— Ивин, почему ты уходишь из института? Ты молод и уже известен, а ваш институт — солидная фирма. Что случилось?
— Ничего особенного. Просто повздорил с шефом. Расхождения во взглядах на изучаемый предмет.
— Чем же ты намерен заняться дальше? Если, конечно, не секрет?
— Тем, чего не захотел понять мой шеф.
— Ну, и в каком учреждении?
— Ни в каком.
— Что же, дома?.. Один? Не смешно ли?
— Не смешно. У меня есть единомышленник — Владимир Крошечкин.
— Понятно. Выходит, ты — против коллективизма в науке.
— Нисколько. Но не надо забывать, что всякий коллектив несет в своей природе как совместные, так и междоусобные действия. Это своеобразное «броуновское» движение внутри коллектива может стать и единственным видом движения в нем.
— Ну, и все-таки: какие же это идеи тебя замучили, коль ты бросаешь Институт Синтеза Материалов Электроники? Может, объяснишь?
— Попытаюсь. Электроника развивается по пути уменьшения размеров элементной базы. При этом ее элементы должны обладать высокой информативной емкостью, регистрировать большую по объему информацию на малом объеме вещества. Мы, материаловеды. как раз и пытаемся создавать такие материалы, Вероятно, ты знаешь, что сначала в электронике элементной базой была электронная лампа. Потом— неорганический кристалл, затем — кристаллический твердый раствор, далее пошли органические кристаллы. Как видно, сама смена материалов подсказывает: если хочешь получить высокую удельную информационную емкость,— усложни структуру вещества. По-моему, ясно, куда я клоню.
— Ясно,— приятель иронично поглядел на Ивина, — но не очень. Ну, пока.
— Пока. А я думал, ты всерьез интересуешься моей судьбой,— и Ивин не менее иронично поглядел вслед приятелю.
Багровые пятна ярко цвели на белом песке. Крови было много. Труп зиял ранами, и зрелище было мерзким, потому что с головы вместе с длинными светлыми волосами свешивался кровавый мешочек скальпа. На открытых вытаращенных глазах мертвой застыли потоки крови, отчего глаза казались муляжными. Рядом, на огромном валуне, трепыхался на ветру белый в горошек платочек. День угасал. Речонка торопилась, бежала, подпрыгивала и булькала звонким голосом. Дальше, дальше мимо этого места, в тайгу.
Ночью над речонкой и над лугом взошла луна. Она была зеленоватой, и от этого высокие сочные травы на другом берегу казались голубыми. Платочек белел. И только валун был серым. Совсем серым и тупым.
Труп лежал все так же на спине, и, если б заглянуть ему в лицо, покойница во все глаза уставилась бы вам в зрачки. И кто-то в самом деле ночью подходил и взглядывал в ее муляжные глаза, а потом, много позже, стремглав мчался по тайге, и корявые ветки драли на нем одежду, хлестали по лицу и хватали за ворот. Впотьмах никто не видел его глаз, и это было кстати. Кстати и то, что косоворотка на нем была шелковая, праздничная. Красная она.
…… Утром вокруг погибшей собирался народ: с хуторка, что на том берегу, и из ближней деревеньки, охотницкой. И пристав приехал. Он потребовал к себе тех, кто что-нибудь знал про случившееся. И оказалось, что все, кто тут мог поблизости находиться, видели всю сцену убийства от начала до конца.
Первой давала показания хозяйка хуторка.
— Да медведь ее задрал, барин… Я сама все видала! Дом ихний — рядом с нашим. Никовы им фамилия. Оно и не впервой у нас такое: бывало, лето убогое выдастся, вот медведь и лютует. Три лета назад, эвон, Прова как убил!.. Эдак же, досмерти. И дочиста всего изодрал.
— Ты, свидетельница, не отвлекайся, а говори мне, что видала.
— Ну, значится, так: слышу, орет бабий голос. От Никовых вроде. Я — на крыльцо. Гляжу, бегает вокруг их дома Виринея. А за нею медведь… Огромадный! Я обомлела и дыхнуть не могу. Ну, это, Виринея забежала в избу, а медведь за нею. Тем же ходом. Гляжу, Виринея вылазит в окно, торопко эдак. И опять же медведь за нею. Обезумела тут баба и ну бежать к речке. А речонка у нас мелконька! Перебежала она ее, тут он и настиг молодку, да сзади лапой-то хвать! Так все и сгреб с головы! Да-а, барин, медведь как начнет озоровать, тогда уж индо косточки трещат, вон как коровушек наших наладится трепать — так и клочки в стороны…
— Ты все сказала? Больше ничего не видела?
— Истинный крест, барин, все. А чего же еще? Померла она тут, и все.
— Что же ты к ней не подошла?
— Да я, барин, пужливая, всего боюсь. А мужиков на хуторе не было, одни бабы да ребятишки,
— Куда же медведь делся?
— Куды ж ему деться? В лес ушел.
Костлявый мужик сказал следующее:
— Точно так все, барин, было, как Пелагея сказывала. Все правда. Начала не видал, врать не стану, а конец — все так, барин. Я и ружжо сдернуть не успел, да и что мое ружжо? Все одно — дробью было заряжено. А на медведя пулю надо отливать. Да, скрутил он несчастную бабу, жалко… Красивая была баба. Высокая… Гожая, одним словом.
— Что ж ты к покойной не подошел?
— Я, барин, подходил, да мертвая она уже была. А что трогать ее не стал, так знал — заругаете. Нельзя до вас трогать-то.
Пристав заважничал и ус закрутил:
— Хм! Известно, нельзя. Потому — наша наука тонкая.
Расследование на том и закончилось. Мужики и бабы загудели, кто-то запричитал. Пристав что-то писал, слюнявя карандаш, потом уехал. Все разошлись. Труп унесли. Только речонка и осталась да багровые пятна на ее чистом песке.
