В погоне за бандой атамана Грицько отряд Гузеева был измотан до предела. Кони и красноармейцы валились с ног, и даже затворы у винтовок перестали клацать. Были случаи засыпания бойцов на скаку, и вследствие этого их выход из строя.
У станицы Лозовской бандиты вновь ускользнули.
«Хватит,— подумал комиссар Поддубенский.— Угробим отряд, надо отдыху». И осадил жеребца.
— Дезертирствуешь?! — приблизился к комиссару командир отряда, бывший харьковский слесарь Гузеев с серым лицом и сумасшедшими глазами.
Их окружили угрюмые красноармейцы, ожидая, чем кончится инцидент.
— Не кричи, Гузеев,— сказал комиссар.— Ты как будто думаешь, что вся сила Красной Армии в ногах. А это не так. Дитенком ты, должно быть, слушал старушечьи сказки?..
Лицо Гузеева еще больше застлало сумраком, на нем выступили щербины, и видно было, что командир наливается бешенством.
— Я сказок не слушал сроду,— сказал Гузеев. Конь под ним подрагивал и опускал голову понюхать травы.— Я всю жизнь работал. Я бы подох с голоду, если бы слушал сказки. Ты, комиссар, должен знать партийную соль.
Поддубенский обвел глазами запыленных, отрешенно сидящих в седлах кавалеристов и решительно ослабил подпругу.
— Я знаю, в чем соль партийной установки. Но я знаю также, что скачет быстрее коня. Мысль обгоняет самого лихого скакуна, товарищ Гузеев. И нам с тобой надо думать, а не гнать бойцов вслепую за врагом. А враг, может быть, смеется над нами, отдыхая и объедаясь вишнями. Спрячь свою пушку, не цель в меня. Бойцам и коням нужен отдых. Когда они отдохнут, мы созовем на совет сознательных красноармейцев и решим, как быть дальше.
Гузеев вложил наган в кобуру.
— Ладно,— сказал он.— Всем отдыхать. Выставить часовых. Менять через каждый час.— И соскочил на землю, едва удержавшись на закостеневших, согнутых в коленях ногах.
Так велика была усталость бойцов, что они засыпали, еще не коснувшись щекой степной вечерней земли. Валились, как убитые, и дышали тихо, как дети, не хватало их даже на храп.
Тронув за плечо нервного Гузеева, Поддубенский ласково сказал ему:
— Спи, командир! Я разбужу тебя, как придет срок.
Стало смеркаться. В степи трещала саранча, певуче скрипели сверчки, вскрикивали перепела. Земля дышала крутыми испарениями, пылью, соком спелых трав, подавленных конями. От нее шли тепло и нега всей первобытности жизни.
Поддубенский сидел на земле, скрестив ноги, смотрел на смутную линию горизонта. Он не был в совершенном бодрствовании, но и, несомненно, не спал. Ум блуждал на последней грани напряжения и, казалось, мог переждать вечность.
Кони с хрустом отщипывали молодую траву, позвякивали стременами, фыркали и дрожанием кожи отгоняли мух-кровососов.
С неба перед самым Поддубенским бесшумно опустилась штуковина, похожая на аэростат без гондолы. Она раскрылась пополам, как разрезанный кавун, из нее вышел человек, одетый, словно воздушный гимнаст в цирке, в серебристое трико, плотно обтягивающее тело. Он нерешительно постоял, прислушиваясь к тихой ночи, и, не найдя повода для тревоги, шагнул вперед.
— Стой,— жестко сказал ему комиссар.— Руки вверх, белая сволочь!
Человек из аэростата недоуменно повернулся на голос и произнес что-то на незнакомом языке.
— А-а,— выругался комиссар.— Ты из Антанты? Не повезло тебе, иуда буржуйская. Руки вверх, говорю!
Человек нехотя поднял руки и при этом странно металлическим голосом произнес теперь уже по-русски, но как бы с латышским акцентом:
— Вы ошибаетесь. Я не Антанта. И не белая сволочь. Я даже не знаю, что это такое. Я не здешний.
