Хождение в студенческую поликлинику было недолгим. Первый же врач сказал, что у меня, студента-третьекурсника, сильное нервное истощение, нужно лечение и длительный отдых. Как поступить? Ехать домой и сесть на шею родителям? В тот трудный 1934 год у них у самих было не густо. Я решил, что самый лучший выход — это сменить род занятий и устроиться на какую-то работу. Обратился в Наробраз и через два дня стал обладателем необычного по нынешним временам направления:
«Направляется к вам студент Харьковского педагогического института иностранных языков на временную работу в качестве учителя русского и немецкого языков. С политической стороны тов. Гельбл нам неизвестен. С коммунистическим приветом (такая-то)».
Я слегка обиделся на заведующую. Могла бы запросить характеристику обо мне, а то с ходу: «с политической стороны неизвестен».
Пригородным поездом я добрался до местного гарнизона. астроен был решительно.
Шел октябрь, золотая осень. Неподалеку бежала речушка плешинами небольших пляжиков с теплым еще песком. Мне стало легче: меньше болела голова. Огорчали лишь слушатели: разницей в своем образовании; я-то знал, как трудно в таких случаях работать. Русский язык и литературу одни знали на «отлично» другие… С немецким было проще: никто ничего не знал.
Прошло немного времени, я освоился и вошёл в роль учителя. Мне даже стали поручать политинформации. Это общественное поручение было вовсе не в тягость, тем более, что политинформации выходили, на мой взгляд , интересными.
Однажды я должен был проводить беседу на тему «Советский Союз и фашистская Германия». За полчаса до начала наш завуч сообщила, что политинформацию захотела посетить комиссия, состоящая из военных штабистов округа и представителей Наробраза.
Для меня это была первая в жизни комиссия, проверяющая мою работу,— надо ли говорить, как я волновался!
Я дождался двух военных, одного — в штатском, нашего завуча, и начал политинформацию. В печати тех лет подробно расписывали, как фашистская Германия готовится к войне, как вооружена, и только мельком, в общих чертах, заявлялось, что наша страна к отпору готова. В своих рассуждениях я следовал логике газет, полагая, что засекреченность наших военных данных вызвана существованием классовых врагов, Мол, они могут навредить.
Мои слушатели — солдаты первого года службы, у половины — образование от четырех до семи классов. Сообщив им все, что знал о Германии, я пустился в общие рассуждения о нашей армии. Аргументов о ее силе было не много, но я больше упирал на словосочетание «наш народ», а из «фактов» привел такой, как перевод столицы Украины из Харькова (отдаленного от границы) в Киев (близкий к границе):
—Мы так сильны, что не боимся близости границы для столичного города.
Беседа близилась к концу. Я уже облегченно вздыхал, когда вдруг встал паренек ненамного моложе меня и упрямо спросил:
— Я все-таки не понимаю, как же мы победим Германию, если она к нам сунется?
Один вопрос, но меня как водой холодной окатило. Небогатые «аргументы и факты» о нашей мощи, что были опубликованы в газетах, я уже изложил. В голове пусто. Повторяться не имело смысла. Я уже представлял коротенькое заключение комиссии: «Политзанятие не достигло цели». Что делать?! И тут меня осенило.
Я подошел к большой карте Европы и Азии и всей ладонью закрыл Германию. Спросил:
— Видите Германию?
— Нет! — ответили хором мне.
Потом я повернулся спиной к карте и закрыл Советский Союз. Однако слева от меня виднелась Чукотка с Камчаткой, справа — Кольский полуостров.
— А Советский Союз — видите? — риторически спросил я.
— Да!
— Наша страна непобедима своим народом, своими неизмеримыми пространствами и своими заводами, такими, как Харьковский тракторный. (О нем тогда говорила вся печать, туда водили экскурсии из гарнизона, он был близок и осязаем и действительно велик по масштабам тех лет.)
Заключение комиссии было хорошим. Отмечалось, что я очень наглядно (?!) показал преимущества Советского
Союза перед странами загнивающего капитализма. Видимо, хорошее впечатление произвело то, что я сам был глубоко убежден в нашей победе.
Прошло несколько лет. С 1939 года я был уже в армии. Началась Великая Отечественная война. И в первые тяжелые месяцы войны я с мучительной болью вспоминал это политзанятие, думал: «Кто виноват, что мы так смотрели на мир и так заставляли смотреть наших солдат? Может, не было бы тех тяжелых утрат, может, все было бы иначе, если…»