Этот майский вечер выдался на редкость ласковым. Темень пахла лопнувшими тополевыми почками, а промытый дождем асфальт светился бликами неона.
Вовчик Быконя шел после парной разомлевший и исхлестанный веником. Вовчйк не просто шел, он думал. Впервые в жизни думал, а все, что делаешь впервые,— тяжело.
Восемнадцать лет его прошли без тревог, без ерунды. Все было понятно: Вовчик был первым пацаном во дворе, потом — первым борцом в секции. Ведь, в сущности, он — олимпийская надежда, а вот случилась же с ним такая гадость, да еще как закошмаривает! Как будто он из этих хлюпиков, которые встречаются один на десять дворов. Уроды, зачем только на свет родятся! Правда, все они поступают в клевые институты и здорово «шарят» во всяких там формулах, но для Вовчика-то не секрет: ценность всех формул на свете сомнительна. Вон и Леха-штурман говорил, что самолеты строят не по формулам, а вывезут, бывало, Туполева на летное поле, он посмотрит и сразу скажет: какая машина полетит, а какая — нет. Да, тут талант надо иметь. Вот как у него, Вовчика, в спорте. Уж он знает без расчета: пройдет в схватке «мельница» или нет. За долю секунды до броска знает, он в дзюдо — гений! Он и в юкке-то ни разу не был.
Вовчик поднял тяжелое одутловатое лицо к небу, втянул толстым квадратным носом воздух. В темноте никто не видел его глаз. Впрочем, и днем они были неприметны. Примечался лишь вечно открытый слюнявый рот. А сейчас было кстати, что никто не смотрел ему в глаза: там была тоска, парню было плохо. Ему давно уже было плохо. До такой степени, что даже ребята стали замечать.
В последнее время Быконю терзали странные ощущения. Какие-то непонятные видения. Временами он вроде бы слышал какой-то текст, совсем чужой, он и слов-то таких не знает, которые там звучат. Он это хорошо понимал, и от этого делалось страшно.
Рассказать про это парням? Засмеют… А этого он боялся больше всего на свете.
— Хаджимэ! — и бой начался.
Тренерская команда хлестнула, как кнут. Вовчик сделал захват. Глаза противника глядят исподлобья сурово, подбородок прижат к груди. Соперники закружили по татами. Коротенькие кривые ноги Вовчика ступают мягко, цепко. Не по росту уродливо широкие и мясистые плечи угрожающе зашевелились под грязно-белым кимоно. Да, у Вовчика такие плечи и руки, о которых мечтает каждый, любой на свете. Так думал Вовчик и в этом был уверен.
Противник уперся в его плечи, далеко отставив ноги. Подсечь нельзя. Быконя самодовольно расслюнявил губы, вздернул брови и сильно, со скручиванием рванул на себя. В рывке он прогнулся назад, спина сработала, как пружина, и противник, описав в воздухе эластичную дугу, упал на ковер.
В этот самый момент Быконя почувствовал, как слабеют мышцы и начинают тревожно дрожать, а спортивный зал и белые фигуры — быстро таять. Противная муть заволакивает глаза, и странная сосущая жуть разрастается в груди. Только он не знал, что это чувство называется тоской. А она была такой сильной, что в груди вот-вот должно что-то соскочить со своего места и потоком хлынуть из глаз, и тогда уж все равно: увидят это грязно-белые кимоно или нет. А главное — ощущение живости развертывающегося наваждения, его правдоподобности, хотя Быконя знал, что ничего этого нет и не было никогда. И что он, Вовчик, не способен ни к какой тоске.
— Что с тобой? Ты пьян, что ли?! А ну, дохни! — это был голос тренера.— Всем работать! Нечего здесь смотреть! Я вижу одни броски, и ничего больше! Понятно?.. Распустились!
Тренер ушел к себе на скамейку.
— Быконя, подойди ко мне. Ты не пьян, ты комедию тут ломаешь. А ну, повернись спиной!
Он снял кед и дважды крепенько шлепнул»им Быконю по мягкому месту. Эта процедура называлась у них поркой. Дзюдо— суровая школа: никаких поблажек и безволия. Пришел в зал — есть только дзюдо, и ничего больше!
После тренировки расходились быстро. Переговаривались.
— Сегодня фильм по телику четкий,— бросил кто-то.
Быконе было не до кино. Он теперь жил в страхе ожидания. Его мучил вопрос: почему странное состояние начинается именно на дзюдо? Может, это аллергия? Он где-то читал. От ковра, например. Ему бы к врачу, но как стыдно! Сказать тренеру? А вдруг выгонит… Что же делать? Что делать?!
На следующей тренировке Вовчик был на высоте.
— Вот это парень! Это другое дело, а то раскис, размяк… Так! На сегодня тренировка закончена! Разойдемся пораньше’ у меня сегодня занятия в университете марксизма-ленинизма. Все свободны. Ну, смотри, Быконя, не подведи меня. Ты должен выиграть — можешь ведь. Ну, давай…— тренер похлопал Быконю по плечу и улыбнулся синими умными глазами.
Может, сказать? Вот прямо сейчас… Нет, перед ним особенно стыдно. И Быконя промолчал.
Медицинский осмотр перед соревнованиями — дело обычное. Заходить к врачу подошла очередь Быкони. Вовчик волновался. Впервые в жизни: вдруг обнаружат какую-нибудь болезнь?
— Ну, богатырь! Как себя чувствуешь?
Пациент молчал и сопел, и врач заключил:
— Ну, и правильно. В твои годы именно так и надо себя чувствовать.
И тут неожиданно для себя Быконя быстро буркнул:
— Дурак я.