— Я тоже не здешний,— сказал комиссар, вдруг понимая, что если шпион кинется на него, он не успеет даже вскрикнуть, дремота сковала его изможденное тело, пальцы не слушались. А этот гимнаст, видно, здоров и ловок. Оставалось надеяться на испуг.
— Стреляю без предупреждения.
— Я не враг,— сказал гимнаст, показывая голые руки.— Я ничего не понимаю: что происходит?
Поддубенский с трудом сохранял сознание, и ему казалось, что он управляет собой. Однако, очнувшись от секундного забытья, он увидел, что гимнаст поддерживает его за плечи, с участием заглядывая в лицо. Наган валялся рядом в траве, незнакомец не обращал на него внимания.
— Что с вами?
— Ничего,— ответил Поддубенский, злясь на свою сонливость.
— Я могу вам помочь?
— Спасибо,— усмехнулся комиссар.— Помог волк барашку. В последний раз спрашиваю, кто такой? Какой партии? За кого воюешь?
— Разве обязательно нужно воевать? — засмеялся гимнаст.— Мы привыкли жить в мире. У нас везде мир. А у вас везде война. Я облетел всю Землю, и везде грязь, кровь, нищета и смерть. У вас нет цивилизации. Вы еще не доросли до нее.
— Кто ты?
— Я оттуда,— незнакомец махнул рукой в небо.
Поддубенский почуял холод между лопатками, ему показалось, что он бредит, разговаривает сам с собой, может быть, у него начался тиф.
— Наша земля там… Видите, похоже на ковш?
— Большая Медведица?
— Это по-вашему. А по-нашему… впрочем, это неважно.
— Неважно…— отозвался, как эхо, Поддубенский, все еще сомневаясь, что этот человек, если его можно так назвать, действительно не враг и что он родился не на Земле, а где-то далеко во тьме.
— А зачем сюда? — спросил Поддубенский.
— Я ученый. Это моя работа.
— Значит, у вас все уже кончилось?
— Что кончилось?
— Ну, революция, гражданская. У вас теперь социализм? Или уже коммунизм?
Гимнаст покачал головой.
— У нас нет таких слов.
— А бедные и богатые? Есть? Пролетариат и буржуазия?
— Мы таких вещей не понимаем. У каждого есть своя работа, и он ее делает. За это ему дают дом, жену, пищу.
Комиссар усмехнулся.
— А кто же это все дает?
Гимнаст задумался.
— Кто? Начальник.
— У него есть дом, жена, пища?
— Еще бы!— засмеялся, но на этот раз не очень весело, гимнаст.— У него не один дом, и не одна жена. И вдоволь всякой пищи, которой я никогда не видел и не знаю ее вкуса.
— Ну вот,— удовлетворенно сказал комиссар.— А говоришь, нет таких слов. Твой начальник и есть натуральный буржуй. А ты вроде нашего умственного пролетария или трудящейся интеллигенции. Грабят тебя твои начальники, Тебя и всех ваших. Турнули бы их к чертям.
— Как турнули?..
— Отсталая нация,— сказал комиссар.— Турнули бы, как мы! И царя, и временное правительство, и всю иерархию. Теперь мы сами начальников ставим, кто по-нашему мыслит. Да вот белая сволочь с Антантой от дела отрывают. Не могут стерпеть такого оборота. Да разве народ повернешь? Народ будущее увидел и борется за него до последней капли крови. Воюем который год и устали, но уже не за горами победа. Корнилова смяли, Юденича, Петлюру взашей! Последние банды вылавливаем. Однако опять ускользнул проклятый Грицько. А у вас в голове темнота. Вам еще до нашей нации расти.
— Куда нам,— с иронией сказал гимнаст, но Поддубенский этой иронии не понял или не захотел понять. Он вдруг подумал о своем и неожиданно бодрым голосом, близко наклоняясь к незнакомцу, спросил: .
— Слушай, а мне на твоем аэростате можно подняться? Или двоих не потянет?
— Потянет.
