3 ЯНВАРЯ 1937 ГОДА СТРОИТЕЛЬ М. А. ТАМАРКИН — ПРОТОТИП ГЕРОЯ КАТАЕВСКОГО РОМАНА «ВРЕМЯ, ВПЕРЕД!» ИНЖЕНЕРА МАРГУЛИЕСА,— НЕ ДОЖИДАЯСЬ АРЕСТА, ОСТАНОВИЛ ВРЕМЯ СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНИ В САМОЙ СЧАСТЛИВОЙ, ВОСТОРЖЕННОЙ ЕЕ ПОРЕ. ПОСЛЕ НЕГО ОСТАЛИСЬ ДНЕПРОГЭС, МАГНИТКА, УРАЛВАГОНЗАВОД…
Из газеты «Уральский рабочий», 3 апреля 1937 года: «Закончилось собрание Тагильского партийного актива. Партактив проглядел искусное вражеское обволакивание ряда партийных работников троцкистами-двурушника ми Окуджавой, Марьясиным и другими. В атмосфере бахвальства и самодовольства, хвастовства и самоуспокоенности враги чувствовали себя как рыба в воде. Эта атмосфера продолжала существовать и после разоблачения Окуджавы».
4 апреля газета сообщает: «2 апреля состоялся пленум Тагильского горкома ВКП(б). Пленум обсудил вопрос о роспуске бюро горкома, проглядевшего японо-германских троцкистских шпионов, проникших в бюро горкома (секретарь горкома Окуджава и начальник Уралвагонстроя Марьясин). Бюро горкома распущено».
Это только одна из множества драм тридцатых годов. Из тех, кто мог бы рассказать о том страшном времени, из тех, кого оно опалило, в живых остались немногие, остались единицы.
В Москве я встретился с Ксенией Дмитриевной Орловой. Сейчас она пенсионерка, а была прежде архитектором. Первый муж ее — один из тех «троцкистов-двурушников», что заодно с Окуджавой и Марьясиным занимались в Тагиле «искусным вражеским обволакиванием» доверчивой массы партийных работников.
Мы говорили с Ксенией Дмитриевной за чашкой чая. Рассказ нетороплив, а поначалу и сдержан… Я записал его на пленку и решил не обрабатывать, чтобы не исчезло обаяние характера, которое в живой речи непременно угадывается.
— Вот я наблюдаю, что очень часто человеческая жизнь складывается не так, как ее планируешь, а порой от каких-то случайностей зависит. Я заканчивала архитектурный техникум, и мы сидели… Сокольнический вал, 12 — делали проекты. Через день, через два должны были их защитить и разлететься по разным местам, куда кого пошлют.
У нас в группе были все молоденькие. Мне еще 18 не было. Наш руководитель — он сейчас очень старый и очень больной — Вельский Илья Яковлевич мне говорит: «Поедем, в Тагил… это же тайга, там такие красоты… поедешь?» Я говорю: «Поеду». Он отобрал человек 30 из треста. Потому что ведь когда проектируешь большой комплекс — там же разные профили, каждый ведет свое. Я себе представляла: боже мой, я буду делать генеральный план такого гиганта!
Ну, и приехали мы. Не было, конечно, тогда ни одного большого дома. А на площадке — только залы ТЭЦ, вылезал немножко цех колес Гриффина. И цех… я никак не могу вспомнить его, двухэтажный, И весь верх заняли мы, проектировщики.
В то время промышленность очень нуждалась в вагонах. А такой гигант строился впервые. Я очень хорошо запомнила, как мы все участвовали в разбивке вагоносборочного цеха… Уже приехал туда Тамаркин. Я знала, что оп строил Днепрогэс, Магнитку, что и там, и там очень отличался. Говорил всегда не очень громко, никогда не жестикулировал, но вот его отношение… Он говорил: «Братцы, ну мы сделаем это, мы же обещали!», и буквально звука не пролетало лишнего.
— Сколько же лет ему было, когда Вы познакомились?
