Вдоль по реке, абреком, с гор спустился холод, и ветер целый день пластал деревья и поднимал пыль на улицах. Кругом висела пепельная мгла, и очертания ближних вершин только угадывались. Окажись тут новый человек, он бы их даже и не заметил.
К вечеру ветер присмирел, и пошел сильный прямой дождь. Виноградник, уже пустой, лишенный своих сокровищ, растерянно заплакал и запричитал что-то о близкой зиме.
Тамаз, спустившись со строящегося дома, сел под навесом перед ведром с углями. Ведро это было с ним наверху, целый день в нем томился жар, и Тамаз, замерзнув, изредка около него грелся. Теперь угли устали сдерживаться, их скопилось много, они от этого осмелели — стали позволять себе сердиться и пыхать неярким пламенем.
Два тамазовы мальчонки — семилетний Темо и четырехлетний Леванчик — уселись рядом и с наслаждением стали тыкать в уголья палками. Те в ответ шипели и брызгали искрами. Ребятишкам нравилось, а Тамаз покрикивал на них. Под крышей висели красный перец и яблоневая ветка с целой гирляндой красных и желтых яблок. Листья в гирлянде пожухли и скрючились, соревнуясь с перцем. Разница была только в том, что перец походил на старческий нос, а листья на много поработавшие ладони.
Из подвала кисловато несло вином и фруктами.
— Ну-ка включи свет и принеси птицу…— сказал старшему Тамаз.
И тот сорвался с места, нырнул в дверь кухни. В то же мгновение под навесом вспыхнула лампочка.
— Какую птицу? — спросил Леванчик.
Он не знал, что рано утром Тамаз был на охоте и подстрелил вальдшнепа.
— Вот какую! — торжественно поднял над головой разделанную, тушку Темо, появляясь из кухни.
— Шампур! — коротко сказал Тамаз, и Темо опять быстро исполнил приказание.
— А что ты с птицей делать будешь? — недоуменно и с тревогой спросил отца Леванчик.
Он не мог взять в толк, что эта кургузая, безголовая, бескрылая и безногая тушка и есть птица и думал, что невесть откуда сейчас еще возьмется птица настоящая, живая.
Тамаз не ответил и стал отжигать от шампура ржавчину, в душе ругая себя за то, что с прошлого раза оставил шампур невычищенным.
— А какая птица? — снова спросил Леванчик.
Темо с превосходством и тайной надеждой на отцовскую похвалу пояснил ему, тыча пальцем в тушку:
— Вот птица, вальдшнеп, папа ее утром убил…
Почуяв дичь, в конуре глухо забренчала цепочкой собака, как бы напоминая, что и она утром участвовала в охоте.
— А кто ее так сделал? — опять спросил Леванчик.
— Я,— нехотя ответил Тамаз, смутно догадываясь, что младшему сыну это почему-то не нравится.
Леванчик помолчал, может быть, не поверил, может быть, искал оправдание поступку отца. Темо с интересом смотрел, как отец, обмазав тушку солью, насаживает ее на шампур, и ждал еще приказаний.
— Жалко птицу,— сказал наконец Леванчик.
— Почему? — спросил Тамаз.
— Да, жалко,— подтвердил Леванчик.
А Темо снисходительно, как старший над младшим, рассмеялся:
— Дурачок ты!
Леванчик, не глядя ни на кого, продолжил:
— Нельзя убивать птиц…
— Для еды можно,— сказал Тамаз и почувствовал недостаточность своего аргумента.— Для еды можно, а: от глупости и от зла нельзя.
— И для еды нельзя,— возразил Леванчик.
Угли зашипели от жира, и в ноздри пахнул раздражительно-аппетитный и пока еще тонкий аромат запекающейся дичи. Тамаз подумал, что, пожалуй, стоит с устатку под дичь выпить стаканчик вина, и послал Темо за ним в подвал.
