Купола растеряли золото,
звонари по миру слоняются —
колокола сбиты и расколоты…
Что ж теперь: ходим вкруг да около
на своем поле, как подпольщики?
Если нам не отлили колокол —
значит, здесь время колокольчиков.
…Диск не лежал в магазине. Но Сергей Нохрин купил его — иначе он не был бы другом Александра Башлачева, купил «с запасом». Мы попросили у него не только диск, но и письма его умершего друга. Эти письма резко отличаются от Сашиных посланий университетской незнакомке: там он романтик, здесь реалист. Не дожил он до времени, когда снова разнесся на Руси величавый звон колоколов, но он написал о «горьком смехе русских колокольчиков».
Не каждый из молодых может спеть: «Города цветут синяками, а деревни — сыпью чумною», не каждый может увидеть судьбу целой страны, целого народа, да еще подытожить почти языческим символом:
Если забредет кто нездешний —
поразится живности бедной,
нашей редкой силе сердешной
да дури нашей злой, заповедной.
Выкатим кадушку капусты,
выпечем лепешку без теста…
Что снаружи — все еще пусто?
А внутри — по-прежнему тесно?
Всемером ютимся на стуле,
всем миром — на нары-полати…
Спи, дитя мое, люли-люли…
Некому березу заломати.
«Всем, Сережа, что есть во мне разумного, вечного, доброго, я обязан Уральской школе. Впрочем, мои дела сами за себя скажут… Интересные встречи с комсомольскими вожаками, захватывающие мероприятия месячника молодого рабочего — все это переплавляется в строчки и другие долгие дела за обычным письменным столом. Кто, кроме меня, поведает терпеливому читателю, что водитель электровоза такой-то стал победителем соревнования в честь 80-летия РСДРП?.. И деньгами я не обижен: за два материала по 400 строк я получил 30 рэ… Саша, как тебе удается быть журналистом? — спрашиваю я себя…»
«Здравствуй, Сережа! Что-то давненько ты не прибегаешь к услугам самой дешевой в мире почты. Помни, что ты для меня сейчас единственное окно в Азию… Слово «Урал» действует на меня магически неотразимо. Вспоминая Свердловск, я смахиваю с ресниц капли сухого вина; а при фамилии Нохрин мне хочется встать и немедленно идти пешком на восток…
Что сказать о работе? Сережа, никогда, ты слышишь, никогда не переступай порога партийного отдела, где я сейчас имею место быть. Я ежедневно вкручиваю в свои пустые глазницы две электрические лампочки и начинаю освещать работу комсомола; но где-то к обеду спираль теряет свой накал, а после обеда наступают ночные потемки. Мои батарейки слишком слабы, чтобы выдерживать это напряжение, а становиться прожектором-стационаром и бодро включаться в общую электросеть мне все еще не хочется… Я все время испытываю боль какой-то непоправимой утраты… Мне кажется, что все мы крепко влипли в стену, взяв большой разбег в свое время. И, самое страшное, я боюсь, что это «свое время» уже никогда не станет своим. Ты меня очень скоро поймешь, проскрипишь еще свое: «Да не так как-то все!..»
Времена меняются. Сейчас ни читателя, ни газетчика не соблазнишь скучной, голой информацией. А Саша их еще писал. Писал и песни, за них вообще не получая ничего.
Вы нам: то да се, трали-вали,
мы даем ответ: тили-тили…
Вы для нас подковы ковали,
а мы большую цену платили.
Вы снимали с дерева стружку —
мы пускали корни по-новой.
Вы швыряли медну полушку
да мимо нашей шапки терновой:
наши беды вам и не снились,
наши думы вам не икнулись…
«Тили-тили» молодого газетчика никак не сходилось с «трали-вали» официальных идеологов. Обзор его был шире, нежели взгляд корреспондента на неуплату взносов в первичке. А не потому ли и взносы не платились, что: «сколько лет лошади не холены, ни одно колесо не мазано, да плетки нет, седла разворованы, и давно все узлы развязаны»? Все трудней становилось ему быть «иконой в размере оклада»; он знал судьбу Есенина, Рубцова, Высоцкого, и все-таки пел. «Отпевайте немых, а я уж сам отпою!»
