Я давно собирался сделать в коридоре антресоли. Эдакие деревянные полати для хранения всяких палаток, спальников, котелков, которые зимой пылятся под диванами и шкафами в ожидании летней свободы.
Давно собирался, но то молотка и гвоздей не находил,
то доски упорно не хотели ко мне попадать. И времени не хватало — как всегда. Но сегодня наконец судьба ко мне снизошла и одарила щедро, И вот в левой руке сумка с инструментом, на правом плече увесистый и негабаритный груз пиломатериалов; настроение, как и погода, в норме, и ноги несут на остановку трамвая. Все идет к тому, что жилищный вопрос моих причиндалов будет сегодня решен.
Подъехал трамвай. Странный какой-то, наверное, опять новая конструкция. Я совершил сложный маневр досками и, кажется, задев кого-то выходящего, забрался в дверь.
О счастье! В углу свободное место. Примостил поустойчивее доски, на пол поставил сумку и сел, довольно отдуваясь и вытирая пот со лба.
Трамвай тронулся.
Но не успели проехать и минуты, как надо мной навис согбенный сухонький старикашка. Он держался веснушчатой рукой за поручень, слегка покашливал от тряски и пристально смотрел на меня чайными глазками. Мне стало неловко. Свободных мест больше не было, рядом сидели сплошь женщины, дети и инвалиды, ближайшие кандидаты ка уступление места виднелись в другом конце вагона, а старикашка смотрел на меня.
Я встал, отодвинул сумку и сказал:
— Садитесь, пожалуйста.
Старик вдруг резко подскочил к сиденью и, поддернув брюки, плюхнулся на него. В глазах бегали злорадные искорки.
— Ну и стой теперь, лопух! До самой конечной! Или пока я не выйду! — проблеял он с радостью.
Очень странной показалась мне эта фразе.
— Почему до конечной?
— А здесь все до конечной!
Было чему удивиться.
— Ничего подобного. Я на Первомайской выхожу.
— Хех-хе! Будет тебе конечная — тогда и выйдешь. Может, и на Первое мая.
Сумасшедший какой-то. Я отвернулся. Трамвай шел себе помаленьку. Водитель остановок не объявлял, но, видно, все и так знали, где им выходить. Я присмотрелся внимательнее и почувствовал какую-то странность. Уж очень устойчиво все тут сидели, не было трамвайной легкомысленности, временности. Один мужчина жевал бутерброд. Словно не в трамвае ехал, а в поезде. Тут же я увидел подтверждение своим мыслям. Недалеко от входа, там, где в обычных трамваях висит компостер, нагло краснел стоп-кран…
Старик вдруг дернул меня за рукав:
— А вот и нечего нос воротить! Лучше бывалого человека послушал бы.
Я только что-то промычал в ответ. Старику хватило и этого. Воодушевленный, он собрался произнести заготовленную, видимо, речь, но нас отвлекло незначительное, как я тогда подумал, происшествие.
Мужчина лет тридцати, сидевший до этого почти незаметно, вдруг вскочил, рванул на себе галстук и закричал на весь трамвай плаксивым голосом:
— Ну невозможно же так, неужели вы все не чувствуете? Сколько можно?!
Подскочил к стоп-крану и дернул. Трамвай резко остановился. Я, естественно, сел на старичка, какой-то ребенок проснулся и закричал. А мужчина выскочил в открывшуюся дверь.
В вагоне повисла зловещая тишина. Все, даже компания молодежи на задней площадке, мрачно смотрели вслед. Меня накрыло ощущение чего-то ужасного и непоправимого, и я тоже застыл.
Старичок покряхтел и проговорил с осуждением:
— Все мы там будем, конечно, но ведь нельзя же так…
А какой-то мужской голос за моей спиной сказал с неожиданной злобой:
— Слабак!
Пассажиры зашевелились, потихоньку начали говорить. Трамвай опять поехал. Старик проворчал:
— Раньше-то их штрафовали, изолировали от остальных, нормальных, кто на своей выходит… Едешь, и едь себе. До конечной. Не нравится или места сидячего не досталось — придумай чего-нибудь. А так — последнее дело.
Я по-прежнему ничего не понимал.
— Вот, помню, когда еще молодой я был,— старик мечтательно затряс головой,— так и без этого чуть не весь вагон на одной остановке выходил, Как затеют что-нибудь историческое — горы там своротить или еще что, так и выходят. Многие до конечных не доезжали. Я и сам пару раз чуть не вышел.
Трамвай опять остановился. На задней площадке несколько ребят пожали руки друзьям, набрали воздуху, как перед прыжком, и шагнули наружу. Им тоже смотрели вслед. Одна женщина даже всхлипнула.
