотря на это и, вероятно, вследствие даже этого, гложет и постоянно возрастает желание — отдать, создать, рассказать и оставить людям все то прекрасное, что несказанно перадовало меня в этой жизни. Не лгу. Было, было, было. И предупредить их о чем-то, предостеречь, предотвратить. Глупо, конечно, да ведь не нами замечена: самые сердечные и задушевные желания человека часто глупы и наивны.
2 апреля. Неделя прошла у меня неплохо. Тоска незаметно и неизвестно куда скатилась. Принялась я за правку своей стародавней повестушки. Вернее, попытки создать таковую. Журнал «Неман», добрый мой друг, просит прислать ее для просмотра и, возможно, опубликования. Мне стыдно — настолько слабой кажется вещица. Но большего из себя выжать я не в силах. Думаю, надо посылать, а не то так и сгину со своей самокритикой.
21 мая. Сегодня тепло, наконец. Я погуляла во лесочке домашнем. Поглядела, как заждавшиеся этой лентяйки-весны деревья торопливо разжимают ладошки листиков. Их еще мало, больше наклюнувшихся почек, но весна пришла-таки… А птицы приумолкли. Они необычайно звонко и много кричали, видимо, возмущались опозданием весны в последние три недели. Быть может, им не хватало обычного тепла для высиживания птенцов. А может, птицы уже вывелись, а кормить их было нечем — насекомые прятались от холода. Вот птицы и звенели от возмущения. Сегодня почти не слышно их. Заняты делом.
Вернувшись домой, я обнаружила почтовый сюрприз: прислали мне экземпляр сборника «Из дневников современников» 3 и поздравили с выходом книги. Полистала. Не удержалась, перечитала свои «письма». Вгляделась в фото, которое когда-то, не подозревая о судьбе его, сделала Зоя Оберюхина…
Обыкновенный я, конечно, человек. В уме и способностях даже заурядный, если строго говорить о себе. Что в точности есть во мне, так это, пожалуй, упрямство — решительное нежелание жить растительной жизнью. Прозябать без притязаний. Ведь жизнь, пусть искалеченная, все равно только одна у меня, у любого. Ведь ее, коли не понравится, «с белой ручки не стряхнешь и за пояс не заткнешь». Не заменить на иную — хорошую, здоровую.
Вот это постоянное стремление как-то, чем-то, не для себя одной жить, действовать — оно одно у меня, действительно, есть. В юности оно было особенно ярко выраженным. А теперь отступить уже нельзя.
Но рядом со мной в сборнике много, действительно, личностей и, действительно, талантливых людей. Быть в их ряду — не есть ли уже заслуга? Ведь я не сама себя туда поставила. Однако не есть ли это уже и большая ответственность?..
Шапку Мономаха можно понимать, говорят, по-разному. Я не намерена подстраиваться под идеал. Останусь собой.
Не зря мое любимое животное — жираф. Они милые, мирные и любознательные. Они такие славные, а вот дрессировке не поддаются. Почему?
5 сентября. На четыре дня в Москве. Ехали мы хорошо, на сей раз даже посадка была благополучной. Юра, шофер наш, прибежал вовремя, домчал скоро и помог при посадке охотно. А пока я еще лежала в машине и глядела из открытой дверцы на свердловскую привокзальную площадь, то поднималось над нею солнышко теплое и алое, потом вдруг, будто из ясного неба, посыпал дождик: реденький, светлый, красивый на солнечных лучах. Так он крапал и крапал, не переставая, когда мы зашли в вагон. Тучи сгустились, и дождик полил изрядный, следя по стеклам купе косыми полосками.
1970 год
18 января. Как всегда, быстротечен мой январь. Как всегда, бестолково прошел день рождения: в шуме-гаме, раздражении против этой бестолковщины. День как раз не для меня, хоть формально и мой день.
Подвывала буря за окном. Метель кидала горсти снега в стекла…
Позавчера поговорила с Н. А. , и до сих пор тепло на душе от этого разговора: почудилось, что не одна я все-таки на свете, что есть и у меня где-то коллектив, который, в случае чего, не оставит меня в беде и в беспросветной обиде. Заступится, обогреет. Хорошо.
