Я познакомился с П. М. Афанасьевым в 1965 году на встрече с участниками революционных событий в Екатеринбурге.
В первые дни революции Петр Михайлович находился в боевом молодежном отряде, который посылали на такие важные задания, как, например, ликвидация саботажа на телефонной станции. Еще не став коммунистом, он выполнял поручения партии. Именно ему, выпускнику горного училища, доверили переплавку доставленных в Екатеринбург запасов царских орденов и медалей из золота и серебра Финансовый фонд страны пополнили десятки пудов драгоценных металлов.
В июле 1919 года П, М. Афанасьев стал большевиком. По поручению партии работал судьей, прокурором, возглавлял волостную парторганизацию, был инструктором уездного комитета РКП (б). Только в 1928 году стал трудиться по специальности — горняком. Затем учеба в вузе, звание горного инженера и работа в «Севгипроцветмете», тресте «Уралмедьруда» на ответственных должностях.
Я довольно часто встречался с Афанасьевым, но почти никогда не затрагивали мы период после 1937 года, ставший тяжелейшим для многих преданных социалистической родине людей. Не принято было тогда говорить об этом.
Петру Михайловичу напомнила о горьких годах Почетная грамота. которая пришла в Свердловск из Норильска
в I960 году. Пришла как трудовая награда.
«За безупречную долголетнюю работу, в связи с 25-летием Норильского горно-металлургического комбината имени Завенягина»,— говорилось в грамоте, а подписал ее директор комбината В. И. Долгих, ныне секретарь ЦК КПСС.
О его подвиге не забыли. Большое добро сделали человеку. Сейчас это можно. И в те мрачные годы добро нередко помогало политзаключенным, об этом вы узнаете из записок, только слабым было оно, повергнутое злом. Быть может, грамота и подтолкнула Петра Михайловича быстрей, как он говорил, «отчитаться перед детьми, внуками, молодежью о прожитом и о той мрачной поре, которая кроется под именем сталинизма».
Годы, о которых пойдет речь, были сложными, неоднозначными. Газеты сообщают об успехах промышленности
и сельского хозяйства, сверхдальних полетах советских летчиков, о полярной дрейфующей станции, о популярности советского павильона на международной выставке в Париже, о возвращении из эмиграции писателя А. И. Куприна, об окончании строительства канала Москва — Волга, о том, что впервые в стране на основе всеобщего, равного, прямого избирательного права, при тайном голосовании народ выбрал Верховный Совет СССР.
А рядом — материалы о процессе над троцкистско-зиновьевскими группировками, о переводе в запас генерального комиссара госбезопасности Г. Г. Ягоды, о смерти народного комиссара тяжелой промышленности Г. К. Орджоникидзе, выступления на пленуме ЦК ВКП(б) о «шпионах» и «гизменниках родины»: Тухачевском, Якире, Уборевиче… о награждении М. И. Ежова орденом Ленина за успехи в деле руководства НКВД.
Люди радовались успехам во всех областях жизни, гневно клеймили врагов… Мало кто знал, что к числу врагов отнесено множество патриотов, преданных делу ленинской партии Страны Советов.
П. М. Афанасьев рассказывает о таких, как он. невинных, которых «правосудие» лишило или жизни, или свободы на многие годы. Вера в то, что свобода, справедливость восторжествуют, что ошибки поправит партия, прибавляла им сил и воли в застенках.
Он сел за тетрадь более чем через 12 лет после освобождения. Не мог раньше. Нелегко было писать. В этом вы убедитесь сами,
Аскольд ШЕМЕТИЛО
Записки политзаключенного
10 мая 1968 года.
Медная промышленность долго была в прорыве. Нарком тяжелой промышленности Орджоникидзе всерьез взялся за ее подъем. Были увеличены кредиты, снабжение оборудованием и материалами. Трест «Уралмедьруда», где я работал, возглавил Д.П.Федораев, бывший работник угольной промышленности. Человек с большими организаторскими способностями. Руководить Кировградским медным заводом Орджоникидзе назначил лучшего директора с ленинградского завода «Севкабель» А. А. Литвинова, который получил права уполномоченного Наркомтяжпрома по Уралу. Он мог непосредственно обращаться
в наркомат для решения заводских проблем. В 1935 году цветная металлургия Урала впервые за многие годы выполнила план.
…В ноябре 1936 года мы с женой отдыхали в Крыму. При возвращении через Москву в Главмеди узнали неприятную новость: в Свердловске арестована группа работников треста «Уралмедьруда» во главе с главным инженером треста А. И. Аристовым. Аристов — специалист дореволюционной формации, в Ленинграде профессорствовал, в Ленгипроцветмете руководил проектированием рудников Красноуральского комбината. Считался неплохим специалистом, и Орджоникидзе направил его для усиления работы на Урал.
