Начнем с цитаты. «…Будет лучше! И надо надеяться, в ближайшее время. Журнал научной фантастики возникнет и будет жить!» Этому оптимистическому утверждению «Литературной газеты», скрепленному подписями моих любимых писателей-фантастов, исполняется ровно четверть века. Что ни говори, печальный юбилей: журнала, как известно, у нас нет до сих пор.
За истекшие годы произошло немало событий, о которых фантасты вряд ли догадывались, и, в основном, не сбылись те НФ сюжеты, что влекли к себе писателей. Не обнаружили мы инопланетян — ни в космосе, ни на Земле, ни в прошлом, ни в настоящем. Не ответили человечеству взаимностью мудрые дельфины. Машин времени нет и в проектах. С компьютером не обсудишь на равных животрепещущий вопрос— может ли машина мыслить? Даже на Марс еще не слетали — только примериваемся, прикидываем… Создается впечатление, что фантастике 60-х вообще катастрофически не повезло с исполнением научно-технологических пророчеств.
Верно, не повезло.
И прекрасно, что не повезло!
Не иссякающий и в наши дни интерес читателей к фантастике именно тех лет (загляните-ка в библиотечные формуляры) — при почти полном отсутствии реализованных НФ идей — окончательно опровергает некогда распространенную точку зрения, что фантастика-де обязана только «обоснованно мечтать, а не беспочвенно фантазировать». Замахнувшись на большое, выйдя в философские, социальные, нравственные сферы, НФ проиграла в мелочах, но выиграла в главном — осталась литературой.
Почему так быстро сошла с дистанции и ныне уже напрочь забыта фантастика 40—50-х, ладненькая, трезвомыслящая, без всяких там вредных затей, затянутая в блестящую кож у и чуть припахивающая порохом (идеологических битв) и машинным маслом? Может быть, потому, что она еще боялась всего непривычного и, не мудрствуя, предпочитала обрабатывать свою скромную делянку, снимая с нее столь же скромный урожай.
Почему не слишком много энтузиазма вызывает ныне большая часть НФ книг, изданных со второй половины 70-х, когда иллюстрации и обложки становились все живописнее, все завлекательнее, а слово «кризис» звучало все отчетливее? Наверное, потому, что НФ уже не хотела замахиваться на большое, предпочитая опять-таки возделывать свой огород (благо площадь его многократно приросла), а если и хотела — не давали бдительные редакторы…
Фантастика 60-х развивалась, стало быть, в промежутке между двумя страхами, между двумя «нельзя» — «еще» и «уже». Тем не менее воздуха свободы, который и НФ зачерпнула в период хрущевской «оттепели», хватило почти на полтора десятилетия: от появления непривычной «Туманности Андромеды» (1957) до полной «смены караула » в редакции фантастики издательства «Молодая гвардия» (об этом драматическом эпизоде подробно рассказали братья Стругацкие в своем интервью «Уральскому следопыту» — 1987, № 4).
Нетрудно представить, что и в 60-е не все было спокойно и гладко. На глазах людей за какое-то десятилетие время дважды поменяло сбой цвет, и это не могло не коснуться литературы, в том числе и НФ.
Поначалу, должно быть, все казалось зыбко, странно, неустойчиво. В 1956-м на XX съезде был разоблачен культ, но давняя традиция критических проработок, «борьбы с низкопоклонством», навешивания ярлыков не исчезла сразу, не могла исчезнуть: вредные привычки, увы, живучи. И не удивительно, что старейший — и тогда — писатель-фантаст; активно отучаствовав в расправе с автором «Доктора Живаго», в 1961 году публиковал уже статью «Против абстрактности в научной фантастике»: как раз шла острая борьба с «абстракционизмом». В той статье хорошенько досталось молодым фантастам Г. Альтозу и В. Журавлевой, чье произведение, конечно, ничему хорошему нашу молодежь научить не могло… А уже с середины 60-х начинаются сперва робкие, с оглядкой, затем все крепнущие удары по философской, социальной фантастике, по творчеству Стругацких; апогея они достигнут в конце 70-х, однако и десятилетием раньше в названии статьи критика В. Свининникова само слово «философская» заключалось в издевательские кавычки…
Время, когда НФ развивалась в «режиме наибольшего благоприятствования», было весьма ограничено. А может, его и вовсе не было? Может быть, фантастика 60-х и выжила, и обильные плоды дала как раз потому, что боролась, отстаивала свое право на существование, защищалась от нападок некомпетентных критиков и чересчур компетентных — но не в литературе — узких специалистов? Во всяком случае, такое не исключено.