— Ему было 30, мне 18. Я же совсем девчонка была. Помню, говорят: Тамаркин, Тамаркин. «Но он же не очень красивый». А Вельский говорит: разве это ценится в человеке, ты вот с ним познакомишься поближе, тогда увидишь, красивый он или некрасивый. И действительно, очень скоро я поняла, что красота у него душевная, такая большая душевная щедрость… Вот Марьясин был высокий, импозантный, с красивым голосом, А этот брал совсем другим— своим внутренним обаянием, теплом, желанием трудиться. Для него не существовали день-ночь. Надо — значит он сутки не уйдет. Валентин Катаев Маргулиеса с него списал. Лет десять назад в Переделкино я встретила Катаева и спросила: «Валентин Петрович, вы помните вот такого… на Магнитке… Тамаркина Моисея Александровича?» Он остановился: «Конечно, помню, я же с него писал свое «Время, вперед!». А вы откуда его знаете?» — «Я жена покойного».— «Как, его нет?» — «Да,— говорю,— к сожалению, его нет и уже очень давно…»
Я стою на краю почти бездонного черного котлована, окаймленного бурьяном и полынью. На этом месте была когда-то знаменитая Магнит-гора, у подножья ее гремела в 30-х годах на весь СССР небывалая по размаху и масштабам стройка, ставшая гордостью страны, символом ее индустриализации.
И вот— котлован, огромная зияющая выбоина в теле земли. Железную руду доставляют теперь в Магнитогорск эшелонами за сотни, если не тысячи километров.
Ветер шевелит угрюмую серую пыль на склонах как бы перевернувшейся и ушедшей глубоко в земную твердь горы.
Стою и слушаю голоса из 30-х годов…
— …А потом подошел Моисей Александрович ко мне. Я делала вертикальную планировку. «Скажите, Ксана, кажется, вас зовут, а что это у вас за стрелочки такие?»
Я ему серьезно так стала объяснять, а когда он ушел, наши засмеялись: ну ты даешь, да что он тебя, серьезно, что ли, спрашивал? А то он не знает, что это за стрелочки. Февраль 1934-го… 17-й съезд ВКП(б) принимает резолюцию, где считает необходимым особое внимание сосредоточить… на строительстве Уралвагонзавода… 10 мая
35-го года: создается конструкторский отдел по вагоностроению.
— …А как вы замуж вышли?
— Поехала в Москву — уволиться на своей работе и попросить разрешения у родителей. Ну, приехала. Папа с мамой еще были молодые. Как им сказать? Утром проснулись— я говорю: «А вы знаете, я вышла замуж». Мама: «Как вышла замуж? Да ты знаешь, сколько тебе лет?» — «Ну и что,— говорю,— я вышла за хорошего человека».— «Нет, нет, нет, ты никуда не поедешь. Вот так и отпускай вас…» В это время стук в дверь — телеграмма. Оказывается, мне. Папа взял, читает: «Крепко скучаю маленькой любимой хозяйке большого дома, низко кланяюсь родителям, прошу их разрешения на сочетание браком с их дочерью Ксенией Дмитриевной Орловой». Окончание было такое: «Не задерживайся в Москве, встречу в Свердловске, целую».
И вот мы работали и жили вместе… Я сразу почувствовала себя взрослой. Строили планы, что вот кончится это строительство, пошлют в другое какое-то место, ведь не одна такая стройка. В это время или чуть раньше о нем была напечатана в центральной газете большая статья «Инженер трех эпох» — как он работал на Днепрогэсе, на Магнитке и вот здесь, на Уралвагонзаводе…
Помню, построили цех колес Гриффина. И крупнолитейный… Литье хорошо шло — стали делать колеса. Но колеса не получались. Моисей Александрович (он не имел отношения ни к этому цеху, ни к колесам) сидел вечером: ну почему же, ну ведь все точно по технологии (американцы продали) делаем, а не получается — раковины. Огромные груды колес навалили. Я спрашиваю: а эти колеса куда же? Он говорит: да ты не беспокойся, они не пропадут, мы их пустим в переплавку, но уже на колеса они вряд ли пойдут…
Конечно, как на каждой стройке, были неприятности, но потом все выравнивалось, и в конце концов завод очень быстро построили. Очень быстро.