Обстановка в тресте в конце 1936 и начале 1937 года создалась тяжелая. Обсуждались «последствия вредительства», а в чем они заключались никто не знал. Еще до моего возвращения в Свердловск на трестовском партийном собрании Федораев был исключен из партии. Обкомом это решение не было отменено, но и не было утверждено. В это время через Свердловск из Сибири проезжал заместитель наркома тяжелой промышленности А. П. Серебровский. Федораеву удалось встретиться с ним в гостинице. Серебровский доложил Орджоникидзе. В Свердловский обком ВКП (б) поступила телеграмма Сталина: «Не мешайте Федораеву работать». Обстановка несколько разрядилась, но не надолго. Главным инженером треста по предложению Серебровского был назначен А. А. Грибин, работник золотопромышленности Западной Сибири. За большие трудовые заслуги он был награжден орденом Ленина, персональной легковой машиной. Перевод, очевидно, спас Грибина от репрессии. В Сибири о нем забыли, а на медных предприятиях он только что появился.
21 мая 1968 г.
На пленуме ЦК ВКП(б) в феврале — марте 1937 года в выступлении об уроках вредительства, диверсий и шпионажа японо-немецких и троцкистских агентов говорилось и о вредительской деятельности в тресте «Уралмедьруда». Приводились «показания» арестованных инженеров А. И. Аристова и В. И. Пучкова. Они носили буквально фантастический характер, в них приводились события, которых вообще в природе не существовало.
Положение на местах после пленума ЦК осложнилось еще больше. Подозрительность стала нормой поведения. В каждом подозревался враг. Производительность труда во всех отраслях резко снизилась. Руководители боялись ответственности и страховали себя от возможных обвинений.
В марте — апреле 1937 года был арестован Р.М.Кац, коммерческий директор треста, толковый в хозяйственных вопросах специалист. В ночь на Первое мая арестовали управляющего трестом Д.П. Федораева. Обязанности управляющего и главного инженера были возложены на А. А. Грибина.
Как из рога изобилия посыпались аресты руководящих работников промышленности, обкомов ВКЛ (б) и ВЛКСМ, районных руководителей партийных и советских органов, профсоюзных организаций, командного состава армии.
Как депутат Свердловского горсовета я работал в промышленной секции. Собиралась секция один раз в месяц и всегда исключала из своих рядов депутатов, арестованных как «врагов народа». Был арестован и возглавляющий секцию руководитель объединения лесной промышленности.
На горнорудных предприятиях треста один за другим исчезали директора, главные инженеры, начальники ОКСов… Судьба начальника «Лёвихостроя» инженера Руздана своеобразна. Он был в научной
командировке в США. По возвращени и докладывал о результатах поездки и мимоходом весьма лестно отозвался об американских полисменах. Его обвинили в пропаганде буржуазного образа жизни и исключили из партии. Он апеллировал в ЦКК. В Москве беседовал с членом Президиума ЦКК А. А. Сольцем. В партии Руздана восстановили, но затем снова арестовали. В заключении он погиб.
Директор Пышминского рудоуправления Терехин, рабочий-самородок, скромный человек, знающий руководитель, был арестован только потому, что в партийной анкете самокритично приводил факт своего
голосования за позицию Троцкого в двадцатых годах. Этого было достаточно для зачисления его в активные
троцкисты.
В мае 1937 года поехал в служебную командировку на Лёвиху, где директором предприятия был Пономаренко, член ВКП (б) с 1917 года, участник гражданской войны. Он считался одним из лучших директоров горных предприятий треста. Несмотря на гнетущую обстановку, Пономаренко держался уверенно и не давал работникам впадать в панику
Мы с ним договорились встретиться утром для решения ряда вопросов по производству. Однако накануне
ночью Пономаренко был арестован. Вскоре арестовали и его жену. Так погиб талантливый директор из рабочих.
Кривая роста промышленности резко снизилась. В Свердловск приехали А. А. Андреев и А. П. Серебровский. В обкоме ВКП (б) собрали техническое совещание коммунистов — руководителей предприятий, трестов и других объединений. В обкоме уже не было первого секретаря И. Д. Кабакова. Покончил самоубийством второй секретарь К. Пшеницин, герой гражданской войны на Дальнем Востоке. Собрались коммунисты, уцелевшие от репрессий. А. А. Андреев свое выступление построил на утверждении, что на Урале враги народа поработали основательно и что следует начать ликвидацию последствия вредительства. А. П. Серебровский бросил реплику, что вредителям не открутиться от ответственности. Впоследствии сам Серебровский был арестован и погиб.