— Что-что?
— Ну, псих, повернутый. С приветом, значит.
— У тебя, юноша, острый юмор. Ну, давай проверим рефлексы.
— Да не-е… Я серьезно,— отстранился Быконя.
И вдруг быстро и страстно, путано и косноязычно изложил старому человеку свою беду. Рассказал про рыжие видения, от которых несет несусветной жутью, от чего ему, борцу дзюдо, стыдно так, что зубы ломит. А самое главное, не дай бог, ребята об этом узнают! Ведь для него, Вовчика, непризнание сверстников равносильно смерти. И Вовчик закончил свой рассказ совсем не так, как подобало бы борцу. Он бросился на пол со словами:
— Гадом буду, доктор! Но вылечите меня от этого!
— Да-а-а…— протянул старик,— прямо Гамлет. Интересный случай!.. Придется тебя от соревнований отстранить.
— Нет!! Нет… Это не надо!
— Ну, хорошо,— помедлил врач,— Хорошо. Но уговор: после соревнований — сразу ко мне.
Виринею уже давно похоронили. И багровые пятна возле прозрачной речонки давно отцвели. Но высокий костлявый мужик из охотницкой деревеньки, когда приходит на хутор, нет-нет да и скажет, отпивая со всхлипом горячий чай:
— А все же не то тут чой-то было… С Виринеей-то. Не то!
— Да чо не то-то? — возражает обычно хозяин хуторка, маленький никудышный мужичонке.— Вон и Прова три лета назад этак же… Все то.
— А все ж не то,— не унимается костлявый.
— Ну, чаво, Сильвестр, нэ то? — вставляет жена хозяина.— Я ить сама видала!
— Цыть, баба, не встревай! Не бабье это дело промеж мужиками встроить да еще про убивство разбирать. Не бабье!..— тонким голосом вскрикивал на этом месте никудышный мужичонка.
Сильвестр затем степенно отодвигал от себя недопитую чашку и, вставая с лавки, оглаживая клочковатую бороду, заключал:
— Не то. Нет, не то! Медведь какой-то не такой был. Сам ведь я видал, как додирал он ее. Вот что не то, не пойму, а не то.
— Чаво же ты приставу об энтом не сказал? — не унималась баба.
— А я тогда не понимал, что не то. Таперь понимать стал.
— А ну тя, жердень. Завсегда ты сумлеваешься, небось и в детях своих — тоже: твои ли.
— Ты, Демид, не охальничай. Да еще при бабе. Веры нащей не срами,— и с этими или какими другими словами Сильвестр полезал на печь. Гасили лампу, и скоро в теплой просторной комнате, где пахло сосновым деревом и кислым тестом, раздавалось мирное похрапыванье.
А за окном выл ветер, да еще снег в стекло плескался пригоршнями.
Уже долго понурый Быконя ходил по разным врачам. В основном это были психиатры. Некоторые признавали у него маниакальное состояние, другие — нет. Но однажды был созван уважаемый консилиум и он заключил, что Вовчик — обыкновенный симулянт, что нервные реакции у него нормальные, сон нормальный, аппетит и сила — как у молодого зверя. И интеллект, хоть и низковатый, но вполне нормальный. И никаких объективных показаний к болезни! Да, в сущности, так оно и было. Если б… не видения.
Вовчик вышел от медиков обрадованный. Ведь давно у него странного состояния не было и ему подумалось: может, ‘и вовсе не было ничего с ним такого?
В этот же самый момент пожилой психиатр шел со своими коллегами по хорошо промытому коридору клиники и говорил так:
— Тоже мне!.. Привели. Нашли «мучающуюся» душу. Какие видения?! Это же гладиатор, такие в Древней Спарте младенцев со скалы сбрасывали. А мне говорят: видения…
Целый месяц после того Вовчик был веселым настоящим парнем.
Но однажды все повторилось снова. Мутные рыжие потоки застилали ему глаза, крючковатые пьяные пальцы хватали за ворот и какое-то хвойное дерево бешено размахивало ветвями…
И все это было столь живо, что Быконя физически ощущал малейшие детали, как будто это происходило на самом деле. В голове проносились слова, каких он сам никогда не говорил и не слышал…
Так прошел, еще один месяц, за ним другой. Видения являлись регулярно. Но теперь и врачам Быконя не мог ничего рассказать: для них он же симулянт. И парень жил один на один со своей бедой. Впрочем, с самой тяжелой бедой человек всегда бывает один на один.
А между тем тайна Быкони перестала быть тайной. Мало-помалу о ней узнали все его знакомые девчонки и парни и, узнав, они окружили Быконю плотной стеной молчания. Не потому, что сговорились, а из-за одинаковости реакции на все необычное.
Быконя заметил, что многие теперь брезгуют им, презирают его, и от всего страдал. Не сама беда заставила его страдать, а люди. Его посетило чувство огромное, сильное, какого он ранее не знал. Сила незнакомого чувства была такой, что с ней не могло сравниться ни одно из его прежних ликующих ощущений. Парень еще не подозревал, что в нем проснулся человеческий дух во всем его величии, и этот дух страдал. Но, удивительная вещь, чем больше окружающие заставляли Быконю мучиться, тем меньше становилась его боль. Терзаясь изгнанием из своего общества, он впервые начал думать. Непрерывно, нескончаемо. Стал много читать, а читая, сопоставлять вычитанное с жизненным, и осуждение парней, их тупое пренебрежение, насмешки, наконец их мнение становились Быконе безразличными, лишенными какого-либо смысла. А еще позже он понял, что мнения, как такового, у этих людей и вовсе нет, что все это у них чужое, заимствованное и ставшее привычкой.