…Приезжал Серго. Вагон его ставили на отдельных путях. Он ходил по стройке, веем интересовался. Всех он знал по фамилиям, не то что просто так…
Это был уже второй приезд Серго Орджоникидзе на строительство Уралвагонзавода. «Перед началом каждого месяца,— признался нарком строителям Вагонки, — почти все Политбюро сидит и распределяет по дорогам эти проклятые вагоны». Через месяц после его отъезда Моисей Тамаркин, которого Орджоникидзе так же, как и Марьясина, хорошо знал по Магнитке, был назначен начальник ком строительства вагоносборочного корпуса. Это был решающий, главный объект на стройке…
— Я сейчас вспоминаю: до удивительности быстро шла стройка. Вы спрашиваете, не было ли предчувствия чего-то плохого… Абсолютно не было. Я за это вам могу поручиться…
Было ли, не было предчувствия трагедии… Как знать? Не забудем: они были молоды, и такой запас сил, любви, восторга переполнял их!„ Любили друг друга, любили стройку-. Вот уже и долгожданные новенькие вагоны покатились по рельсам — это октябрь 36-го.
Марьясин, Тамаркин, Окуджава — они, конечно же, наслышаны были о врагах народа, о таинственных покушениях на Сталина, Ворошилова, Орджоникидзе. Официальные версии тогда были такие. В Сталина террористы стреляли, когда он проезжал в моторной лодке у побережья Черного моря. Но промахнулись. По Ворошилову должны были стрелять на улице, по которой обычно следовал его автомобиль. Но из-за большой скорости машины террористы сочли бесполезным стрелять… Осенью 36-го японская разведка хотела устроить крушение поезда, в котором ехал Серго. Рабочий депо Р. разоблачил бандитов.
«Разведчики шныряют взад и вперед, в трамваях, в театрах, в кино, в пивнушке,— пугал прокурор Вышинский.— …Нужно просто каждому взять за правило вести себя с любым человеком так, что если этот любой человек оказался врагом, то все равно он не сможет ничего извлечь из знакомства с тобой для своей вредительской и шпионской деятельности».
Об этом они читали, слышали, но старались гнать от себя сомнения и тревоги. С головой уходили в работу. Вагоны, стране нужны вагоны. Эта мысль подчиняла себе все другие. Так продолжалось до…
— Ну, я помню. Но можно ли все это говорить? Было так. Марьясин со своей женой уехали отдыхать на юг. Он говорит: в конце концов, столько лет я не был…. И оставил Тамаркина за себя. А в это время Ворошилов устроил съезд жен-общественниц. И я поехала в Москву на съезд…
Утром Тамаркин уходит на работу. «Ну, ты сегодня уезжаешь?» А у самого какой-то… вот тут я в первый раз, может быть, что-то чуточку… то ли грусть это… трудно даже сказать. Он меня поцеловал и побежал к машине. А потом вернулся, еще раз в щеку поцеловал. Потом опять вернулся… «Ну, ты там не задерживайся, как кончится, побыстрее домой». И ушел…
И я приехала в Москву. На съезде, представляете, сразу такая обстановка. От Наркомтяжпрома нас пригласили, примерно человек сорок с разных строек, в том числе и Евгению Эммануиловну Весник, жену Весника, начальника тоже очень большой стройки — «Криворожстали»…
Хроника 36-го года
«В Большом Кремлевском дворце 20 декабря открылось Всесоюзное совещание жен командного и начальствующего состава Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Со всех концов Советского Союза, с рубежей Дальнего Востока, с границ Белоруссии, из Армении и Таджикистана, с морских берегов Севера и Крыма съехались боевые подруги командиров Красной Армии, чтобы поделиться опытом, развернуть замечательную картину своей многогранной, плодотворной, имеющей огромное культурное и оборонное значение работы. Три тысячи делегатов и гостей нетерпеливо ждут начала заседания. Тысячи глаз устремлены туда, где в глубине ниши стоит статуя бессмертного Ленина, туда, где вот-вот покажется гениальный продолжатель его дела, любимый и родной Сталин…»
— Съезд идет, на нем все Политбюро. Могу перечислить, кого помню… С краю сидел Литвинов, потом Гамарник, Тухачевский, Орджоникидзе, Ворошилов, Буденный, Косарев — секретарь комсомола, Каганович… Калинина очень хорошо помню. Выступали жены военных и рассказывали про свои дела. На третий день Весник говорит: «Ну, сегодня мы докладываем». Сделано было так, что каждая делегация несла съезду подарки и очень много цветов. Подарки были сделаны своими руками. Весник поднялась на трибуну, и когда она говорила, вошел Сталин.