В июле 1937 года в трест поступило распоряжение Наркомтяжпрома за подписью Серебровского: послать в Карабаш комиссию по ликвидации последствий вредительства. В ее состав вошли Л.В.Ходов (главный маркшейдер треста), В.К.Бучнев (доцент горного института), я был назначен председателем комиссии.
Начали мы свою деятельность с Северо-Карабашского рудоуправления. С его директором П.М.Трухиным я был знаком по учебе в институте. Настроение у него было отвратительное. Рассказал, что партийный комитет ему не доверяет, что он сам каждый день ждет ареста. Главный инженер Горцев и начальник ОКСа уже арестованы. Персонал рудоуправления и шахт занимался не работой, а тем, чтобы обезопасить себя от возможного обвинения.
Директором Южно-Карабашского рудоуправления был горный инженер Кузякин. Главный инженер пропал неизвестно куда. Не исключено, что был арестован. С Кузякиным повторилась история, которая случилась на Лёвихе с Пономаренко. Рудоуправление осталось безхозным. Я предложил Л.В.Ходову возглавить его с исполнением обязанностей директора и главного инженера. Леонид Васильевич был в ужасе, но ему пришлось согласиться. Забегая вперед скажу: Ходов остался не репрессированным и жив-здоров до сих пор. Быть может, длительная командировка в Карабаш сохранила ему жизнь.
С В.К.Бучневым мы возвратились в Свердловск. П.М.Трухин прощался с нами, и будто готовился к аресту. Предчувствие не обмануло. Его арестовали, но через полгода освободили. В дальнейшем он работал в угольной промышленности в Кизиле, а потом заместителем министра угольной промышленности. В настоящее время руководит совнархозом в Казахстане, Герой Социалистиче ского Труда.
В августе 1937 года по графику мне полагался очередной отпуск. Жена уехал а в Воронеж. У нее был девятый месяц беременности. После отпуска мы должны были возвратиться в Свердловск, уже с двумя детьми. В ночь с 13 на 14 августа 1937 года приехал в командировку брат и остановился в нашей квартире. Часа через два после его приезда явились сотрудники областного управления НКВД с ордером на обыск и арест. (Ордер датирован 4 августа, когда я был в Карабаше.) Всю ночь просматривали мою библиотеку. Изъяли документы служебные, общественные, табеля и похвальные листы учебных заведений. Верх-Нейвинское высшее начальное училище я закончил в 1913 году с наградой первой степени — с похвальным листом и книгою. Книга — избранные произведения Марко Вовчка — была надписана педагогическим советом на бланке с портретами лиц царствовавшего дом а (в честь 300-летия дома Романовых). Бланк был вырезан и приобщен к изъятым документам.
Тяжелым было прощание с братом . Но его приезд прояснял для родных мое положение. Иначе я бы бесследно исчез. Солнце уже взошло, когда меня везли в пикапе от квартиры на проспекте Ленина, 52 к управлению НКВД на Ленина, 17. Состояние было тупое. Никак не укладывалось в голове случившееся. В комендатуре внутренней тюрьмы изъяли партийный билет и паспорт. Никакой предварительной «проработки» не было. Вплоть до ареста я руководил кружком в системе партпросвещения.
Поместили на первом этаже в небольшом отгороженном пространстве в тупике коридора, который служил парикмахерской. Я вслушивался в звуки тюрьмы. Налево находилась камера-«брехаловка», в которую привозили на допросы арестованных из общей тюрьмы. В ней было шумно. Зато из других отсеков не доносилось признаков жизни. К вечеру меня перевели в такую же парикмахерскую на втором этаже, где я провел ночь.
10 июня 1968 г.
15 августа 1937г.— второй день моего пребывания в тюрьме. Утром я стал тщательно обследовать свое временное обиталище. В нем нельзя было сделать и двух шагов. На косяке двери нашел запись директора «Уралэльмашстроя» Проня, который, как и я, провел первую ночь после ареста здесь. В полотне двери обнаружил отверстие, через которое был виден коридор, в конце его стол и сидящий за ним надзиратель. Услышав стук, я прильнул к отверстию и увидел главного геолога треста «Уралмедьруда» А.В.Ефремова. Впоследствии я узнал, что его арестовали в ту же самую ночь. В полдень меня водворили в камеру № 28 на этом же этаже с правой стороны. В ней помещалось пять человек. Шестая кровать была пустой. Раньше, как выяснилось, на ней спал бывший ректор Свердловского горного института Петр Яковлевич Ярутин. С ним я учился в вузе. Он был парт-тысячником после рабфака, окончил институт по специальности обогатителя.
