Мне было тогда девятнадцать лет… Как удивительно писать эту фразу! Мне было тогда девятнадцать, и я училась на втором курсе факультета журналистики УрГУ.
Однажды, перебирая письма в университетском ящичке для корреспонденции на букву «К», я вслух сказала, особенно ни к кому не обращаясь: «Дожили! Хоть сама себе письма пиши — вторую неделю ящик пустует для меня!»
— Для меня тоже,— вдруг поддержал незнакомый юноша, вполне приятный на вид,— просто какое-то наказание…
— А давайте друг другу писать,— предложила я «от фонаря», стало хорошим настроение.
— Как? О чем?..— спросил он удивленно.
— Да хоть о чем, роман писать будем: вы — главку, я — главку, все интересней будет к этому ящику подходить.
— Я п-попробую…— все-таки сказал он, и — вот что удивительно! — выполнил обещание.
Письмо господина Н госпоже К ***, писанное им
9 января нов. ст. 1—79 г. от рождества Христова.
Здравствуйте, сударыня!
Я думаю, Вас не удивит получение сего письма, если Вы, впрочем, не забыли нашего недавнего уговора. Признаюсь, Ваше предложение показалось мне несколько странным, но, уверяю Вас, только поначалу. Ведь цель и вправду весьма значительна, если учесть, что наши отделения для корреспонденции в университете имеют завидное по своему постоянству обыкновение оставаться для нас пустыми — и для Вас, насколько я понял, это тоже иногда бывает важно…
Итак, я к Вам пишу. Не знаю, с чего начать, ибо любое начало в этом хитросплетении нашего мира является случайным.
Начну с извлечения на свет факта, содержанием которого является следующее: я Вас совсем не знаю, как не знаете Вы меня, наши считанные встречи носили характер случайный, и в силу этого первая глава классического повествования не должна раскрывать образ главных действующих лиц, это должно начаться со второй главы, в которой, надеюсь, Вы примете непосредственное участие. Будет ли это поверхностным или глубоким изучением— рано судить, увы, мы не властны видеть оглавление, которое откроется не раньше, чем будет перевернута последняя страница, захотите ли понять меня Вы, захочу ли я Понять Вас ещё раз повторяю, рано судить.
На каком языке говорите вы, сударыня, окажется ли нужным бесполезно искать словарь?
А вообще мне, наверное, будет приятно получать Ваши письма, да, я буду ждать ответа, в коем не сомневаюсь, уверенный в Вашем бесконечном благородстве, что Вы успели мне внушить наряду с некоторыми другими умозаключениями на предмет Вашей прелестной особы. Сейчас, если мне не изменяет память, Вы находитесь во временном отъезде, но как только колеса Вашей изящной кареты остановятся на брусчатке перед университетской колоннадой, как только Вы взбежите по ступеням, войдете в залу — обратитесь к ящику и достанете оттуда мое письмо, я думаю, Вас оно тоже приятно обрадует,— прошу Вас, не медлите, а самым безотлагательным образом возьмитесь за перо и не забудьте надушить бумагу Вашими духами, очень на это рассчитываю, не казните меня уделом тщетного ожидания, пусть «продолжение следует» как можно скорее…
За сим вечно к Вашим услугам г-н Н.
P. S. Все имеет свою оборотную сторону. Здесь я имею сообщить Вам на всякий случай свой почтовый псевдоним — письма следует отпускать Башлачеву Александру (что касается имени — здесь возможны вариации).