Я же начал кое-что понимать.
— А эти почему?
— Эти? А они, бедняги, в южных войсках служили.
Оттуда многие выходят.
— И все так просто смотрят?
— А что поделаешь? Их остановка. Вообще-то каждый сам выбирает себе конечную. Вон, видишь, девчонка на заднем сиденьи? — Старик неестественно скосил глаза, показывая.— У нее вон шприц в сумке просвечивает, и взгляд остекленелый. Видишь?
— Ну.
— Так вот ей всего-то пару остановок ехать осталось. Долго не протянет.
Я присмотрелся. Действительно — девушка, и симпатичная. Сидит, закинув ногу на ногу. Ноги красивые. Ярко накрашена. И шприц в прозрачной сумке. А взгляд — как у стариков — в пустоту, в свой уход.
Становилось жутковато.
Опять остановка.
Я почти привычно сжался и с ужасом, смешанным с радостью — не я! посмотрел, как и все в вагоне, на дверь. Вышла небольшая группа строгих, по-военному подтянутых, не старых еще людей. Я уже боялся спрашивать вслух. Молча посмотрел на старика — знатока правил движения и расписания этого странного трамвая.
— А об этих и не спрашивай,— вздохнул старик.— Не обо всем нам знать дано.
Трамвай тронулся. Один парень остался стоять на подножке, придерживая рукой дверь, и все смотрел вслед вышедшим. На повороте вагон дернулся, и он не удержался,
Скользнула рука по стеклу двери — пальцы напряженные до боли, до белизны! — вскрик — звук упавшего тела. И всё.
У меня перехватило дыхание.
А старик, видно, привык ко всему.
— Ничего, запишут— под машину попал.
— К-кто запишет?
— Ну, кто, известно кто. Вагоновожатый. Э-хе-хе.
Теперь я уже совсем другими глазами смотрел на вагон и его пассажиров. Конечно, из трамвая не только выходили. Но если выход человека был заметен, то приход происходил буднично, без остановок, так — притормаживание. Наибольшая текучесть была сзади, на площадке для стоящих. Спереди сидели спокойно, с чувством исполняемого долга. Некоторые (видимо, зная, куда попадут) входили прямо с табуретками и, сдвинув возмущающихся стоящих, усаживались в проходе. Эти даже курили и пили. Прямо в трамвае.
Изредка кто-то из пассажиров вдруг начинал кашлять или стонать, вставал, подходил к двери. Но выходили не всегда. Иногда возвращались на свое место, и соседи вздыхали с облегчением.
Вдруг, как по подсказке проклятого старика, встала и сомнамбулически пошла к двери та девушка с заднего сиденья. Соседи, как зачарованные, смотрели ей вслед. Один парень рванулся к ней. Вдруг стоявший в углу площадки этакий атлет в черной рубашке подскочил и, оттолкнув парня, попытался усесться на его место. Парень схватил «черного» за руку и потянул на себя. Тогда «черный»,, не вставая, сильно ударил его ногой в живот. Парень отлетел и упал, корчась от боли. Трамвай остановился. Девушка вышла. «Черный» вскочил с сиденья, угрожающе глянул на стоящих и ногой вытолкнул парня наружу. Быстро вернулся и сел.
Трамвай стоял. Все молчали.
И тут поднялся мой старик. Ни на кого не глядя, он прошел на заднюю площадку к сидящему «черному», сверху вниз посмотрел на него.
— Эх ты, собака. Я бы еще понял, если бы за вход,.. Но за сидячее место так?! Не хочу я с тобой в одном вагоне ехать, противно!
Плюнул под ноги, повернулся и вышел.
Трамвай дернулся и поехал.
Я как-то выключение опустился на освободившееся место. Что же это? Как? Как теперь? Может, стоп-кран дернуть? Нет. Это не для меня. Но что же тогда? Куда мы катимся. Где конечная? Двери заколотить? Но тогда никто не войдет. Что же делать?..
И опять кто-то заслонил от меня солнце. Я с трудом вернулся в действительность, уже зная, что это значит и что меня ожидает. Ну нет, я теперь не лопух и не слабак…
Надо мной стояла женщина. Беременная.
Остаться сидеть? Уступить ей место и снова стать лопухом? Ну и пусть! Пусть я лопух! Но не могу я, отвернувшись, пялиться в сияющее стекло. И пусть этот «черней» смеется. Не могу!
И сколько бы мне еще ни оставалось до моей конечной, я хочу проехать хорошо. Пусть стоя. Но выйду чистым.
Я встал. Взял свои доски, инструмент и принялся строить стулья.
Трамвай ехал до конечной.