А сделать тогда фантастика успела фантастически много.
В считанные годы была пройдена стремительная эволюция от наивной НФ жюльверновско-беляевско го плана до подлинно «человековедческой». Лучшие произведения той поры были просто заквашены на полемике, расправлялись с былыми стереотипами безжалостно и весело. Вспомним хотя бы пародийную главу из повести «Понедельник начинается в субботу», рисующую путешествие Александра Привалова в описываемое будущее: Стругацкие блестяще показали нежизненность, убогость, выморочность примитивно-прагматической «ближней» фантастики с ее коллекцией мрачных типажей, манекенов вместо живых людей.
Фантастика 60-х развивалась, похоже, в принципиальном пренебрежении к правдоподобию НФ идей, положений, антуража, сохраняя лишь минимум необходимого для сюжета. Человек — мера всех вещей — оказался непременным условием таких равных произведений, как «День гнева» и «Винсент Ван Гог» С. Гансовского, как лучшие повести и новеллы Д. Биленкина, юм орески И. Варшавского, ка к «Девочка, с которой ничего не случится» К. Булычева… Повествование неуклонно стало смещаться в общегуманитарную сферу, даже профессии многих героев (например, Полынова у Д. Биленкина, Киры Сафрай у В. Журавлевой и др.) символизировали интерес авторов к внутреннему миру людей. В «Попытке к бегству» Стругацким было совершенно неважно, каким образом человек XX века Саул Репнин оказывается в будущем, но важны были сам герой, его поступки, его выбор.
Отсюда же, из отсутствия жанровой узости, произрастают и сказочные — лишенные даже малейшей степени наукообразия — произведения, которые сформируются в фантастической нашей литературе позднее; отсюда пойдет смешение невероятного с бытом у В. Орлова и А. Житинского — истоки их творчества следует, конечно, искать не только у Булгакова, но и гораздо ближе: у современников, в атмосфере раскрепощенного «можно» 60-х.
Одновременно вызревала фантастика «настроения» (термин, понятно, условный), весьма спорная с научных, рационалистических позиций, но возможная с позиций художественных. Фантастика, восходящая к «готическому» роману, к «Замку Отранто» Уолпола, к Гофману и По. Эта ориентация вряд ли с определенностью ощущалась и самими авторами — скорее, она естественно рождалась в многообразии поиска новых тем, направлений. Помню свой детский восторг от рассказа М. Емцева и Е. Парнова «Последняя дверь». В критике этот рассказ неоднократно подвергался нападкам за несвязность сюжетных мотивировок, за отсутствие высокой идеи, за развлекательность и бог знает за что еще. Рассказ же, при всех его недостатках, был о другом. В нем действительно не было великих откровений, но зато он умело создавал настроение — атмосферу сладкой жути, гнетущей непонятности, неожиданности, бессилия привычных (и тесных) рамок, куда мы горазды загонять все богатство мироздания. Между прочим и романтическая «готика» В. Крапивина берет начало там же, в тематических поисках 60-х.
Более того. Все «психологическое направление», которым заслуженно гордится «ленинградская школа», зародилось, на мой взгляд, там же — в споре с безлюдной технологией НФ предшествующих десятилетий. Тяга не к железному, а к человеческому была настолько велика у читателя, настолько любители НФ устали от стекла и бетона, «шагающих саксофонов» и никелированных «ручек приборов», что «Леопарду с вершины Килиманджаро» О. Ларионовой, неравнодушной к переживаниям своих героев, решительно прощали все издержки — и некоторый «надрыв», и затянутость, и погрешности в сюжете. Достоинства книги были в тот момент слишком очевидны, и не случайно, что эта книга вместе с «Далекой Радугой» первая побывала в космосе, на борту орбитальной станции.