Камера освещалась окном с решеткой между рамами. С наружной стороны окно на всю высоту было закрыто металлическим «намордником». Свет проникал через верхний раструб.
Состав сокамернико в был пестрый. У окна — мастер Баранчинского электрозавода «Вольта». В чем его обвиняли, он и сам не знал. Рядом с ним — рабочий из Нижнего Тагила, с вагоностроительного завода, перебежчик из панской Польши. Бежал он из армии с товарищем, который работал где-то в Сибири. Был он полуграмотный деревенский парень. Его обвинили в шпионаже без всяких оснований. Третий сокамерник — бывший ленинградский летчик. Переехал работать на Урал. Его каждую ночь вызывали на допрос. После одного вызова он не возвратился. Четвертым оказался немецкий рабочий с Уралмаша. Он был спокоен за свою судьбу: гитлеровское правительство его вызволит. О порядках в СССР говорил с издевкой. Пятый — ветеринарный врач управления Свердловской железной дороги. Его арестовали в день рождения, на домашнем торжестве. Обвиняли в том, что якобы умышленно травил скот, транспортируемый через Свердловскую железную дорогу. Его форсированно допрашивали, сутками держали у следователей. Скоро он исчез. .
Меня недели три не вызывали к следователю. Понемногу начал понимать, что аресты, проводимые органами НКВД, не в ладах с принципами революционной законности. Прокурорский надзор отсутствовал. Сидевшие в тюрьме длительное время не помнили, чтоб ее посещал прокурор.
Отбой ко сну во внутренней тюрьме в 22 часа. Подъем в шесть утра. С 6 до 22 часов пользоваться постелью запрещалось. На допросы вызывали, как правило, с 23 часов. Возвращались с них в 3—5 утра. Только улягутся заключенные после отбоя, как начинался грохот открываемых и закрываемых металлических дверей. Все напряжены: не за нами ли? Пришедший с допроса не успевал заснуть, как объявлялся подъем и, значит, пользоваться постелью уже нельзя. Надзиратель через глазок в двери следил, чтобы кто-нибудь не заснул сидя. Передачи запрещены. Заключенный мог получить свидание или передачу только по разрешению следователя, если тот был «доволен» своим подопечным.
После окончания арестантского обеда слышно было, как в некоторые камеры разносят дополнительное питание. Как мне сказали, это кормили «котлетников». Так называли заключенных, которые безропотно подписывали протоколы допроса, сфабрикованные следователями.
Происходила смена обитателей камеры. В нее водворили 73-летнего Мейера, работавшего в объединении «Уралцветмет». Интересный человек. Охотник-медвежатник. Работал когда-то на строительстве КВЖД, где пристрастился к охоте на тигров. Ходил один на один. Старик еще крепкий. Следователь Мизрах предъявлял Мейеру обвинение в шпионаже. Доказательством служил проспект русско-немецкого спортивного общества, изданный в прошлом столетии. В числе основателей общества значилась фамилия Мейер. Мизрах добивался признания от Мейера, что он был организатором общества, занимавшегося шпионажем. По хронологии получалось, что общество прекратило свое существование еще до рождения Мейера. Мизраха это не смущало.
Очередной сокамерник — директор бактериологического института профессор Кутейщиков. Он явился с вещами, приспособленными для тюремного обихода. Вещевой мешок не имел пуговиц, крючков и кожаных ремешков. Завязывался дозволенными способами. Оказывается, Кутейщиков уже бывал в подобной ситуации и с тех пор хранил под кроватью приготовленный мешок с бельем и сухарями.
Бактериологический институт помещался под одной крышей с областным управлением НКВД. После ареста едва ли не всех научных работников институт был закрыт, а здание полностью заняло управление НКВД. Профессор Кутейщиков впоследствии в тюрьме покончил самоубийством.
Загремел замок и в дверях появился новый сокамерник, на вид лет 18—20. Выражение лица беспомощно-детское. На новичке летний легкий пиджак, надетый на нижнюю рубашку, домашние туфли на босых ногах. Из одного кармана пиджака выглядывало полотенце, из другого — зубная щетка. От Володи Тарика (так он назвался) мы узнали, что он член Свердловского областного комитета ВЛКСМ, ведал пионерской работой. .