Быконя стал лучше говорить, его речь сделалась плавной, а фраза — стройной. Он теперь меньше ругался. И наконец пришел день, когда Быконя вдруг удивился: до чего же тупы, примитивны и нелепы именно те парни, мнением которых он дорожил больше всего на свете. И, наоборот, те, кого он раньше откровенно презирал, попросту не видел, теперь выдвинулись для него на первый план.
Все переменилось в Быконе. Изменилось и его лицо: уже не одутловатость и не толстый нос обращали на себя внимание, а глаза. И сам Быконя, как бы впервые, увидел свои глаза: они оказались маленькими, неопределенного цвета, некрасивыми, но взгляд их был острым, думающим. На этот взгляд можно было натолкнуться, удариться о него, но он не был ни колючим, ни злым.
Осмысливая все эти превращения, Быконя сделал для себя открытие: «Неужели страдания сделали меня человеком? Неужели только такой ценой и можно стать человеком? Но разве не эту именно плату заплатили первобытные, чтобы стать разумными!» Одновременно с этим Быконя понял и другое: для чего известный в большом спорте Большаков, дзюдоистский гроссмейстер, их тренер, пожертвовал славой ради них, трудных мальчишек.
Однажды они всей командой ехали с соревнований, и их автобус остановился возле какого-то здания, дремавшего за скучным бетонным забором. На заборе блестела вывеска с таким же нудным названием: «НИПРИСНИ». Парии заулюлюкали, загалдели: они никогда этого не видели — значит, это не имеет права на существование, значит, это надо высмеять. И тут вмешался тренер:
— А ну, кончай базар! Что ж, исследовательских институтов не видели?.. Думать надо, хотя бы иногда!
А Быконя тем временем глядел на здание и чувствовал, как неведомая сила тянет его туда. Он подошел к двери автобуса:
— Ну-ка, уйди с дороги,— попросил он кого-то из своих и спрыгнул на землю.
Вдогонку понеслось:
— Эй ты, повёрнутый, куда прешь?! Это же институт, не с твоим умом!..
Тренер многообещающе посмотрел на орущих, и те осеклись.
Быконя добежал до входа. В вестибюле дорогу ему преградил вахтер. Быконя отодвинул его и безошибочно подошел к нужной двери. А когда открыл ее, то стушевался и замер на пороге. В комнате он увидел только одного человека, а за его спиной — черные шкафы с рядами маленьких красных огоньков. Душу Быкони вновь терзал все тот же кошмар, и все ярче проступала несуществующая действительность. Наконец человек заметил у себя постороннего и оторвался от дел. Он ждал, что скажет Быконя, но с парня вдруг спало наваждение, и он молча ушел.
Скоро в жизни Быкони снова появился психиатр, тот самый, который определил в нем симулянта. В эту пору Быконя сидел в следственном изоляторе из-за случая с вахтером.
— Ну, здравствуй, гладиатор! Как жэ это ты так? Так толкнул, что старикан руку сломал! А знаешь, я, пожалуй, тебя заберу отсюда. Подумал я, подумал на досуге и решил, что личность твоего склада притворяться психически нездоровой не может, ибо отрицательное мнение окружающих для таких, как ты — зарез. А? Правильно я тебя вычислил?
— Простите, не знаю еашего имени-отчества, я не притворялся, и теперь я могу представить тому некоторые доказательства. Правда, косвенные, но зато вещественные.
Услышав такую речь от тупого парня, врач опешил:
— Слушай, загадочный юноша, куда подевалось твое косноязычие? Может, ты и его нам разыгрывал?
— Ничего и никогда я перед вами не разыгрывал. Я действительно был туп! Я перестал быть таким благодаря своей загадочной болезни. Точнее… Впрочем, это всего лишь мое предположение.
— Ладно. Ну, а каким же образом ты можешь доказать мне, что тебя действительно посещают видения?
— Я попросил бы вас пойти со мной в одно укромное место. Это недалеко отсюда.
Случай с трагической гибелью Виринеи уже бы забылся, если б не волостная газетенка. Приехал вдруг какой-то человечек, вынюхал все, выспросил и ускакал назад в город. А потом появилась статейка под названием: «Мистическая речушка». В статейке, безбожно перевранная, была рассказана история Виринеи.
Охальник Прокл привез газету из города и, хоть читать не умел, довольный, сказал:
— Вот, про нас пропечатали.
А строгая Синклитикея, оправив свой извечно черный платок, сурово изрекла:
— Не тревожь убиенную! — и, вырвав газетенку, тут же изодрала ее в клочки.— Не было у нас в глухомани таких прохиндеев, как ты, Прокл!
И пошла, вся черная и прямая, как божий посох.
Когда Быконя закончил свой рассказ и показал доказательство, которое обещал, психиатр оторопело стянул с себя очки, протер их, снова надел и воззрился на парня:
— Да-а… час от часу не легче. Но ведь я поверил бы, если б все это мне рассказывал прежний тупой парень, а теперь… С твоей фантазией ты ведь мог все это и выдумать, а?
Быконя очень долго массировал глаза, потом тихо сказал:
— Вы не правы. Вы совсем не правы. Настоящий интеллект не связан с ложью, как и вообще — с любой низостью.
— Да-да…— не вникая в смысл сказанного, бормотал врач. Потом, вытаращив глаза, заключил более осмысленно: — Да-да!
Продолжались тренировки, бои. А время от времени Быконя приходил в институт и пытался постичь, что же его туда тянет. И всякий раз видел там одного и того же человека, а тот — его. Они ни о чем не разговаривали. Во-первых, потому что Быконе нечего было сказать незнакомцу, а во-вторых, по причине своих наваждений парень и не мог говорить.