После этого надо и работать энергичнее, а я все топчусь на месте. Однако на следующей неделе рассчитываю отправить в Москву рукопись сборника, дополненную и переработанную. А там примусь за что-нибудь для «Урала».
А переписка!.. Кажется, вот на днях рассчиталась со всеми-всеми перед Новым годом. Сегодня подсчитала: уже накопилось к ответу 25 писем…
Читаю Андрея Платонова. Что впервые, а что перечитываю. Откуда, скажите, столько мудрости в одном человеке? И как могли все так долго делать вид, будто и не было такого писателя в Союзе?!
25 марта. С хорошим человеком поговоришь — будто меду напьешься, говорят в народе. В воскресенье ко мне приезжала знакомиться Эмилия Бояршинова. Славная женщина. Сдержанная. Слова на ветер не бросит. И вообще, говорит не спеша, думает основательно, впечатление произвела хорошее. Мне, во всяком случае, было приятно встретиться с человеком из литературных кругов города. Так редки эти встречи, а, видимо, нужны. Не зря люди бают о среде соответственной, литературной орбите и все такое.
Да вот беда: заняты все весьма и весьма. И живу я далеко от дорог.
13 июля. Работа нынче идет внешне довольно споро. В июле уже опубликовалась дважды в «Вечерке», чего сроду раньше не было. Причем, один материал на сугубо близкую мне тему: о культуре поведения людей на улице при виде инвалида. Обычно я не умела и не решалась о таком говорить… Прошла еще моя радиопередача. А внутри дело движется туго, трудно пишется.
1971 год
4 января. Создалось такое впечатление в эти дни, будто незримые нити связывают меня — маленького человека и ничем не выдающегося — с другими людьми. Будто я враз слышу и сердцем отвечаю своим сверстникам и людям одного душевного склада. Будто и я нужна им. Будто и я звено, без которого цепь распадется, не сработает в нужный миг… Может быть, это наивный самообман, ну и пусть. Что не самообман? Мне радостно было получить и прочесть сборник стихов Олега Поскребышева. Уловить в нем любимые мотивы своего мира — жажду человечности, бережности к людям.
Грустно и отрадно было прочесть в «Литературке» стихи Евг. Евтушенко о весне, чужой юности и своей усталости. Это не перепев Есенина, как может показаться. Это искреннее. Это от сердца моего поколения. Евтушенко умеет иногда сказать так — из-под самой души поколения. За что и любим.
Мне хорошо было прочесть стихотворное послание Гены Головатого. Неожиданное и тоже очень наше — до боли и ярости надежд… Даже деньги, вдруг присланные мне в новогодний гостинец А. Баевой, обрадовали меня. А ведь обычно деньги смущают, пугают, обязывают. Здесь же было что-то совсем иное, дружеское, простосердечное…
А все — поэты. Я прихожу к твердому убеждению, что поэты — лучшие люди на земле. Цветы людского общества. Разумеется, не каждый поэт пишет стихи, зато он их понимает. А тот, кто пишет плохие стихи,— не поэт никакой.
1972 год
2 января. Есть у меня мечта вполне реальная и совершенно несбыточная. Зимняя, детская. Хочу ехать куда-нибудь на санях… Как бывало в детдоме возили нас в баню или в кино. Земля, снега — близко, скрип полозьев умиротворяет. Вокруг — простор неба и белизны. Или — лунные тени от сосен, и сказка сопровождает небыструю, нетряскую езду…
18 января. Вчера ночью я дочитывала сборничек М. Светлова, обратила внимание на то, как с годами учащаются «мотивы небытия», думы о смерти даже у такого соответствующего фамилии светлого поэта. Но в жизни так все быстротекуче, что от мрачного до оптимистического настроения, бывает, нет даже шага.
Так и я. С утра еще перемогалась и уже совсем было намеревалась заболеть «возвратным гриппом» собственного изобретения, как вдруг получила два хороших письма от двух Валь — Старковой и Жолобовой. Захотелось ответить — и болезнь отодвинулась. А потом (опять же вдруг) приехала И. Ф. Авраменко из Москвы по поводу издания сборника «Люблю тебя, жизнь». Чудесно поговорили. Очаровательная и очень простая, своя женщина. Болеть вовсе некогда. Работать надобно будет активно.