Главной чертой фантастики 60-х была молодая бескомпромиссность ко всему, что мешало. Со штампами она боролась иронией и издевкой. Сатира наконец-то сменила место дислокации — до этого объекты осмеяния и осуждения находились, по преимуществу, за океаном, в неназванной империалистической державе, обличать пороки которой было легко и необременительно. В 60-е едва ли не впервые стало очевидно, насколько антилитературен сам жанр фантастического памфлета, выросший на почве идеологических клише,— законнорожденное дитя эпохи «холодной войны». Для подобных произведений не требовалось ни литературного мастерства, ни знания обстановки — вполне хватало чтения тогдашних газет, откуда и черпался материал… Произведения, созданные в таком духе, конечно, не исчезли и в 60-е: в те годы выходило их немало, выходят они и сейчас. Но такие книги уже не могли претендовать на господствующее место в НФ, их выслеживали, как мамонтов, и остроумно, безжалостно высмеивали. Устаревали такие вещи, по обыкновению, почти с момента их выхода в свет. Пожалуй, лишь некоторые книги 3. Юрьева — за счет крепко сколоченного сюжета, прекрасного знания реалий и минимума фельетонных передержек — с интересом читаются и в наши дни, все прочие выглядят анахронизмом.
А «шпионская» фантастика? Ведь вымерла начисто, и торжественные проводы с лентами из многочисленных пародий были начаты именно в 60-е. На смену «приключениям тела» окончательно утвердились «приключения мысли», а драматические события вокруг похищения западными спецслужбами некоего изобретения уступили место «драме идей». Не знаю, как детектив, а фантастика выиграла от этого. И хотя в «Открытии себя» В. Савченко ирония преобладает над пафосом, произведение это было в высшей степени серьезным и детективные ходы не мешали понять главное: «винтик» — один из многих, рабочая лошадка НТР— инженер Кривошеин становится едва ли не центром Вселенной, могущественным демиургом, почти божеством. «Зауряд, который много смог» — так аттестован он автором.
Это внимание к частной личности, да еще инженерского звания (в прежней НФ — «лицо без речей», придаток какой-нибудь технической штуковины; в НФ позднейшей — один из «малых сих», вроде гоголевского Башмачкина, персонаж анекдотов на темы безденежья), было характерным для всей фантастики той поры…
Сейчас, четверть века спустя, легко быть мудрым. Легко говорить, что любимый герой фантастики 60-х, набрав самых доброжелательных авансов, не смог расплатиться по счетам в 70-е, оказавшись не в силах сопротивляться бюрократическому своеволию «хозяев науки» (как правило, чиновников высоких рангов, а не ученых). Маги из «Понедельника…» Стругацких в «Сказке о Тройке» учатся играть в бюрократические игры, и умение в этих играх выигрывать означает по сути нравственное поражение. Инженеры Савченко позднее отзовутся в героях колупаевской «Защиты», где весь коллектив лаборатории будет озабочен не поисками истины, не «счастьем человеческим» (как в НИИ-ЧАВО у Стругацких), а лишь одним: как бы всучить смежникам неработающую установку и тем самым «закрыть тему». Вот куда уйдут чудеса изобретательности кривошеиных… Да, напрасно эти герои ставились на котурны, они оказались обыкновенными людьми; но вот то, что в этой «единице» НТР была увидена живая душа, человек со своими проблемам и — огромная заслуга фантастики 60-х.
