В первые дни, после докторского обхода, он пытался вымыть и без того чистый коридор, но у него отобрали ведро с водой и «лентяйку» — госпитальные санитарки ревниво относились к своим обязанностям.
Он сидел в курилке, жаловался:
— Процедуры эти я в двенадцать кончаю. Так… с двенадцати дня до одиннадцати ночи, до отбоя — это сколько же часов, это сколько же ничего не делать? В дуру в эту цветную пялиться, так я не привык…
На третий день он уже работал в госпитальной столовой. Развозил еду на всех почти четыреста человек обедающих. Потом соскребал ложкой в огромный чан объедки — куски хлеба, остатки каши.
А вечером, в курилке, инвалид войны Василий Степанович Худяков сокрушался:
— Думал, робить зачну, успокоюсь. А душа… дура она у меня, душа-то. Ну че бы ей за чужое-то болеть?
— Чем опять недоволен, Василий Степанович?— Так корм-от какой остается! Кашу гречневу не съедают, картошка остается, пшенную — так вовсе не едят… За день-то насобирается — свиную ферму можно прокормить. А все какие-то темные люди уносят, цыганов почему-то много корму таскают. А если б свой свинарник госпиталю? Или, на худой конец, договор бы с каким совхозом: мы вам корм высшего сорта, а вы нам к Дню Победы три-четыре боровка килограммов под двести, ну и к Октябрьским…
…Почти месяц встречались мы с Василием Степановичем Худяковым. Разговаривали. Я как музыку слушал его уральский-разуральский говорок, я как правдивейшую из правдивейших книгу читал, вникая в рассказанное им.
Уважаемый и почитаемый всей деревней человек Иван Васильевич Токарев подозвал к себе Ваську Худякова:
— Пойдем со мной, паренек.
Раньше Васька только завистливо заглядывал сюда, не помышляя даже оказаться рядом с горном и наковальней. А тут: «Пойдем, паренек, тебя ведь Васяткой звать-то? Давно к тебе приглядываюсь».
Он привел его в кузню, посадил в уголке:
— Сиди и смотри, а я робить буду. Понравится — оставлю в учениках, а нет…
Он остался в кузне надолго. Сколько ему тогда было? Лет девять-—десять. Задолго до войны это случилось, ведь родился Вася Худяков в двадцать шестом году.
В сорок третьем взяли в армию. Он мечтал о фронте, а отправили учиться воевать под Челябинск.
И тут беда случилась, вот-вот уже бы и на фронт, и вдруг начальство узнало, что он кузнец. Как назло в части оказалось много лошадей. И забуксовал было Худяков в кузне. И от занятий его освободили, и намекали, что, мол, вообще бронь тебе дадут до конца войны. А он разучился вдруг ковать, ему гауптвахтой грозили, он одно твердил — на фронт, на фронт, на фронт!
Ведь как же потом односельчанам рассказать, что он, молодой и здоровый, никого никогда не боявшийся кузнец Васька Худяков всю войну в тылу отсиживался?! Нет, на фронт!
Литва, Эстония, Латвия… Бои, бои… Ранение в ноги осколками от снарядов… Ранение в грудь и голову…
Но всегда возвращался в строй лучший наводчик, лучший заряжающий, лучший стреляющий, лучший минометчик Василий Степанович Худяков.
— Мы уже в ихнюю землю вступили, а я все почти целый, А они все скалятся, не хотят признавать, что намяли мы им бока, И вот брали следующий ихний город. Я точно не помню, как он зовется, но шибко по названию на нашу Шалю смахивает. Бой запомнился. Последний мой бой. Пехота вперед пошла, мы за ней вслед. Только окопались, сразу огонь! Ну до того мины удачно легли — только брызги от немцев.
И тут жахнули по мне двумя пулями, разрывными. Снайпер, наверное… Все, отвоевался Васька Худяков.