Всякий раз, когда Сталин заходил, начинались такие овации… обо всем забывали. Он послушал, так вот руку поднял, а другую заложил… его любимая поза. А Евгения Эммануиловна повернулась к нему и говорит: «Иосиф Виссарионович, женщины меня отсюда не выпускают, пока Вы всем нам не пожмете руки». Он прищурился немножко и рукой показал: идите вот так. Он отошел на авансцену, а мы все мимо него проходили, и каждый жал ему руку и что-нибудь говорил. Я ему сказала: «Вождю народов привет!» И еще что отчебучила: вернулась и стала жать руки всему президиуму, начиная с Литвинова. Они хохотали, было очень весело, смешно. Последним сидел Микоян. Он спрашивает: «Ты откуда будешь?» — «С Вагонки».— «О-о,— говорит,— молодец! Далеко пойдешь». И меня проводил…
Из Москвы Ксения поехала в Ростов, в гости к матери мужа. Здесь она решила дождаться Моисея Александровича, чтобы вместе отправиться в отпуск, по примеру Марьясиных — на юг, к морю. Мать, сестра, родственники мужа ухаживали за ней — юной женой да еще москвичкой — наперебой. Школьные друзья Моисея Александровича, не. дожидаясь его приезда, потянулись в дом Тамаркиных: познакомиться с Ксенией…
— …Накрыли на стол. Все в приподнятом настроении. И вдруг звонок. Мы думали, еще гости. Открывают — почтальон. Я бегу: наверное, телеграмма! Наверное, он уже едет. А в телеграмме несколько страшных слов: «МОИСЕЙ СКОРОПОСТИЖНО СКОНЧАЛСЯ». Ну, вы представляете — мать, сестра… Несколько дней назад человек был совершенно здоровый, и вдруг нет человека.
— А чья подпись?
— Цехмистренко. Заместителя. Они очень дружны были.
Как во сне мы собирались. Поехали, добрались до Москвы. И ни мама, ни сестра, ни я не можем дальше двигаться — такое состояние… Мать слегла совсем. А мы с Машей поехали. Ну, я его не видела… Он для меня остался навсегда живым. Когда приехали, его уже похоронили… А Марьясины были арестованы на отдыхе.
Из воспоминаний заместителя начальника участка Ивана Романовича Цехмистренко:
«…Тамаркина вызвали и предложили выступить на партийном активе, который был созван на вечер, с разоблачением Марьясина и о своих преступных связях с Марьясиным. Тамаркин, приехав на стройку, попросил меня вечером быть на совещании у главного инженера, так как он будет на партактиве, и уехал домой. Вечером, часов около восьми после совещания, я направился в контору строительства. Проходя через действующие пролеты сборочного цеха, я увидел уже готовый вагон, на котором ставили трафарет с номером и маркой: Уралвагонзавод. И как-то стало легче на душе: завод действует, дает продукцию, необходимую стране. Проходя к конторе, я увидел легковую машину, на которой обычно ездил Тамаркин. Спросил шофера: а где же Моисей Александрович? Он мне ответил: минут 15 тому пошел по направлению к цеху, но, кажется, зашел в подстанцию. Пока я разговаривал с шофером, вдруг потух свет в действующем цеху, в конторе и в окнах подстанции. В этот момент из конторы выходит диспетчер с фонарем «летучая мышь» и говорит, что в подстанции сейчас убило током человека. В это время подъезжает машина главного инженера… Мы зашли в подстанцию, где было темно. Дежурный техник докладывает следующее. Зашел в щитовое отделение Тамаркин и предложил пойти с ним в ту часть, которая находится в монтаже. Пройдя по всем трем этажам, перешли в действующий блок, где я предупредил товарища Тамаркина, что здесь все под напряжением. Он ответил: я знаю. Прошли мы, говорит техник, первый этаж, поднялись на второй, затем на мостик, сбоку у которого за металлическими перилами были смонтированы открытые алюминиевые шины под напряжением 6600 вольт. И когда проходили по мостику — я впереди, а Тамаркин за мной,— я инстинктивно обернулся назад и увидел, что Тамаркин, перегнувшись через ограждающие перила, руками вперед сползает на шины под напряжением. Не успев крикнуть, я схватил его за полы шубы, но в это время он уже руками замкнул шину. В тот же момент сработала защита, и всюду потух свет. Сомнений не было, что это самоубийство. Хотя вначале была мысль, что может — несчастный случай, учитывая близорукость Тамаркина.