Всего несколько дней я находился с Володей, но он покорил меня своей любовью к детям. Его рассказы о пионерской работе дышали такой страстью, что иногда забывалась обстановка, в которой мы находились. Как был рад Володя, что для Дворца пионеров удалось отвоевать особняк Харитонова. Перед открытием Дворца Тарика уже отстранили от работы, но он не мог не участвовать в торжестве, тем более что ему и жене прислали пригласительные билеты. Во время торжественного заседания из президиума Володе переслали записку с предложением покинуть зал …
Дела репрессированных комсомольцев вел следователь Парушкин. После первого допроса Тарик вернулся в таком состоянии, что уткнулся в подушку и зарыдал. Парушкин сразу оглушил его грязной, площадной бранью, угрозами, называл врагом народа, принуждал подписать уже заготовленный протокол «допроса» с гнусными обвинениями.
За семнадцать лет в тюрьмах, лагерях и местах ссылки я встречался с тысячами невинно репрессированных, но арест Володи Тарика особенно поразил меня своей бессмысленностью и жестокостью. Прошло уже более тридцати лет, но образ Тарика стоит перед глазами, как будто мы с ним расстались только вчера.
Когда появилась возможность (после реабилитации в 1954 году), я решил подробно ознакомиться с биографией и дальнейшей судьбой Володи. К сожалению, молодой коммунист Тарик погиб.
Я разыскал Дору Петровну Леонтьеву и Марию Александровну Красовскую, которые работали в обкоме ВЛКСМ вместе с Тариком. Их восторженные отзывы о нем подтверди ли мои тюремные впечатления. Они вспоминали, как Володя горел на работе. Лично для себя никогда ничего не требовал. Напротив, товарищам приходилось следить, чтобы его добротой не злоупотребляли.
Тяжелые злоключения достались и жене Володи, Вере Алексеевне Тарик-Зыковой. Ее репрессировали как члена семьи арестованного. От нее я узнал многое о Володе. Его отец — коммунист, переехал на Урал, когда Володя был еще мальчиком. С 1926 года Владимир начал свою работу председателем райбюро пионеров в Каменском райкоме ВЛКСМ. И с тех пор работа среди пионеров стала его призванием. Тарик — участник X съезда ВЛКСМ.
5 сентября 1937 года было ужасным днем для семьи Тарик. Владимира уже уволили с работы. Вера была на последнем месяце беременности. Дети — дочь Эмма семи лет и сын Владик двух лет — не подозревали трагического положения в семье и резвились. Владик неудачно прыгнул и сломал ногу. Врач «Скорой помощи» загипсовал перелом. Не успели заснуть, как стук в дверь — и появились люди, предъявившие ордер на обыск и арест. Владимир отклонил попытку жены собрать его в последний путь и со словами «ничего не нужно» вышел из квартиры в том виде, в каком явился в тюремную камеру. Следователь Парушкин так и не разрешил жене передать арестованному одежду.
23 ноября 1968 года.
Снова прервал жизнеописание на длительное время. Приезжала дочь Ира со своей затянувшейся кандидатской диссертацией. Она работала три месяца с большой нагрузкой. Нам с женой пришлось ей много помогать. Позднее навестил сын Боря с женой и внуком Мишкой. Боря получил решение ВАКа о присвоении ему звания кандидата физико-математических наук. Очень доволен. А в ноябре Миша снова пожаловал. Правда, он гостил у бабушки в Арамили. В сентябре — октябре отмечалось 50-летие ВЛКСМ. Много выступал перед молодежью. Участвовал 26—28 сентября в областной научно-практической конференции ветеранов.
После вывода из 28-й камеры внутренней тюрьмы Володи Тарика его место занял работник Верх-Исетского райкома ВЛКСМ Александр Ардашев. Дело Ардашева вел тут же «специалист» по комсомолу Парушкин. Он сам был комсомольцем и все активисты города и области были ему знакомы. Ардашев с Парушкиным до ареста находились в приятельских отношениях, бывали с женам и один у другого в гостях. Парушкин использовал и это. Убедил Ардашева довериться ему и подписывать все, что он предлагает. В кабинет Парушкина приглашалась
жена Ардашева, и они втроем «в непринужденной беседе» обсуждали будущее. Ардашеву гарантировалась работа в Сибири. Там и погиб этот юноша.
После 1956 года я встретился с работавшей до 1937 года в Свердловском обкоме ВЛКСМ Феоктистой Михайловной Коркодиновой. Она по материалам Парушкина была осуждена, но из колымских лагерей перед Великой Отечественной войной вывезена на переследствие. Ее реабилитировали. Устроили ей очную ставку с Парушкиным, который привлекался к суду за истребление партийно-комсомольских кадров. По-видимому, его расстреляли.