Однажды он решил прийти в институт, когда внутренней тяги к тому не было. В очередной раз он упросил вахтера пустить его, подошел к хорошо знакомой двери и увидел комнату пустой. Того человека не было. Может быть, он ушел? Может быть…
— …Сора мадэ! — и все стали меняться партнерами.
Быконя выбрал коренастого чернявого парня с мощными ногами. Делали подсечки, «бедро», «спину», и вот, когда уже пот заливал глаза, спортивный зал начал расплываться. Сквозь грязно-белые кимоно начали проступать огненные цвета заката. И, наконец, наступил для Быкони момент, когда одна действительность заменилась другой. Не стало зала. Багровый закат горел на фоне какого-то мрачного неба — или Быконе оно казалось мрачным. Но только при виде этого неба ему всегда делалось жутко, чувство опасности и злости душили его. И маячило рядом хвойное дерево, крупное, сочное. И размахивало бешено ветвями… Как будто гигантская Раффлезия Арнольди хотела его съесть,
Быконя сделал огромное усилие воли, чтобы продолжать борьбу, и упал. Упал в борьбе, от броска — так выглядело со стороны, так думали другие,— ведь все глядели на то, как падал непобедимый Вовчик. Парни больше не уважали его, потому что не боялись. И его падение вызвало у них уничтожающие улыбки…
Быконя стоял на пороге комнаты.
— Ну, входите. Что же вы, постоите-постоите и уходите? Раз так сильно интересуетесь — заходите.
Человек говорил и расставлял точки на светящемся диске тонким длинным стержнем. Быконя с усилием подошел и отвел руку с «карандашом» от диска. И тотчас с него спало наважденье. Да, его догадка подтвердилась… Горящими глазами он поглядел на молодого ученого и положил его руку на диск:
— Делайте свое дело, а я потом вам кое-что расскажу. Делайте.
Ученый повиновался.
Чужие руки рисовали какие-то неодушевленные ничтожные точки, а его, Быкони, ум мучился в тисках бреда. Разгорался проклятый закат. Он пылал теперь так ярко, как никогда. Багровые пятна цвели на небе, подпертом зубцами черной тайги. Они горели резко, болезненно, как щеки туберкулезника. И зловеще. На что, на что похожи эти пятна? Они на что-то Похожи! Быконя опускает взгляд с неба на землю и видит песок и багровые пятна на нем. Обильные, страшные. И тут он понимает, что это за пятна. Но тотчас рыжие струи заливают ему глаза…
— Я не могу! Больше не могу… а-а-а! — захрипел Быконя, и все оборвалось разом, как сорванный со стены страшный плакат.
— Что с тобой? Скажи мне, что с тобой? — ученый тряс Быконю за плечи.— Ты не эпилептик?
— Н-нет,— с трудом выговорил Быконя.
…Позже они сидели за столом, и Быконя рассказывал. Он говорил долго, пристрастно, и в конце своего рассказа устал.
— Ну и ну,— удивился ученый.— Послушайте, молодой человек, а не попробовать ли нам еще? Вы сможете выдержать еще один сеанс?
— Да я и сам хотел просить об этом, потому что я не увидел того, что заметил в прошлый раз и что уже показал своему врачу. А я должен это увидеть. Я хочу размотать эту «пленку» до конца. Я понял: все эти картинки одного сюжета. Давайте! Не жалейте меня… Хаджимэ!!
И все повторилось снова. Закат. Багровые пятна на небе и на песке. И вот он!.. Вот камень! Валун у речонки! И белый платочек на нем. В горошек. Как живой, хоть рукой дотронься. А валун тот самый, который у ручья лежит, и ручей этот течет через их город. Быконя трогает камень и платок. Он теребит платок, но тот почему-то не шевелится. Как призрачный. Да он и есть призрачный. Ведь нет его, платка-то… И, может быть, никогда не было. А есть двадцатый век, тяжелый промышленный дым над огромным городом. И — дзюдо, превращенное в спорт.
Ученый в это время смотрит на шевелящиеся, живущие своей отдельной жизнью руки Быкони, на его остекленевшие, отсутствующие глаза, и ему жутко.
А Быконя всматривается в багровые пятна на песке и ищет их причину. Он там ищет владелицу платка. Но вместо этого видит какие-то бледно-розовые жгуты, размотанные по песку. Он еще не понимает, что это такое. Но вот встречается взглядом с разверстыми муляжными глазами, и его подхватывает бурный вихрь. Рыжие потоки уже текут по его глазам. Так же, как по этим, мертвым…
Быконя не выдержал и закричал.
— Все! — резко сказал ученый.— На сегодня хватит.
Удивительно, но никто из них за весь вечер не вспомнил про диск, который производил такое действие. Никто не стал копаться и доискиваться причин этого явления — таково было эмоциональное напряжение этого вечера. Прощались молча. Уже в спину Быконе спохватившийся ученый сказал:
— Я вас прошу пока про меня не рассказывать. Мое открытие еще никому не известно. К тому же у меня есть соавтор — Владимир Павлович Крошечкин. И давайте познакомимся: я — Евгений Иванович Ивин.
Они сидели на берегу той самой прозрачной, как грусть, речонки. Быконя и врач. Только речонки не было. А было ее русло, и сочился по этому руслу убогий зловонный ручей. И само слово «ручей» сюда не подходило. Потому что «ручей» звучит чисто, легко, счастливо. А это русло было горестным, безобразным, как всякое страдание.
— Похоже, обстановка та же, что и в твоих россказнях. И валун этот. Но знаешь что? Если здесь действительно когда-то кого-то убили, то это могло быть зафиксировано в прессе. Давай-ка сходим в музей города и покопаемся там. Если найдем хоть что-то похожее, я тебе поверю. Идет?
Быконя молча грыз травинку. Он был согласен.