— Возьмешь меня? Страсть полетать хочется! А я в долгу не останусь, будь уверен!
Получив согласие, комиссар поднялся и пошел проверить посты. Но, как он и ожидал, часовые спали с открытыми глазами. Поддубенский понял, что если их сейчас разбудить, надо отдавать всех под трибунал и судить по всей строгости военного времени. Однако ночь была тихая, беды никакой отряду не приключилось, и комиссар вернулся к аэростату, подумав, что винить здесь некого.
Короткая летняя ночь была на исходе. Близилось утро. Воздух уже потерял непроницаемость, в нем проступила перспектива.
— Проверил мотор? Не грохнемся?
Поддубенский начал волноваться за успех задуманного предприятия, или что этот космический интеллигент передумает.
— Садись,— ответил гимнаст.
Поддубенский втиснулся между половинками аппарата, сел на какой-то железный сундук, сдвинул колени и напрягся в ожидании взлета. Створки над его головой сомкнулись. Не успев опомниться, комиссар уже увидел, что они повисли над табуном отдохнувших, встряхивающих гривами коней и над спавшим вповалку отрядом.
— Давай выше! — радостно закричал комиссар, по очереди вглядываясь в окна, то в одну, то в другую сторону.
Аэростат круто взмыл вверх, почти до самых облаков. Земля внизу теперь хорошо просматривалась на огромном пространстве. На Бычьем хуторе хозяева поднялись в такую рань и, затопив печь., готовили пойло для свиней и коров. Поддубенский видел их! деловитую суету, кулацкую основательность и стучал себя по колену ребром ладони. Его внимание привлек странный блеск в овраге, идущем далеко за хутор, упираясь в большак. Это была банда Грицько.
Комиссар насчитал до сотни стреноженных коней. Бандиты уже заканчивали ночлег, собираясь уходить по оврагу, снова грабить села, вешать комбедовцев, жечь крестьянские хаты и морочить голову отряду Гузеева.
— Спускайся!
Пока аэростат приземлялся, комиссар нашарил за пазухой две зачитанные книжки без переплетов. В одной популярно излагалась теория Маркса о классах, прибавочной стоимости и законах истории. В другой были ленинские статьи о революции и строительстве нового, справедливого государства.
— Изучите там, у себя. Только осторожно. Меж своими. У нас за эти книжки жизни лишали. Потому цены им нет. А как разберетесь, прилетайте к нам за опытом. Мы к тому времени добьем последнюю классовую сволочь и построим социализм. А теперь дуй отсюда быстрее! Сейчас здесь начнется заваруха, и тебя с твоим аэростатом могут пришить.
Гимнаст долго смотрел в измученное, заросшее щетиной, смертельно усталое, но торжественное лицо комиссара. Сказал:
— Ты теперь устраиваешь свою жизнь — и можешь избрать добровольную смерть ради будущего? Ты переступаешь главный закон жизни — самосохранение?
Комиссар вытер кожаным рукавом свой лоб.
— Я бы тебе объяснил, да некогда. Грицько, бандит, уходит. Я не один. Я — это весь класс. Я один давно бы упал на пыльной дороге, но меня плечами держит пролетариат. Он не даст упасть даже мертвому. Мы все идем в одном строю. Дуй отсюда, интеллигент. Пора!
Аэростат поднялся над землей и скоро исчез в вышине, унося искру нового разума в другую цивилизацию, где превыше всего был закон самосохранения. А комиссар зычным, протяжным голосом крикнул:
— По-одъе-ем!
Бойцы зашевелились, вскочили, разминая затекшие руки и ноги. Полные веры в себя, в правильное течение времени, в неизбежную гибель врага, полные нетерпения и желания последней, решительной схватки.
Комиссар повел отряд к оврагу у Бычьего хутора. Он летел впереди всех, презирая смерть и чувствуя, что никакая пуля не остановит его ярости и что нет ни на какой планете, ни на какой звезде ничего выше очищающего пламени революции.
Солнце блестело на остриях красноармейских шашек.