В сентябре — октябре 1937 года однажды днем меня вызвали к начальнику отделения лейтенанту М.Б.Ерману. Он встретил меня пояснением, что сознательно длительное время не вызывал: надо-де разоружиться и написать все-все о своей деятельности. Убедившись, что я ничего писать не собираюсь, лейтенант прочитал выдержки из показаний управляющего трестом «Уралмедьруда» Федораева, Федораев якобы признал, что был главой контрреволюционной организации в тресте и лично завербовал в нее Афанасьева, то есть меня. Ерман взял другую бумажку — выдержки из показаний управляющего Ново-Левинским рудником Макарова. Зачитал, что ему, Макарову, Федораев говорил, что им завербован в контрреволюционную организацию Афанасьев, но
что он, Макаров, ничего про мою контрреволюционную деятельность не знает.
Ерман приказал мне написать собственноручные признания на основе «показаний» Федораева и Макарова. Я отказался и требовал очной ставки с Федораевым. «Очная ставка будет, а пока пишите»,— заявил Ерман. Дал мне бумагу и посадил в комнату перед входом в его кабинет. Началось «представление»: я сидел над листом бумаги, а мимо меня проходили солидные должностные лица НКВД и по приятельски обращались ко мне: «Здравствуйте, Петр Михайлович! Вы все еще не пишете? Не тяни те время!». Некоторые хлопали меня по плечу, хотя я никого из них не знал. Этот прием, оказывается, входил в метод следствия. Мне надоело сидеть. Я беспокоился о здоровье жены. Как у нее прошли роды? Где она? Что с ней? С детьми? Взял лист и начал писать ей письмо. Проходивший Ерман обрадовался, что я «осознал». Но когда понял, что именно я пишу, разозлился. Вырвал письмо и разорвал его.
Через несколько дней меня вывезли из внутренней тюрьмы в городскую. Водворили в спедкорпус — одного в большую камеру. На стене обнаружил надпись, из которой явствовало что накануне в камере находились 27 женщин — жен ранее арестованных. Среди них была Е.Владимирова, жена директора Уралмаша. Вечером в камеру втолкнули молодого парня, который был в одном нижнем белье. Он назвался Богдановым и рассказал, что приехал в Советский Союз из Китая, с КВЖД. Музыкант. Арестовали в Ростове. Пока везли в Свердловск, уголовники проиграли в карты его заграничную одежду и он сейчас щеголяет в нижнем белье. По его поведению стало ясно, что он подсажен ко мне как осведомитель. Музыкант уговаривал не противиться следователю: все равно сломают. Я пошел на хитрость: надо, мол, написать заявление, да бумаги нет. Богданов забарабанил в дверь. Часа два стучал, пока не вывели. Вечером возвратился и сказал, что у заключенных достал бумаги и огрызок карандаша. В ученической тетради я написал заявление о необоснованности моего ареста. Всю тетрадь исписал. Позже Ерман заявил с издевкой, что он выбросил ее в корзину.
На другой день меня снова повезли во внутреннюю тюрьму и водворили в камеру на третьем этаже, где уже содержались Л.С.Владимиров, директор Уралмаша, и С.Высочиненко, секретарь Пермского горкома партии.
Высочиненко в юношеские годы был генеральным секретарем ЦК комсомола Украины, а в начале 30-х годов первым секретарем Ленинского райкома партии в Свердловске.
Владимиров имел большой авторитет в области. Я считал, что из общения с ними мне станет яснее, что делается. Но… ошибся. Оба они подписали протоколы «допроса», признались в шпионских, вредительских и других преступлениях. Когда они узнали, что от меня требует Ерман, то дуэтом уговаривали согласиться, так как это сущая ерунда по сравнению с тем, что они подписали.
Я знал, что Владимирова ценили Орджоникидзе и Сталин. В начале 1937 года Владимиров был на заседании Политбюро по делам Уралмаша. По окончании заседания к нему подошел Сталин и осведомился, почему он, Владимиров, мрачный. Владимиров заявил: «Тяжело стало работать. Многих начальников цехов и инженеров арестовали. Оставшиеся работают без энтузиазма…» Сталин пообещал помочь, и действительно в адрес обкома ВКП (б) поступила телеграмма за подписью Сталина: «Не мешайте Владимирову работать» . Пару месяцев дела шли хорошо, а потом последовал арест Владимирова.
Настоящая фамилия Владимирова — Островский. В 1917— 1918 годах он партизанил на Украине под вымышленной фамилией Владимиров. Впоследствии так и о ставил эту фамилию себе. При фабрикации его дела Ерман сочинил версию, что он выкрал документы убитого красноармейца Владимирова и присвоил его фамилию, чтобы скрыть свое преступное прошлое. Насколько мне известно, Владимиров подписал и это обвинение.