Ивин не утерпел. Он тоже пришел в музей. К моменту его прихода уже была перерыта куча разных подшивок. Наконец служительница музея сказала:
— А может быть, вот эта газета вас заинтересует, товарищи? Правда, это мелкая пустяковая газетенка, в ней всегда печатались всякие курьезы и небылицы. Так что особенно ей не верьте.
И как только они стали смотреть эту подшивку, Быконя сразу же нашел в разделе «Происшествия» заметку под заголовком «Мистическая речушка». Статья была написана выспренним слогом. Рассчитанная на сенсацию, она сразу же ставила под сомнение участие медведя в трагических событиях и заканчивалась вопросом: «Кто убил Виринею?»
— Так ее Виринеей звали… И платочек в горошек— Красивая была, наверно.
— Ты смотри, не влюбись. А то был слишком тупым, а стал чересчур чувствительным.
— Напрасно вы, очень даже напрасно так на парня,— сказал подошедший Ивин.
— А вы, собственно, кто такой? Почему вы вместе с нами смотрите эту газету?
— Я тоже интересуюсь историей города. А что? Возбраняется?
— Да нет. Впрочем, простите. Я сегодня совсем выбит из колеи. Подумать только: все чистая правда! По-ра-зительно!
— Ладно, давайте знакомиться. Не хотел я, но ведь все равно придется. Я — доктор Ивин, электроник-материаловед.
— А почему знакомиться «при-дет-ся»? Вы — доктор. И я — доктор, ну и что?«
Валун был в самом деле большим. На нем свободно уместились все трое. Быконя грыз травинку и молча слушал. Психиатр, видимо, от волнения, все протирал свои очки, а Ивин рассказывал,
— В ранней молодости я и мой коллега Крошечкин поставили перед собой цель, в которую никто из других наших коллег не верил. Тогда мы оставили официальную науку и устроились в разные мелкие институты, лишь бы там было подходящее для нашей цели оборудование. В рабочее время мы теперь занимаемся вещами, далекими от основных наших интересов. Но после официального рабочего дня у нас с Крошечкиным начинается главное, Мы хотели найти материал, удельная информационная емкость которого была бы на несколько порядков выше, чем у известных элементов, Мы пошли по пути органических веществ… и недавно нашли то, что хотели. Это биологический кристалл. Его элементарная ячейка очень сложна, и именно поэтому он может нести большое число бит. Он может консервировать информацию и хранить ее, а в активном состоянии передает ее и преобразует. Размеры кристалла малы. Это длинные нити, скрученные в спирали протяженностью в несколько тысяч ангстрем, и существовать они могут только в биорастворе. Синтезировал кристалл Крошечкин. Используя такой кристалл в электронной схеме, мы воздействуем на него через биораствор электропотенциалами. Кристалл при этом то перестраивается, то меняет пространственную ориентацию. Мы выяснили, что это — непревзойденный носитель, преобразователь и излучатель информации. В последнее время мы опробовали его и как систему приемник-излучатель: нить его делилась надвое, после чего одна половина использовалась как излучатель, другая — как приемник. Каждый из приборов представляет собой микрокаплю. Готовим мы ее под микроскопом, она так мала, что ее можно укрепить на волосе, причем видно ее не будет. Вот она, эта штука…
Ивин показал фотографию устройства.
— Как я уже сказал, передавая информацию, мы раздражаем кристалл микроимпульсами. Излученная информация принимается другой половиной кристалла. Но оказалось, что кроме рабочих импульсов, которые передаю я, кристалл под воздействием раздражающего сигнала самопроизвольно посылает еще какие-то импульсы с очень сложным периодом. Можно предположить, что в кристалле активизируется его собственная информация, она излучается в пространство и принимается другим кристаллом. Расшифровать эту информацию нам пока не удалось.
— Насколько я вас понял,— сказал психиатр,— у вас была спираль-передатчик, вы передавали из института по вечерам, а Крошечкин где-то принимал вашу передачу. Так?
— Именно так.
— Где находился Крошечкин? — быстро спросил Быконя.
— А где расположен ваш зал дзюдо? — понял его мысль Ивин.
Быконя назвал адрес.
— Это как раз рядом с домом Владимира Павловича! Крошечник принимал дома.
— Вот теперь я понимаю, почему в институте мои картинки стали намного ярче.
— Хм, очень любопытно, что же он такое передает, этот ваш кристалл? Вы сказали, он биологический, но тогда ведь это может оказаться по медицинской части. Вы не возражали бы, если б я пригласил одного своего знакомого, он — молекулярный биолог?
— Я как раз хотел просить вас об этом,— согласно ответил Ивин.
Быконя возбужденно, чисто по-юношески заерзал на валуне. Разворачивались бурные события.
Их было уже пятеро, К троице присоединились еще Крошечкин и молекулярный биолог Евл. Говорил Крошечкин. Он заканчивал свой рассказ, обращенный в основном к Евлу:
— В общем, дорогие товарищи, если на таких кристаллах собрать ЭВМ, то она будет мыслить точно так же, как человек Она будет чувствовать, переживать и сопереживать, словом, это и будет тот самый искусственный разум, который люди так долго и тщетно пытались собрать из разного радиотехнического хлама: всех этих ламп, транзисторов, интегралок — то есть из неживых объектов. Наш искусственный разум будет обладать всеми видами общения. Заметьте: всеми, а не только формально логическим, каким располагает современная ЭВМ. Новый разум, как и мозг человека, сможет мыслить ассоциативно и противоречиво, что как раз и отличает нас и от животных, и от всяких подделок. Кстати, по предварительным подсчетам размеры этого разума без источника питания — меньше человеческого мозга.
— А человека с большой головой как будто считают за более умного? — недоуменно сказал Быконя.