4 апреля. Сегодня состоялось, наконец-то, долгожданное отчетно-выборное партийное собрание, начавшееся, собственно, еще вчера на бюро. Мало нашему директору не было, но он, как птичка-воробей: отряхнет перышки, почистит клювик и полетит далее, влюбленный в себя непоколебимо и столь же непоколебимо других презирающий.
Что ж, нагляделись на приспособленца этого вдоволь. Не знаю, сколько еще поглядим. И какого нам следующего выдаст государство. «Вынесем все, что господь ни пошлет», а пока жив еще и порхает этот. Кто знает, может, выкрутится! Такие умеют, видимо, все.
А на дворе весна великолепно разворачивает свое наступление. Сегодня пойду на крылечко вечером. Ну их, все эти собрания! Весны хочу, весны.
16 сентября. Прочла в «Юности» новый роман Б. Васильева «Не стреляйте в белых лебедей», и что-то жутко мне стало. Так много там черт реальной жизни, и так безысходны выводы. Выходит, ничто талантливое, особенное не живет счастливо. Все яркие, духовно возвышенные люди бьются об серость и жадность людскую, как бабочки о стену, и чаще всего разбиваются? И раньше, и ныне?
Не хочется верить, а литература ведь отражает жизнь. И что-то часто она стала отражать подобные ситуации: один человек добр и талантлив, он хочет хорошо жить сам, и чтобы всем было хорошо. А другие люди серы, жадны, тупы. Они хотят по-своему хорошо жить, только для себя. Рано или поздно пути их пересекаются, и первый человек погибает. Закономерна ли такая схема? Если да, то — жутко…
1974 год
6 января. Получила я уже, как и ожидала, первую разгромную отповедь на свой сборник — от своего брата-инвалида, конечно. Талантливого парня Гены Г. Талантлив и умен, но, кажется, озлоблен до чрезвычайности. А я не понимаю и не оправдываю озлобленности, ибо сама ею не страдала, даже в худшие свои времена. То есть злость и неприязнь к определенному человеку я, безусловно, испытывала. Но озлобившись на все и вся, я не смогла бы жить вообще…
20 апреля. Ежедневно получаю письма от незнакомых людей. Это уже третий поток. Первый связан с выходом сборника «Люблю тебя, жизнь». Второй — со стихами в «Уральском следопыте». Третий — со статьей В. Мигая в № 3 «Журналиста». Есть письма пустенькие. Есть интересные. Хочется ответить, но недостает сил, вдохновения, устремленности нужной…
1975 год
5 апреля. Недавно прочитала в «Комсомолке» воспоминания В. Пескова о военной поре, когда он был мальчиком в деревне под Воронежом. Называются они «Я помню». И вот не дают покоя.
Я — человек того же поколения, чуть моложе Василия Пескова. И сразу после очерка невольно вспомнила «свою» войну. И — странно, но мне кажется, что мои воспоминания о тех днях много ярче, насыщенней, богаче. А ведь кругозор мой был ограничен: в 1941—42 годах я еще лежала в санатории. В мае 1943 тетушка привезла меня обратно в Свердловск. До 1947 года я почти безвыходно лежала у нее в комнатушке, но война входила и туда: урезанным хлебным пайком, жировыми и сахарными карточками, сообщениями Советского информбюро, обездоленными женскими судьбами, долгими днями и ночами в одиночестве, потому что все на работе, еле теплыми батареями зимой. И утробным гулом и лязгом танковых колонн, переправляемых своим ходом с Уралмаша бог знает куда…
Помню, приехала на двухчасовую побывку Аля, ездившая всю войну в санпоезде. Вошла румяная, с морозна, в длиннополой шинели, и голосом, который не вязался с бравым ее, молодым, красивым видом, сказала: «Мы нынче из Сталинграда! Города нет! Одни развалины… И только кое-где дымки курятся, там и люди». В другую, а может, и более раннюю побывку привезла она и первая пропела нам «На позицию девушка провожала бойца».