Когда я сказал Владимирову, что видел на стене камеры фамилию его жены, он был поражен . Ерман уверял его, что жена на свободе. Ерман вынужден был подтвердить, что жена арестована, и устроил им свидание. На свидании жена вела себя мужественно, а сам Владимиров находился в состоянии истерии. Е.Ф.Владимирова в 1935 году участвовала во Всесоюзном женском совещании в Москве. Г.К.Орджоникидзе лично вручил ей орден Трудового Красного Знамени за организацию движения жен хозяйственников и ИТР.
В январе 1938 года Владимиров и Высочиненко были судимы выездной сессией Военной Коллегии Верховного Суда СССР. Когда их вывели из камеры, минут через 20 меня из этой камеры перевели в смежную, где находились трое заключенных. Среди них директор Молотовского завода в Перми. Имя Молотова, по его словам, положительно сказывалось и на кредитах заводу, и во всяких льготах. Директор, выезжая в Москву, даже останавливался в квартире Молотова, а в последнюю командировку катался с ним на лыжах. Молотов подзадорил его скатиться с крутой горки — и директор при спуске сломал ногу. Лежал в кремлевской больнице, где его и арестовали.
Через пару дней в эту камеру поместили бывшего командира Тюменской дивизии. Он поведал свои злоключения. Примерно за год до переживаемых событий комдив был демобилизован и уехал в Свердловск, где устроился преподавателем по военным дисциплинам. Получил жилплощадь и поехал в Тюмень за семьей. Ему пришла в голову шальная мысль на прощание посетить в Тюмени театральное представление в военном клубе. Жена его отговаривала, предлагала уехать немедленно. Он настоял. Когда
возвратились из клуба, следом явились сотрудники Особого отдела, арестовали и отправили в Свердловское областное управление НКВД. Там на него никаких материалов не было даже по нормам 1937 года, и сотрудники первое время не знали, что с ним делать, кормили его провизией из буфета, а на ночь оставляли тут же, в служебном помещении.
Комдив по национальности был башкир, и начальник Особого отдела попросил его прочитать для сотрудников лекцию на тему «Национализм в Башкирии». На другой день «лектору» дали подписать протокол допроса, в котором он признавал себя одним из идеологов контрреволюционного национализма в Башкирии. Предполагалось, дескать, создание национального правительства, в котором ему намечалось занять пост военного министра. Дня два увещевали его подписать «протокол допроса». Он отказывался и говорил, что Это чушь и что если бы он подписал протокол, то Особому отделу пришлось бы за это отвечать. «Ну вот и подпишите для курьеза»,— подзадоривали его. «Давайте подпишу! Но пеняйте на себя!» — заявил комдив и… подписал. На него завели дело, и он появился в нашей камере. Рассказывал он с юмором и издевкой над сотрудниками Особого отдела. Когда же в камере ему разъяснили трагизм его положения, пелена с его рассудка упала. Он бросился к дверям, застучал, требовал вызова в Особый отдел. Ночью его увели…
Меня передали другому следователю — Монзину. Монзин вел следствие своеобразно. Несколько раз поговорил со мной, причем проглядывало что-то вроде сочувствия. С вечера вызывал меня. Я сидел в его кабинете и молчал. Он занимал с я своим делом, не обращая на меня ни малейшего внимания. Под утро справлялся по телефону — ушел ли начальник. Если ушел, то Монзин сейчас же вызывал из караульного помещения выводного и отправлял меня в камеру. И так много-много раз. Накапливал количество вызовов на «допросы».
Через некоторое время мной опять занялся Ерман, который применил «конвейер». Совсем не пускали в камеру. Днем со мной сидел молодой следователь Годенко, а ночами — практиканты. В их задачу входило не давать мне спать. Время от времени справлялись, не надумал ли я писать показания. Закончился «конвейер» гнусной провокацией. 12 декабря 1937 года, в день выборов в советские органы власти, Ерман был дежурным по областному управлению НКВД и с ним следователь Годенко. Жена, еще не оправившаяся после перенесенных ею родов в Воронеже, приехала с новорожденным сыном в Свердловск. Ерман и Годенко вызвали ее в управление, посадили в коридор и приказали не подходить, когда меня поведут мимо. Когда я увидел бледное лицо сидящей на табуретке жены, то бросился к ней, обнял ее. Конвоир и появившийся Годенко оторвали меня от жены и увели в кабинет. Годенко дал мне прочитать заготовленный протокол «допроса», где значилось, что я признаю себя виновным и в последующих протоколах допроса сделаю дополнительные показания. Годенко повелительно сказал мне: «Если не подпишете, жена не выйдет отсюда и будет арестована; новорожденного
сына, как оставшегося без присмотра, сдадим в детское учреждение». Я был в отчаянии. Я подписал протокол. Жену ввели в кабинет, и мы с ней пробыли вместе несколько минут. Встретились мы с Ниной после этого свидания через 10 лет в Норильске.