НФ литература тех лет — иногда по наивности, иногда по наитию, а временами вполне сознательно — наметила целый ряд симптомов социальных заболеваний, о которых разговор пошел только сегодня. Уродливые черты действительности можно было обнаружить не только в опальных «Улитке на склоне» или «Часе Быка», но и в произведениях вовсе невинных. Мало ком у сейчас вспомнится рассказ Ю. Сафронова «Ничего особенного», опубликованный в давнем номере «Техники — молодежи». Герои его, потерпев кораблекрушение, оказываются на борту… не то инопланетного корабля, не то живого существа. Впоследствии выясняется, что чудо-техника — наш, отечественный, только тщательно засекреченный до поры аппарат для космических исследований, в зону испытаний которого герои ненароком угодили. Сами-то они, узнав правду, испытывают только восторг и гордость, а мы — еще и иные чувства. Ибо в свои 80-е знаем истинную цену ведомственной секретности…
То же и в романе А. Полещука «Падает вверх»: потрясенное и обрадованное население нашей страны узнает из официального сообщения, что мы, оказызается, давно слетали на Марс. Экспедиция-то возвращается, и никак не скрыть самого этого факта, поскольку ракета сядет прямо на Красной площади… Ну, что за летательный аппарат на самом деле приземлится в районе Красной площади, не мог, наверно, измыслить ни один фантаст; но и история неожиданного появления собственного марсианского корабля сильно напоминает историю с отечественным «шаттлом» в конце 80-х (то же удивление: не было, не было, и вдруг — есть, и давно!).
Подобная же атмосфера узнавания, только окрашенного еще и в мрачноватые тона, окружает ныне повесть Стругацких «Трудно быть богом» в ее современном прочтении. Сколько чернил извели критики, чтобы заклеймить авторов, доказать, что они «против помощи отсталым народам». И потребовались горькие 70-е, потребовались трагические уроки Афганистана, чтобы главная мысль повести (нельзя безболезненно и легко «перепрыгнуть» из феодализма сразу в коммунизм, в светлое грядущее) оказалась бесспорной.
А само светлое будущее? Долгое время оно рисовалось фантастами в духе по-школярски понятого романа Н. Чернышевского «Что делать?» — настолько «светло и прекрасно», что напоминало более всего павильоны ВДНХ в день открытия, увеличенные до масштабов страны — а то и планеты. Примерно таким оно было и у Сафроновых («Внуки наших внуков»), и у П. Воронина («Прыжок в послезавтра»), и у М. Белова («Улыбка Мицара»), и у прочих, чьи книги сыщут сегодня разве что библиофилы. Страшно подумать, что стало бы, если б люди в этом будущем не вышли в космос! Захирело бы человечество: ведь все вроде есть, все проблемы решены, и что дальше делать на Земле — придумать авторам было затруднительно, космос оказался спасением…
Между тем коммунизм, как подметил герой повести «Хождение за три мира» Абрамовых, «не стабильная, а развивающаяся формация». И фантасты 60-х небезуспешно пытались представить себе общество грядущего в развитии, лишенным умиленной благостности.
Первым реальным шагом в этом направлении стал роман И. Ефремова. За тридцатилетие, прошедшее с момента его выхода, о «Туманности Андромеды» написано так много, что трудно сказать о нем что-либо, не впав в банальность. Рискну только заметить, что некая жесткость, спартанская простота будущего у Ефремова ощущаются как аргумент во внутреннем споре с теми, кто представлял коммунизм в виде бесплатного магазина — бери не хочу! Ефремов показал людей цельных и свободных в своих поступках; но при этом в известном определении свободы ка к осознанной необходимости главным для героев Ефремова, конечно, была все-таки необходимость. Будучи индивидуальностью, человек у Ефремова тем не менее гораздо больше принадлежал обществу, чем, скажем, герой утопий Стругацких.