«Написал несколько песен. И предложил Измайлову такой вариант: он шлет пленку тебе, ты мне, я ему. Эти три пленки будут ходить по кругу, непрерывно пополняясь. Пожалуйста, выкрой время… А главное, пиши мне, Сережа… Я завидую тебе, что ты можешь увидеть себя в зеркале,— я бы тоже хотел тебя увидеть в зеркале. Пиши, брат, пиши!»
«Вы, конечно, удивлены, что депо у меня пошло дальше, чем слово. А между тем я очень рассчитываю, что вы оба подхватите мой первый шаг по развитию творческого почина. Даешь эстафету «Череповец — Свердловск»! …Сережа, если нет пленки, крой сверху по моей!.. Поздравляю вас с Новым годом, который я объявляю годом борьбы с тоской и другими вредными привычками. Пейте водку ложками!»
«Здравствуй, Сережа!.. Пока нахожусь на незаслуженном отдыхе. Спокойный сон, жареные курицы кончились с приездом друзей, покрытых крымским загаром. Сегодня я вынес свой больной желудок с поля «боя», т. е. вернулся из Вологды, где находился с дружественным визитом и пустыми карманами… Боюсь, что завтра поеду туда опять…
«Сентябрь» наш разогнали начисто. В течение месяца выпускаем последнюю пленку — и точка. Конечно, будем стараться со временем превратить ее в запятую, но над рок-сценой сгущаются серьезные хмурые тучи, скоро все попрячутся под крыши ресторанов».
«Пусть разбит батюшка Царь-колокол — мы пришли, мы пришли с гитарами…» Саша Башлачев писал рок-тексты. Он мог создавать модные рок-образы, нарушить гармонию в угоду формальному звучанию, но в образы неизменно врывались символы русских традиций, а в гитарный сумбур — звучание гармошки… У многих поэтов плачет и стонет душа, как зуб ноет; у Саши ныл не зуб — корень, у него за душой еще что-то было. Его тройка неслась по оврагам и ухабам, и сквозь современный рок прорывалась звонко-хрустальная песня колокольчика… «Шальное сердце руби в окрошку, рассыпь, гармошка! Рассыпь, гармошка, скользи, дорожка!..» — гитара в его руках пела, как гармонь. «Мы с душою нонче врозь — пережиток, вопчем, оторви ее да брось, ножками потопчем!» — и гитара заливалась балалайкой… Какой мальчик, переводивший стихи с немецкого?! Русский мужик коренасто вставал в нем, и столько было в его песнях бесшабашной удали, полынной горечи…
«Эта неделя в Свердловске была утомительно сумбурной. Моросящий дождь, мокрые носки, бесконечные полстакана вина, окурки на полу, кашель, насморк и больной желудок… Первого сентября мы пошли с Измайловым на вокзал… Вошли в вагон, чтобы помочь занести рюкзаки дамам с четвертого курса… Не нашли сил выйти из вагона — так и уехали в Красноуфимск. Я за шесть часов набил себе крупные мозоли, охрип от водки. Назад ехали той же ночью, пьяные и умиротворенные. Пиши мне. Сережа! Твой друг, бывший студент УрГУ, С.»
Что там мозоли… Когда слушаешь его частушечные переборы — веришь, что Сашины пальцы «рвались», и гитара была забрызгана кровью… Потому что этакую силищу и страсть не могут выдержать ни душа, ни струны, ни пальцы. Не отсюда ли его образ: «знак кровоточил»?
…Как ходил Ванюша бережком у синей речки,
как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке…
душа гуляла, душа летела,
душа гуляла в рубашке белой.