Мне было приятно читать это письмо. Правда, несколько смутил его излишне, как тогда показалось, романтический тон — какая карета, какие духи, цилиндры, свечи, прислуга — когда мы оба жили в университетском Общежитии, Саша — вообще в переоборудованной комнатке (где по проекту была душевая), вмещавшей в себя только книжные полки да кровать… Чтобы не заводить повествование в ложный пафос, мне показалось возможным сразу же оборвать этот тон — и я Достаточно язвительно и взвинченно написала ответ, где утрировала окружающий нас быт: может быть, у Вас, сударь, и спрятан где-нибудь за кроватью рояль, а я не имею ни угла, ни крыши, живу, как цыганка, сплю, где постелют, ем, что дадут, люблю солнце, ветер и даже в университет хожу босиком, попирая мраморный пол пыльными ногами, да зато их не поранит ни одна заноза; и что-то еще в таком же духе, письма у меня нет, сличить я не могу… Но сейчас мне — через десять лет! — Сашин ответ представляется единственно правильным, глубоко порядочным и добрым.
Здравствуй!
Маленькая язычница, мне казалось, что ты приедешь в карете, а ты трогала холодные ступени босыми ногами, и духи твои— роса?
Я услышал тебя, хотя мой мир и враждебен тебе. Мой мир?
Он скучен и сер, и крахмальный воротничек больно врезается в шею. Но участь графа, согласись, не самая худшая в этом мире, и поэтому я граф.
Да, забыл предварить свое послание важным, на мой взгляд, советом: никогда не делай категорических выводов, возлюби многоточие. Хотя, впрочем, все мы считаем, что прекрасно разбираемся в людях — тем они, скорые выводы, возведение случайной, возможно, детали в некий ранг, и опасны. И как быть с невольными предубеждениями?
…Верю ли я в рок? Да, я верю в рок, маленькая язычница, как склонен верить во все мистическое. Это объяснить несложно — одним из самых величайших мучений (не единственным, впрочем), что я вынужден выносить в этом мире — есть постоянная, хроническая ностальгия по чуду, отсутствие чудес, и бога… и дьявола…
И есть ли во мне хоть капля лжи? Уверяю тебя, того, что называется ложью, в моих письмах нет. И не нужно видеть во мне врага, и защищаться тоже не нужно…
Есть и другой мир, маленькая язычница. У меня в одной из задних комнат есть большой, громоздкий шкаф, и я иногда, без сожаления расставшись с сюртуком, цилиндром и штиблетами, сняв со стены гобелен и завернувшись в него, ухожу через скрипучие двери гулкой фанерной пустоты — выхожу в исчезнувший город, на ощупь прокладываю себе дорогу, стараясь не натыкаться на невидимые фонари и деревья, и наконец выхожу к горизонту…
Вот он, мой мир! Мир и грустный, и веселый, мир ассоциативный, сейчас в нем почему-то вприпрыжку бежит ко мне веселый майский дождик, шлепает по тяжелой и мягкой траве — разве он грустный, дождик-то? Он добрый и умный, как дворняжка, он только иногда притворяется плачущим, а кто-то верит… Мир рождественской сказки, лунного полета, здесь даже метлы не Нужно, мир часто сюрреалистический, где одним из законов мышления является абсурд, мир, который…
И все-таки это одинокий мир. Я не встречал в нем людей. Правда, я все-таки догадываюсь, что это не только мой мир. Изредка я встречал там, на песке, человеческие следы, иногда находил исписанные разной рукой обрывки бумаги, исповеди без начала, без конца, часто рифмованные… Кто эти люди? И когда они приходили сюда? Вернутся ли они, и где они сейчас?
Я слышу, как шумит где-то вдали водопад. Маленькая язычница, а разве ты можешь распоряжаться собой? Что же, в таком случае, заставляет тебя приходить в холодный, серый и неуютный мир из твоего далекого храма?
Ответь мне, но помни — тебе не пристало лгать.
…Где ты живешь — вот что меня интересует. Может быть, ты, в отличие от меня, только приходишь в то, что называется действительностью — действительностью, и, увы, никуда от этого не денешься, как бы ни был велик аквариум, а жаль. Я все же не могу оставаться в своем мире надолго, чтобы не сдохнуть на берегу этого теплого, ласкового озера от остракизма…
Сегодня полнолуние — и завтра на рассвете я все же отправлюсь в путь, и кем я вернусь в тот мир, и вернусь ли?