Будущее Стругацких тоже было полемичным. Оно еще не изображалось столь конфликтным, как в их позднейших произведениях («Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер», «Отягощенные злом…» ) — оптимизм вообще был характерной чертой времен первой «оттепели», и это не удивительно: после того, что было, все казалось к лучшему. Но вместе с тем мотив некой романтической неуспокоенности пронизывает и «Возвращение», и «Стажеров». Для героев Стругацких горизонт этого мира не задан прочно раз и навсегда, он отодвигался, как и положено, по мере приближения к нему — и это движение писателям удалось зафиксировать. С другой стороны, уже в «Возвращении» космонавты, вернувшиеся на Землю через много лет, став свидетелями будущего, которое и сами в меру сил приближали, не могут тем не менее стать его полноправными участниками и на практике постигают печальное правило: «Будущее создается тобой, но не для тебя». Отрицание каждым новым поколением, очень гуманное, ненасильственное, но отрицание (такова диалектика жизни ) — становится узловым моментом развития общества у Стругацких. Позднее этот мотив, в более гротескной форме, возникает в «Гадких лебедях» («Время дождя»)…
Негативные отклики на утопические построения Ефремова и — в особенности — Стругацких, которые появились вслед за выходом их книг, понять можно. Признать, что светлая мечта, которой догматически поклонялись, может быть подернута даже слабой дымкой каких-либо проблем и забот,— многим это казалось кощунством. Нетрудно понять, и почему так поносили повесть Стругацких «Хищные вещи века». Критиков ввергало в великое смущение, что многие атрибуты, традиционно считавшиеся принадлежностью коммунизма (четырехчасовой рабочий день, почти бесплатная пища, царство автоматики и т. д.), писатели коварно передали капитализму: запахло изменой! «Вещи оказались не столько хищными, сколько привлекательными»,— уличающе писал один из рецензентов. И был по-своему абсолютно логичен. Ведь если исходить из понимания коммунизма как царства Большой Ложки , «хрустальных распивочных и алмазных закусочных», то и впрямь абсолютно надуманным и даже вредным покажется конфликт произведения, акцентировка на «духовном содержании», которое-де необходимо «вернуть людям». В повести-то, несмотря на изобилие, люди скотинеют, сходят с ума, совершают неслыханные по несуразности поступки — и не потому, что изобилие само по себе плохо, а потому, что цель подменена средством… Нет, многим такие рассуждения казались «от лукавого», только привносящими ненужные вопросы, разрушающими раз и навсегда утвержденную картину будущего (и настоящего), где счастье выражалось в тоннах и километрах, в угле и прокате.
А ведь фантастами (не только Стругацкими) была обозначена драма, которая станет главной для всего «потерянного поколения» эпохи застоя — поколения, не сказочно сытого (к этому мы не приблизились и поныне), но живущего достаточно стабильно. Поколения, которое знало, что его обманывают, но обманывало самое себя, не видя цели, не видя выхода…
Фантасты оказались первыми, Кто смог увидеть или хотя б нащупать проблемы времени.
Но вот парадокс. Перелистывая Старые журнала, подшивки газет 60-х годов, ловишь себя на мысли о невозможном ныне умиротворении, царившем, в( общем-то, в собственном стане фантастов. Сейчас трудно даже представить, что когда-то в «Библиотеке советской фантастики» выходила книжка В. Михайлова, а творчество А. Казанцева обозначалось в многотомной «Библиотеке современной фантастики» не романом на полтысячи страниц, но небольшим рассказом. Трудно поверить, что Ю. Медведев на страницах «Техники — молодежи» благожелательно интервьюировал братьев Стругацких, а В. Щербаков был автором не только «молодогвардейских» сборников, но и «знаньевского» альманаха «НФ»…
Впрочем, идиллии обманчивы, столкновение между разными взглядами на литературу (шире — на жизнь) уже зрело, лишь не проявлялось столь откровенно, ка к впоследствии: вся фантастика была так молода и настолько Золушка в окружен и и ревнивых сестер, что, возможно, «внутренние» проблемы казались фантастам менее существенными, чем настоятельная потребность отстоять свое место в литературе. Тогда не было еще (или — «уже», если помнить о 40-х) откровенной «охоты на ведьм», и не заглядывал никто авторам в паспорт а— проверить «пятую графу» и вычислить «представителей племени вселенских бродяг». Только похолодание политического климата в конце 60-х затронуло по касательной и фантастику — и ее стали причесывать, отыскивая неподобающие намеки и используя их ка к повод для запрета. Так было с «Улиткой на склоне» и «Сказкой о Тройке». Так было с «Часом Быка»…
Сейчас публикуется многое из того, что писатели, создали именно в 60-е: «Дети Арбата» А. Рыбакова, «Новое назначение» А. Бека, «Факультет ненужных вещей» Ю. Домбровского… Становится ясным: четверть века назад наше прошлое уж е было понято и осмыслено достаточно хорошо. Но вот будущее, самое ближайшее, даже писателям-фантастам известно не было. Не было среди них пророков . И все же…
Все лучшее в нашей фантастике — от 60-х. В эпоху, что шла следом укоренилась фантастика, которая никого не тревожила, не ставила никаких больных вопросов. Только сейчас, в самом конце 80-х, возникла острейшая проблема: как писать, когда «можно»? (Как писать, когда «нельзя», за десятилетия научились.) Куда направить свою энергию?