Молекулярный биолог Евл с начала до конца слушал с глубочайшим вниманием, хотя вид у него был такой, будто он вовсе ничего не слышит. Но когда последний из участников этой истории рассказал ему свою часть, он тихим рокочущим басом и очень спокойно сказал:
— Теперь позвольте мне взглянуть на ваш кристалл.
— Вот, пожалуйста, электронномикроскопические снимки. Этот — с увеличением в двести двадцать пять тысяч раз.
Биолог молчал долго. Очень долго. Он был высоким грузным человеком, неимоверно спокойным, медлительным. Такую длинную паузу огненный Крошечкин пережить никак не мог:
— Ну, что вы так многозначительно молчите! Ведь не явление же Христа вы сейчас объявите, я прямо не знаю!
Евл, не обращая на эти слова никакого внимания, вынул откуда-то изнутри себя огромный платок, протер им лоб и виски.
— Это,— Евл ткнул пухлым пальцем в снимок,— часть ДНК. Ради боги, скажите, как вы вели синтез, ведь вы нас обскакали.
— ДНК?! — Ивин озадаченно посмотрел на Евла.— Но этого не может быть, я знаком с ДНК.
— Ах, не может быть!.. Тогда зовите себе другого биолога! — неожиданно вспылил Евл, и вслед за этим начался жаркий спор между ним и Крошечкиным, превратившийся скоро в длинную беседу, которая втянула всех, кроме Быкони. Оставшись в полном одиночестве, он совсем не слушал ожесточенной полемики — настолько поразил его вывод биолога. Быконя ходил по лаборатории и время от времени отрешенно проводил пальцем по какому-нибудь предмету.
У спорщиков мало-помалу инициативу захватил психиатр, а позднее, когда речь зашла о передающих волнах, все с интересом слушали Ивина. Их спор прекратился внезапно, как и вспыхнул, когда в какую-то крохотную паузу Быконя вставил:
— Так ведь это все означает, что никакого искусственного разума и нет! И не может быть!..
В комнате сразу стало тихо.
— То есть как не может быть? — наконец спросил Ивин.
— Он принципиально невозможен. Во всяком случае, на Земле,— настойчиво повторил Быконя,— потому что если на эткх кристаллах разум, то это и будет обыкновенный человеческий мозг, но выращенный искусственно. И, следовательно, путь, по которому шли Ивин и Крошечкин,— тот же самый, каким шла Природа, создавая человека. Вполне может статься: энергетические условия нашей Галактики таковы, что разум может быть создан только на биологической основе. На биологической элементной базе, выражаясь языком электроники. Я не ошибся, Евгений Александрович?
— В терминологии — нет. А в остальном,., юности свойственна категоричность.
— А вот я не согласен с вами,— пробасил биолог,— Очень справедливо замечено: из этих множеств искусственной ДНК будет сделан не искусственный мозг, не машина, которой можно помыкать, а будет рожден человек искусственным путем, притом человек без естественного облика. Передачи, которые вели вы, с таким же успехом можно осуществлять на ДНК, взятой из человеческой ткани.
— Ну уж нет,— возразил психиатр,— для такой работы, да и для продолжения этой потребуется решить комплекс нравственных, этических и даже правовых задач.
— По-видимому, так,— согласился Ивин.
— Но как же быть со мной? — спросил Быконя.
— А здесь, я думаю, просто,— отозвался биолог.— По всей вероятности,— он обратился к Крошечкину,— вы синтезировали ДНК со структурой, идентичной активной части ДНК нервных клеток Быкони. Впрочем, это легко проверить. Молодой человек, не пожертвуете ли для науки микрососкобом вашей кожи?
— Какой разговор!
— Все это так. Но как же увязать раздражение биокристалла и явления, происходящие в психике Быкони?— спросил психиатр.
— Не может ли быть так, что тот комплекс электропотенциалов, которыми Ивин воздействовал на кристалл, является механизмом создания образов кошмарного типа? — в свою очередь спросил Евл психиатра,
— У Быкони возникает не просто кошмар. Вы забываете, что история, постоянно воспроизводимая в мозгу Володи, действительно имела место в прошлом. Она произошла сто лет назад, и, по-видимому, на кого-то из очевидцев произвела сильное, а точнее, потрясающее впечатление, так что навсегда зафиксировалась на генном уровне. Если теперь предположить, что этот человек был предком Володи, то становится ясно, что раздражители заставляют воспроизводиться в памяти картины, которые хранились в неактивной части ДНК,— психиатр закончил, и Евл повернулся к Быконе:
— Вот так, молодой человек, вы задали работу, по существу, нескольким институтам.
— Институты институтами, а я все же хотел бы узнать начало и конец своей истории. Поэтому предлагаю повторить мои картинки еще раз. Только пусть со мной в комнате будет один Евгений Александрович.
Все заметно оживились, а психиатр сказал:
— Да-да, история в самом деле чертовски интересная.
Быконю и Ивина оставили наедине, и спустя несколько минут юноша снова «стоял» перед телом несчастной женщины, багровые пятна жгли ему сердце, и беспомощно трепетал на ветру белый в горошек платочек.
Ивин видел, как двигалось и жило тело Быкони, как он потом сорвался с места и побежал по комнате. Крик Володи врезался в сознание Ивина:
— Это я! Это я убил Виринею! Я!.. Я!..— бедный парень был не в себе, он охватил голову и в ужасе выкрикивал страшное обвинение.
Ивин остановил сеанс. Прибежали из коридора остальные.
— Евгений!.. Перестаньте! Навсегда перестаньте издеваться над мальчиком! — по-петушиному требовал возбужденный Крошечник.
Понемногу Быконю привели в нормальное состояние, и наступила мертвая тишина. Быконя начал рассказывать. Он говорил устало, тихо.