Прибыли руководители, которые собрались на актив и не дождались Тамаркина. От них я слышал замечания: значит, совесть нечиста, раз решился на такое. Я первое время был в растерянности, но когда уже сформулировалось мнение, что Тамаркин — враг народа и уже начали расходиться (а это было после 12 часов ночи), я спросил начальника ГПУ: что же делать… Только в два часа ночи я приехал домой, не сказав ничего своей жене о происшествии. Я всю ночь не спал, у меня никак не укладывалось в голове, что происходит. Ведь я знаю Тамаркина с 27-го года, около десяти лет, ведь мы работали вместе, рука об руку — я знал его не меньше, чем себя. И вдруг Моисей Александрович — враг народа… Утром заходит в дом работница Тамаркина — он жил в отдельном коттедже через дорогу, напротив нас. Она в недоумении спрашивает меня: где Моисей Александрович, он вчера приехал к обеду, сидел до вечера, писал и уехал, до сих пор не возвращается. На письменном столе у него я нашла два письма: одно вам и второе — Ксане. Я вынужден был сказать ей, что произошло с Моисеем Александровичем, и предложил дать телеграмму Ксане… В письме, адресованном мне, Моисей Александрович просил все, что осталось, передать матери и жене, а в письме на имя жены Ксаны он писал…»
В руках у Ксении Дмитриевны — пожелтевший листок из блокнота:
«…Прощай, Ксаненок, забудь обо мне, моя любимая. Ты еще молода — найди себе хорошего друга, спутника жизни. Клянусь тебе всем, что у меня дорогого, я чист. Меня забрызгали грязью… Позаботься о маме. Передай Маре (младший брат.— Г. Ш.) — пусть теперь поддерживает ее вместе с Машей. Ты еще тоже молода. Пусть старшие научат тебя, как жить, как надо идти по дороге к коммунизму. Я мало работал над тобой…»
— Дальше еще были две странички — забрала сестра Маша на память…
Потрясенная этой неожиданной, непостижимой гибелью Тамаркина 3 января 37 года, Вагонка не знала еще, что всего через несколько недель уйдет из жизни Серго Орджоникидзе, будут арестованы Окуджава, Кабаков, что 31 мая застрелится начальник Политуправления Рабоче-Крестьянской Красной Армии Ян Гамарник, а в июне Сталин и Ежов расправятся с маршалом Тухачевским и его боевыми товарищами-командирами, что волна этих репрессий обрушится на тысячи командиров и комиссаров, мужей тех самых женщин, кому совсем недавно, в декабре 36-го в Большом Кремлевском дворце так приветливо улыбался и жал руки Сталин…
Из газеты «Вагоногигант», 2 февраля 37 года: «Мы требуем от органов пролетарского правосудия со всей строгостью революционного закона судить бандита, шпиона, вредителя, реставратора капитализма Марьясина и его свору грязных псов, орудовавших на Уралвагонзаводе». 4 февраля: «В помойную яму истории отправлено немало гадов, проходимцев, врагов нашего народа. Голова всякого, кто посмеет выступить против нашей Родины, будет беспощадно снята с плеч…» 6 февраля: «Враг народа Марьясин не давал даже закончить полы, срывая пуск 1-й очереди фасонного литья. Урезая снабжение гудроном и рубероидом, эта фашистская скотина помешала окончанию кровли… Правой рукой атамана шайки вредителей Марьясина был бандит Тамаркин».
Уже вернувшись в Свердловск из командировки в Москву, получаю письмо от Ксении Дмитриевны Орловой: «Пишу вдогонку вашему самолету… Многие события я не осветила Вам. А вот вечером, в тишине, в одиночестве прошлое снова тревожило мою душу… Когда я и сестра Тамаркина приехали в наше разоренное остывшее гнездо, Маша все время плакала в голос, причитала: за что вы убили его. Все эти дни к нам приходили люди, и вот кто-то из них — не могу вспомнить — рассказал нам, что до того рокового дня Моисей Александрович ездил к Кабакову. Кабаков развел руки в стороны и сказал Тамаркину: «Я и сам, мой дорогой, не могу понять, что сейчас происходит»… Теперь, через многие годы, нам, пережившим все эти ужасы, конечно, хотелось бы, чтобы появилась какая-то-ясность…»