Мои требования через тюремный надзор вызвать на действительный допрос успеха не имели. Ерман считал, что достаточно той фальшивки, которую они получили от меня 12 декабря 1937 года. Началось мое скитание по двум тюрьмам — внутренней и городской.
Обычно камеры, особенно общие, были переполнены. Каждый новый обитатель начинал продвижение от параши. С выводом из камеры старожилов новичок продвигался сначала под нары, а потом становился счастливым обладателем нар. Никаких постелей не полагалось. Меня же перевели в одиночную камеру спецкорпуса. Помещение мрачное, маленькое зарешеченное окно под потолком. На стене
зловещие надписи. Несколько ветеринарных врачей из Красноуфимска ждали приведения в исполнение
смертного приговора. Последняя дата на стене — вчерашний день. В углу у двери печь, отапливаемая дровами. Печь на две камеры. Топка в коридоре. По «азбуке декабристов» из соседней камеры посоветовали найти у печки на полу отверстие, через которое можно разговаривать. Сотрудник железнодорожной газеты «Путевка» Евсеев поведал о трагедии ветеринарных врачей. Их дело вел начальник отдела НКВД Варшавский. Он устроил врачам в отделе роскошный обед с фруктами. Договорились, что в Красноуфимске они выступят обвиняемыми на судебном процессе, признаются во вредительских действиях (травле скота и пр.). Их для виду осудят на разные сроки, а потом освободят. Обман удался. После оглашения смертного приговора они закричали, что их
обманули. Но было уже поздно.
Через пару дней ко мне подселили австрийского коммуниста Лябуна, который работал в Москве, в органах Коминтерна. Привезен в Свердловск для оформления дела. Подписал материалы обвинения не читая. Не захотел знать, какие страшные обвинения предъявляются ему.
Из городской меня вскоре оп ять перевезли во внутреннюю тюрьму. В камере на первом этаже находился инженер Державин из города Березовского. В Свердловске, в тресте «Уралзолото», работал его
родной брат, о его аресте инженер узнал необычно. Его вызвали к парикмахеру, аккуратно выбрили, а затем — к следователю. Вскоре в кабинет следователя вошла жена брата. Она бросилась к нему, обняла со словами: «Разве ты тоже арестован?» Следователь понял, что привели не того Державина. Недолго я пробыл в этой камере, перевели в другую, где сидели два работника цветной металлургии. Один из них — инженер-обогатитель Красноуральского медного завода Симонов.
В цветной металлургии Урала были два крупных специалиста-обогатителя — Симонов и Попов. Обогащение в то время было молодой отраслью промышленности. Появилось оно, когда перешли к отработке бедных руд. Оба обогатителя в 1937 году были арестованы и погибли. Симонов рассказывал, что в обвинении ему записали потери золота, неизбежные при обработке золотосодержащих руд. Подсчитали за 10 лет, получилась внушительная цифра.
Мною следователи не интересовались и лишь время от времени перебрасывали из камеры в камеру. Так я оказался вместе с директором Алапаевского завода. Больной человек с ослабленным зрением. Плохо передвигался. На прогулки ходить не мог. Вши буквально кишели на его одежде. Он уже был арестован в 1936 году, но по каким-то причинам освобожден. Чувствовал, что новый арест неизбежен, и решил покончить самоубийством. Через железнодорожные пути станции Алапаевск перекинут мост для пешеходов и транспорта. Он на автомашине остановился над линией, по которой шел поезд, и сверху бросился на пути под паровоз. Машинист успел остановить состав. Изувеченного самоубийцу отвезли домой, а вскоре арестовали. Он мне понравился: рассуждал как настоящий большевик-ленинец. Попытку самоубийства осуждал.
Рядом с нашей была женская камера. Содержались в ней две коммунистки — Горина и Умнова. Надежда Степановна Горина трудилась в профсоюзе работников связи. Ее муж Вениамин Алексеевич Усталов, член ВКП (б ), был инженером строительства Дегтярского рудника. Его арестовали как члена семьи «врага народа». Как второстепенное лицо он находился в общей камере городской тюрьму. Был старостой камеры, где содержалось более 100 заключенных. Надежда Степановна получала от него письма. Она была осуждена Военной Коллегией Верховного Суда СССР и реабилитирована после 1954 года. В, А.Усталова как члена семьи в 1938 году освободили (в то время осуждали к срочному заключению только членов семей, приговоренных к высшей мере). С ним я встретился в 1956 году по приезде в Свердловск. Он работал главным инженером проектного института «Унипромедь».
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