Выходи и ты в путь, маленькая язычница, авось, и встретимся где-нибудь… Захвати с собой бумагу и пиши мне в дороге обо всем, что ты увидишь на своем пути. Можешь наколоть свое письмо на ветку какого-нибудь дерева — ведь чудеса здесь случаются чаще, чем там, или можешь положить свое письмо просто на песок, и не пугайся за его судьбу, когда его подхватит неожиданный ветер…
Мне было тогда девятнадцать лет. Мы учились на первых курсах университета, и все, безусловно, грезили о том, что нас ждет великое будущее. Мы жалели педагогов, которые старались научить нас писать — ведь давным-давно решено было между нами, что мы пишем не хуже пишущих, а может, даже лучше… Очень модным было чтение современных западных авторов. Канзебуро Оэ, Ивлин Во, Герман Гессе, Макс Фриш — да-да, причудливый мир — мир ассоциативный, мир одинокий: мы были его героями и всеми силами старались не видеть и не вмешиваться в то, что называлось действительностью, но все-таки я уже тогда понимала ущербность этих грез — и старалась вырваться в мир неподдельный, в мир настоящих людей… Мне было девятнадцать лет, и мне было недостаточно быть просто возлюбленной Гантенбайна… Я не ответила ему письмом — не сумела…
Через некоторое время нашла в отделении пресловутого ящика — последнее:
Эти дни я потратил на постройку плота. Широкоствольные дубы удивительно легко превращались в бревна, а гибкая лоза крепко переплела их — готов мой плот, широкий и верный!
Я плыву вниз по реке, у которой еще нет имени. Куда я плыву? Разве это имеет значение, особенно, когда можно направиться в любую сторону?
Мои длинные волосы спутаны ветром, гобелен— мой парус: мимо плывут незнакомые, берега, незнакомые цветы. Могу растянуться, подставив тело солнцу и слушая в себе просто единственного на всей планете человека — это сладкое и грустное чувство,— могу опустить руку в быструю воду, которую слепит солнце… Роса? Слезы? Солнечные брызги в моей руке? Капли дождя? Водопроводная вода?
Это небо исцеляет все раны, это солнце делает прозрачными все маски… Все комплексы — на дне цилиндра, страх расползся по углам шкафа, здесь — свобода, нагота тела и слова, и одиночество, заставляющее, мучительно шурясь, всматриваться в берега…
Маленькая язычница, появись за поворотом, войди по колено в прозрачную воду — помаши мне рукой! Я возьму шест, подплыву к тебе — ты ступишь на теплые, пахнущие смолой, бревна плота, появись, если тебе достаточно знать, что я плыву вниз по реке… Появись, если ты не страшишься возможного водопада… И не распни меня, если…
Что нужно тебе, маленькая язычница? Появись, я никогда не видел твоих глаз…
Мерно журчащая вода баюкает меня… перо вываливается из рук… Я засыпаю, храм, фрески… река уносит мой плот все дальше и дальше… затерянный комок перепутанных снов…
— Боже мой, боже мой — как пронзительно читаются сейчас эти строки! А тогда?..
Тогда я подошла к Саше на переменке, улыбнулась и сказала, что романа нам из того, что е£ть,— не написать… Я сказала, что не умею так фантазировать и так мечтать… Что мне не хватает радости и веселья в этом повествовании… И что лучше будет, если мы просто поищем другую тему… если подружимся…
И те четыре года, пока мы учились одновременно — Саша был младше курсом,— мы еще не раз затевали очередной «роман в письмах», один даже получился вполне презабавным, про «колхозную жизнь трудового семестра». Но «начало» нашей дружбы, эти три главки, не позволили нам сблизить наши миры, а жаль… Тогда мне казалось, что повествование не получилось у него. Теперь знаю — не получилось у меня самой.