И писатели с надеждой вновь смотрят на 60-е, учатся у них.
Читатель всегда прав?
В декабрьском номере прошлого года мы предложили читателям оценить по пятибалльной системе те произведения, что составили наш журнал в журнале — «Аэлиту»-88.
Что из этого получилось?
К началу апреля — выдохшимся уже ручейком — тянулась пятая сотня читательских открыток и писем. Где-нибудь в мае она, очевидно, набежит-таки полностью. Но, вполне понимая нетерпение тех, кто просит «как можно быстрее сообщить результаты опроса», к тому же поторапливаемые нашим достаточно длительным производственным циклом, мы решили не дожидаться желанной полутысячи и просчитать итоги по четыремстам откликам. В конце концов, сотня за сотней свидетельствуют: расхождения в суммах оценок минимальны. После второй из сотен лишь поменялись местами «Владыки» и «Удар молнии», других изменений не произошло; после четвертой — уточнились сотые доли оценок… Кроме того, даже и 400 голосов — это в любом случае не наши внутриредакционные полтора десятка; тут можно, по-видимому, вести речь и об определенной степени объективности. Если же вы с этим последним суждением не согласны — вините самих себя, уровень собственной активности: несложно вычислить, что — при прошлогоднем тираже в 480 тысяч — откликнулся-то на наше предложение всего только один из тысячи друзей-подписчиков, остальные 999 — промолчали…
Впрочем, прервем комментарии. Обратимся к итогам опроса.
Повторяем оглавление «Аэлиты»-88. В скобках после каждого названия дано общее количество оценок, а следом — разбивка по баллам: от «пятерки» до «единицы».
1. Ольга Ларионова. Звездочка-Во-Лбу (400: 316, 75, 5, 1, 3).
2. Евгений Дрозд. Скорпион (399: 186, 170, 35, 6, 2).
3. Вадим Худяков. Королевская охота (400: 181, 160, 43, 13, 3).
4. Евгений Филенко. Удар молнии (398: 138, 183, 61, 10, 6).
5. Василий Головачев. Владыки (397: 153, 152, 59, 24, 9).
6. Сергей Лукьяненко. За лесом, где подлый враг (398: 70, 165, 108, 22, 33).
7. Иван Тяглов. Шаг на дорогу (396: 59, 154, 121, 41, 21).
8. Степан Вартанов. Город Трора (396: 52, 149, 142, 30, 23).
9. Сергей Трусов. Бегство (395: 19, 117, 189, 49, 21).
10. Игорь Федоров . Трамвай до конечной (397: 39, 119, 142, 52, 45).
11. Георгий Гуревич. Ордер на молодость (396: 32, 119, 140, 39, 66).
12. Лев Куклин. Заповедник (397: 11, 74, 182, 68, 62).
13. Александр Чуманов. 16 копеек (398: 12, 51, 176, 63, 96).
Нетрудно заметить: порядокв оглавлении «Аэлиты»-88 стал иным, чем в декабрьском номере. Надо ли объяснять — почему? Совершенно верно, для каждого произведения мы вывели средний балл, он и продиктовал перестановку слагаемых нашего журнала в журнале.
Этот средний балл мы здесь не приводим — каждый может вычислить его самостоятельно. Более того: при желании вы можете вывести средний балл и для фантастики нашего журнала в целом. Иные из читателей уже сделали это — естественно, на основании собственных оценок. В результате у Н. Горнова (Омск), например, этот невыигрышный, увы, общий балл оказался равен 2,6. Собственные наши упражнения в статистике свидетельствуют, однако ж , что более прав Э. Денмухаметов (Казань), поднявший планку уровня «Аэлиты»-88 на целый порядок: 3,6.