Ну, лежу я дома, ходить не могу. Руки шевелятся, а ноги…
Директор, Танаев Николай Гаврилович, заявился, мол, чё, Васек, все, или как?
— Нет,— говорю,— робить могу. Конечно, не как ране… Не нажиться, а чтоб прокормиться.
Ладно, ушел Танаев, а утром чуть свет заявляется Кузьма Яковлевич Порядин, давай, говорит, собирайся на работу, за тобой приехал… Понимаешь, ты, дорогой писатель, лошадь для меня выделили, чтоб до кузни возить…
Три года Кузьма Яковлевич персональным моим «шофером» был. А тут и полегчало моим ногам, духаня Мария Мироновна влиять начала… Всю жизнь мы с ней прожили. А тогда-то… Три сестры у Маши было — Валя, Оля и Щура. Младшей — четыре года, старшей — восемь. Мать ихняя с голоду померла — все дочкам да дочкам отдавала. Отца еще в сорок первом убили… И получалось у нас с Марией вроде бы как сразу трое детей…
Все бы ничего, да тут ранения мои взбрыкнули: слеповать начал, не могу глядеть на огонь — и все.
А робить-то надо. Ребятишек кормить — с чаю-то ветром качает. Кроме троих девчонок, свои дети пошли. Маша свинаркой робила, а я — раз-раз — в Режевском районе училище механизаторов окончил, и вот он я — все могу. Хоть на тракторе-колеснике, хоть на гусеничном. Комбайны тоже быстро освоил — «Коммунар», «Сталинец».
А такие работяги знаешь как в колхозе ценились? Летом я на тракторе, осенью — на комбайне, зимой — на ферме… Тяжко было, но моя орава не голодала. В общем, отробил я девять годов за рулем. Потом — слесарем. А в восьмидесятом — осколок взбрыкнул, в госпитале я очутился. Достали эту железку из головы, а осколки — и в легких, и в печени, и в ногах.
Ох уж и належался на этих кроватях! Все у меня достали, а вот в ножных костях осколки как-то так вросли, что их доставать не берутся.
Короче, отпустить-то меня домой — отпустили, только крепко-накрепко наказали: не робь! И в бумаге написали: «До работы не допускать».
И оказался я у местного доктора, ну как сказать, на поруках, что ли. Он говорит, мол, глаз с тебя не спущу — не смей работать, нельзя
тебе.
Ну ладно, у меня корова, телка, поросенок;— забот хватает.
А тут ребята из мастерских пристают:
— Степаныч, поправил бы инструмент— совсем разладился.
Я пошел в инструментальный цех разок… В восемьдесят уже четвертом это было. Короче, так и остался в цехе. Директор совхоза мною не нахвалится.
И вот как-то подъезжает местный доктор к нашему цеху на своей машине — камеру он в колесе проткнул, подъезжает — помогите, мол, ребята.
Вулканизировать надо камеру, ну доктору и говорят: кроме Степаныча никто добром не сделает. Увидел он меня. Хоть и доктор, а затрясся весь, разгневался. От вулканизации отказался, запаску ему переставили, он и укатил.
А утром телеграмма из госпиталя — явиться.
Я явился. Пять месяцев отлежал. Вот наказали.
Теперь формально не роблю. Пензия у меня 139 рублей 30 копеек, да и у Марии Мироновны — 71 рубль 60 копеек. Нам хватает. Да и дети наши, кто далеко, кто близко, но все всегда рядом.
Да! Как инвалиду войны дом мне дали! Живи — не хочу… А в мастерские все равно тянет… Я тайком ухожу туда иногда.
…Мы сидим в курилке последний раз. Сегодня Василий Степанович Худяков едет к себе домой, в Бисертский завод на улицу Совхозную, 4а… Мы сидим, прощаемся…
Фильм бы снять об этом человеке!!! Но киношное начальство — народ неторопкий. Пока свои планы составляют, у Худякова все измениться может. Скорее всего, он опять где-нибудь работать начнет.