А детдом военного 43-го в Ирбите?! А воровство с предприятий, на которое толкало недоедание и неотоваренность? Нет, этого не описать, да и газета никакая не поместит. Я ведь не В. Песков, а только один из миллионов свидетелей военного времени у нас, на Урале, где уже в 1943 году садили на газонах картошку (в Ирбите), где из казармы напротив детдома то и дело выливались стройные подразделения пехоты и уходили по улице с песнями «Вставай, страна огромная», «Эх, махорочка, махорка, породнились мы с тобой!»
28 августа. Вот и я — домоседка — побывала в гостях. И всего-то недельку, а будто целый год. Нет, будто целый мир иной, совершенной человеческой жизни прошел у меня перед глазами, проник в душу и остался там нетленным.
Я до сих пор не знаю, что такого хорошего увидела во мне Нида И. в университетские годы. С факультета историков-заочников, худенькая и очкастая, очень (чувствовалось) простая, т. е. из простой среды, из народа. Она забегала ко мне часто, но не делилась своими личными делами, а говорила только об учебе.
Все те, кто изливался в личных, интимных признаниях (и от того выглядел своим, родным), постепенно исчезли с горизонта моего, а Нида осталась. Связь с ней не прерывалась ни разу за 14 послеуниверситетских лет. То она на часок являлась сама из своей Верхней Салды, то с дитем, то с мужем. А чаще, шли от нее письма. В последние годы все звала меня в гости. Я реагировала… никак. Мне казалось, неинтересно побывать — подумаешь! — на своем Урале! Да еще в обычной городской квартире, каких, безусловно, миллионы в каждом городке великой державы.
Но я так давно никуда не выезжала. Целых три года, если не считать прошлогоднее двухдневное турне в Щелкунский детдом. И так все хорошо обошлось! Машину давали, время для меня было удобное, няню у Нины Михайловны (если бы не она — ничего бы не вышло) я выпросила.
И все сбылось без единой помарки. Погода всю неделю была отличная. Люди благожелательны. Условия самые милые.
Сперва — дача. Изба на отшибе от деревни Нелобы, у речушки Нелобы, мелкой, но чистой. Нет, мне не передать всей прелести этих лесов, зеленеющей стеной встающих за рекой от горизонта до горизонта. Широты этого неба днем и ночью… Не передать той атмосферы людского участия и непринужденности, какой я давно не ощущала, уже тем ценнее для меня был любой миг…
1978 год
16 января. Хорошо сегодня поработала: докончила-таки рецензию. Надо до конца января сделать обещанную радиопередачу о Л. Куликове. Долги, долги, а времени на их отдачу и нет… А иногда еще хочется попридумывать стихи. С месяц тому назад я сожалела:
Я ни глотка березового сока
Не выпила минувшею весной,
Не обстрекала пальцев мне осока,
Прошедшим летом не обжарил зной…
31 января. В предстоящем году хочется хорошо, плотно поработать. В январе это, пожалуй, получилось. Но это была работа по заданиям, платная, надежная.
У меня же еще в прошлом году началась «своя» работа. Давно задуманная мозаика воспоминаний и сцен, из которой должна сложиться книга. Правда, пока все отрывочно, не систематизировано, но главное — начато. Надо бы в этом году продвинуть.
23 марта. Самое легкое — это писание собственного дневника: ни перед кем, ни за что ты тут не в ответе: ни за тон, ни за стиль и грамотность, ни за точность и доходчивость выражаемых мыслей. Это и называется — «как бог на душу положит».
Стало быть, поэтому, когда у меня совсем мало времени, некогда думать и укладываться в рамки, я хватаюсь за дневник.
А разленилась я изрядно. Вот задала себе задание — сделать отклик на новую книжечку стихов Г. Головатого «Я открыл». Перечитала, передумала, ан, ничего не получается, не прорезается. Может, оттого, что стихи слишком хороши, чтобы говорить о них суконным моим языком? Но надо, надо попытаться.
4 апреля. Голова не перестает болеть на разные лады, но вчера я немного поработала, дала материал в первоуральскую газету «Под знаменем Ленина». И то — хлеб. Лучше постоянно делать хоть маленькое дело, нежели растворять невозвратимое время в порывах к большим делам и в болезнях.
26 апреля 1978 года Нины не стало.
Публикация Беллы Барвиш