Ночью Виринея осталась одна: муж и братья надолго ушли в тайгу. Младенец давно спал в колыбели, и сама Виринея, светловолосая, румяная красавица, высокая и статная, уже расчесывала на ночь свои длинные волосы, собираясь отправиться на высокие пуховики. В окно резко постучали, Виринея вздрогнула: не должен был никто прийти. Спросила, кто. Не ответили. Виринея не открывала, но видела, как в потайную щель, известную ей да мужу, просунулось полотно охотничьего ножа и отбросило щеколду.
— Господи, муж, что ли, шутит… Да вроде нож не его!
Человек вошел резко, широко распахнув дверь.
— Это ты?!— отпрянула Виринея в ужасе.— Откуда ты?
— Я, я. Вот откуда бы ни был, а я.
— Зачем пришел? — совладав с собой и выпрямив спину в струну, спросила Виринея.
— В последний раз спросить тебя пришел.
— Нечего спрашивать, я все тогда сказала. Полюбила я его, да и муж он мне теперь. Повенчаны мы. Уходи!
— Да ведь ребенок-то мой! Вон же она!
— Не твоя она. Его!
— Врешь! Не выходит! ,
— Выходит, все выходит. А ты к Пистимее сходи, у нее, должно быть, точно твой младенец.
Мужчина сверкнул глазами и круто вышел в дверь.
На другой день ближе к закату Виринея ходила в тайгу кликать корову. Медведь вышел из-за бурелома уже обозленный, стоя на задних лапах. Дом был близко, и Виринея помчалась со всего духу. Вбежала в комнаты, рухнула на кровать отдышаться,— глядь, а медведь за спиной стоит… И глядит на нее пустыми провалами глазниц. И видит Виринея, ясно видит, что нету глаз у медведя. Вот тут ее забрал ужас, и она что есть мочи скакнула в окно. И понеслась к речонке. Перелетела ее и упала от удара по голове. В горячке вскочила. Закружилась красавица Виринея, обливаясь кровью, и перед тем, как рухнуть снова, увидала: блеснуло что-то и распороло ей живот снизу доверху. И отчетливо услышал Быконя, как сереющими губами, бесконечно дорогими губами, прошептала:
— Не губи свою душу, люблю я тебя и всегда любила. А пуще тебя— твоего ребенка.
С тем и умерла. От этих слов помутилось в голове у Быкони, и он понесся в тайгу, не разбирая дороги. Ветки хлестали его по лицу, багровые потоки заливали глаза и бешено размахивали тяжелыми лапами ели. И рвали на нем шелковую рубаху. Красную, праздничную. И не видно было на ней крови.
Вот и всё, что рассказал Быконя своим товарищам. Помолчали.
— Ну, и кто убил Виринею? Ничего мы не узнали. Еще, что ли, повторять? — иронично спросил Евл.
— Никаких повторений! — возразил психиатр.
— Да, но, возможно, Виринея была прабабкой Володи! — воскликнул Ивин, и все, даже Крошечкин, с надеждой посмотрели на психиатра.
— Странные вы люди. Вполне возможно. Ну, и что из этого?
— Прапрабабкой его она никак быть не могла,— пророкотал Евл.— Она вообще не может являться никакой родственницей Быкони. Она умерла и все унесла с собой, и даже если записалось в ее ДНК это потрясение, оно уже никому не могло быть передано. И, второе, заметьте: Володя, попадая в эти события, всегда видит Виринею со стороны, он всегда на месте кого-то другого.
— Да! На месте убийцы!! — крикнул Быконя.
— Хватит обсуждений! Довольно! — попытался снова пресечь психиатр, но его уже никто не слушал.
— Да, но медведь?.. При чем здесь медведь?
— Похоже, была инсценировка. Преступник заметал следы. Вспомните, в газетенке упоминалось, что охотник постоянно сомневался: медведь ему показался каким-то странным. А уж охотники-то хорошо знают повадки зверя. Следовательно, в движениях медведя было что-то неестественное.
— А возможно ли следующее… Преступник надевает медвежью шкуру, точнее — влезает в медвежье чучело. Глаз у «медведя», таким образом, не будет видно, будут пустые глазницы, что заметно только вблизи. Поэтому все, кто видел бегущего «медведя» издали, не могли распознать его. Поэтому же «медведь» постоянно находился на задних лапах. Ну, а дальше все ясно: он упорно преследует, вбегает в дом, а настигнув на речке, убивает. А так как раны обильны, кровь брызжет и на преступника. Вот почему Володе всегда заливают глаза рыжие потоки. Очевидно, преступника более всего потрясла именно кровь, она брызнула ему в лицо, в глаза. И именно в этот момент он осознал, что убил, убил самого дорогого человека. Ее кровь явилась самым ярким впечатлением для убийцы, и именно она чаще всего и прежде оживает в памяти Быкони. Вспомните, дальше он понесся в тайгу, куда глаза глядят. Ветки цепляли его за ворот, стащили медвежью шкуру, и он бежал дальше з красной рубашке, на которой кровь малозаметна. Ну, как вы оцениваете такую версию?
— Ну, Крошечкин! Да ты у меня еще и детективщик по совместительству!
— Вещь вполне возможная,— задумчиво сказал Евл.— Меня, конечно, очень интересует сама история, но еще больше — научная сторона дела. Ведь если бы удалось исторически подтвердить все те события, значит, мы имели бы доказательство записи сильных впечатлений в ДНК. Так оно и должно быть, а иначе как же идет эволюция инстинктов?.. Предлагаю найти предка Быкони.
— Убийцу!..— завершил Быконя с брезгливым презрением.
— Володя,— пророкотал Евл,— ты, быть может, именно потому так сильно отрицаешь убийство, что тот далекий твой предок убил — и ужаснулся…