Дождь не слабел и с удовольствием бил по виноградным листьям. Наверное, в поле, у реки, где Тамаз утром подстрелил вальдшнепа, сейчас было холодно и бесприютно. Гортанно клекотала на каменьях река, оробели в темноте прибрежные ивы, и яблоневые деревья старались удержать на своих ветках последние, забытые при сборе плоды.
Темо принес глиняный кувшинчик, заткнутый облущенным кукурузным початком, и побежал на кухню за стаканом и хлебом. Тамаз вынул початок, чуть плеснул на мясо. Попало и на угли, и они сердито шикнули на Тамаза. «Э, подумаешь, недотроги»,— проворчал он, но не осудил, было приятно за себя, за свою основательность, за то, что у него всегда все хорошо — и дети, и дом, и стройка, и работа.
Темо принес на тарелке хлеб и чистый стакан, поставил перед Тамазом и спросил, не надо ли ткемали. Тамазу ткемали было не надо.
— Ну что, попробуешь? — спросил он у Темо, снимая шампур и осматривая мясо.
— Да,— радостно ответил тот.
— Я не буду есть птицу! — твердо и по-взрослому угрюмо сказал Леванчик. Тамаз удивился.— Да, не буду, жалко птицу… Нельзя их убивать!
Тамаз оторвал ножку и подал Темо. Себе налил стакан, поднял, буркнул скороговоркой тост, что-то навроде того, чтобы дети были всегда здоровы и счастливы, подумал, что еще бы надо добавить насчет их дружбы между собой и насчет того, чтобы и их дети между собою были всегда дружны и жили достойно, но говорить об этом не стал, слова проглотил вместе с вином и оправдал себя тем, что будет компания, тогда и скажет.
Они с Темо с наслаждением жевали упругое и одновременно податливое мясо, обсасывали косточки и были чрезвычайно довольны. Тамазу захотелось выпить еще, но он сдержался: все-таки одному нехорошо.
Покончив с вальдшнепом, Тамаз выставил ведро под дождь, пошел в дом, включил телевизор и стал просматривать газеты. Когда пришла жена, он рассказал ей, как Леванчик отказался есть дичь. Жена потрепала младшего по голове, просмотрела уроки у старшего и стала укладывать их спать.
Ночью Тамазу снился его недостроенный дом, будто сам он работает наверху и у него сорвалась доска и полетела вниз. А внизу должны были дети собирать щепки. Он их не видел, но знал твердо, что они внизу собирают щепки. Он проснулся, когда доска ударила оземь, и в первую секунду с облегчением выдохнул из себя, сообразив, что это всего лишь сон.
У дверей кто-то стоял. Тамаз приподнялся на локте и в свете празднично-яркой луны, обещавшей на завтра хороший день, увидел младшего сына.
— Мальчик, почему не спишь, иди сюда,— позвал он.
Леванчик медленно подошел к нему, легонько пришлепывая босыми ступнями, и остановился.
— Что тебе, сын? — серьезно, как взрослого, спросил Тамаз. Тот еще постоял молча, потом горячими и нежными ладонями погладил Тамаза по жесткой стерне щек:
— Папочка, не убивай больше птиц… Мне их очень жалко…
Тамаз встал, поднял сына на руки и понес его в другую комнату, которая была детской.
— Не будешь, папа? — с надеждой спросил Леванчик.
Тамаз молчал, вспоминая, как собирался взять ребят на охоту, чтобы приучались с детства.
— Пожалуйста,— попросил Леванчик, когда лежал уже в своей кроватке.
— Давай до утра подождем, потом поговорим…— только и нашелся Тамаз.
Мокрый виноградник все еще плакал, не обращая внимания на неизвестно с какой радости нарядившуюся луну. Река угомониться и не собиралась, а утомленные своей робостью ивы, напротив, пытались забыться. Где-то среди них одиноко притулилась перелетная птица-горемыка.
Тамаз ушел к себе, тихонько, чтобы не разбудить жену, улегся и заснул. Во сне ему опять снился недостроенный дом и внизу под лесами собирающие щепки ребятишки.