Там, в чистом поле, все прямо-прямо,
и колокольчик был выше храма…
В песне-притче про Ванюшу — такая пронзительность, такой мощный образ! Беспощадный образ, в котором угадывается целый народ, и правда про него невыносимо горька. Какой еще народ выйдет гулять в белой рубашке, со святой и чистой верой в душе, а потом заливает и рубашку, и веру своей же кровью?.. Какой народ способен «век жевать матюги с молитвами» и, не имея ни копейки за душой, гулять «на тыщу»? Где еще такой народ, который — «из песни в драку, от драки — к чуду»… И в каком это чистом поле бродит отдельно неприкаянная его, народа, душа?.. Воистину, своей мощью и талантом мог он прорубить дорогу к небу, а получилось: «Сине небо вниз тянули — тьфу! — да надорвалися…»
«Я не знал, как жить: ведь я еще не выпек хлеба, а на губах не сохла капля молока». Для своего народа, для его вековой истории Саша Башлачев и был мальчик с молоком на губах — не успел расцвести, раскрыться в полную силу его талант. Но благословен мальчик, спевший про «Ванюшу», чья душа летела на серебряных подковах, да запетляла умом и рассталась с телом…
«Пусть сентябрь в каштанах рыжих… Привет, Сережка! Я по тебе очень соскучился. Лучше пить водку с тобой, чем в сауне с бассейном… Очень хочу встретиться и, как говорят в Таллинне, играть в шутку».
«Сережа! Дела у меня хреновенькие. Вернулся к своим баранам. Память обо всех вас зажал зубами, как герой-связист, и она все время бьет меня током шифрованных воспоминаний. Сегодня еду в Питер. Ты мне сообщи немедленно адрес-номер своей полевой почты, я буду поддерживать твое моральное состояние… Ну, спешу на поезд. Впереди встреча с «Аквариумом», «Майком» и пр. Жду писем».
«Гулял Ванюша, да весь вышел…» В Ленинграде Саша Башлачев покончил с собой. Не знаю, все говорят, что выбросился из окна. А мне кажется, что — упал с обрыва. Вот встал на обрыве, раскинул руки — «то ли для объятия, то ли для распятия» — и полетел… Ведь он же предупреждал, прогонял всех: «А ну, от винта! Все-все от винта!», «Я знаю, зачем иду по земле — мне будет легко улетать». Не я одна подметила и этот его дар — предвидения, и не только собственной судьбы. Артем Троицкий на конверте Сашиной пластинки пишет о том же. Башлачев написал и спел: «Ядерный принц несет свою плеть на трон» — и вдруг грянул Чернобыль… Я всерьез думаю: не был ли Саша Башлачев провидцем, современным волхвом? Не знал ли своей судьбы? Ведь не мог он не понимать, будучи истинным поэтом, что нельзя колокольчику быть выше храма — такая высота часто смертельна…
Но Саша был реалист. И мы тоже понимаем: затянувшиеся традиции студенческой вольницы, больной желудок, постылое вранье и занудливость газетной работы, разгон любимой рок-группы, постоянные поиски места, неустроенность быта, ежедневные просьбы спеть — все это измотало Сашу. Все видя, все понимая, все переживая,— он так и остался наедине со своим сиротством, которое нередко сопутствует большому таланту, даже когда слава уже греет его одним боком.
Как ветра осенние черной птицей голосили,
а ты откуда взялся, богатырь-снегирь?
Я хотел бы жить, жить и умереть в России…
Саша Башлачев жил и умер в России. Он оставил нам пока одну пластинку с очень горькими песнями в стиле фольк-рок. «Я не доживу, но я увижу время, когда эти песни станут не нужны» — последний аккорд.
Что хотел этим Саша сказать нам? Вынести приговор своему горестному дару? Или оставить на память несбывшуюся мечту о чистой песне колокольчика под дугой?..
