Сейчас я могу рассказать вам все, как было. Уже могу, потому что привыкла к мысли, что буду теперь жить без него…
Алексей приехал после окончания института. Приехал ко мне, своей невесте. Мне завидовали все девчонки, не верите? Еще бы, жених учится в московском институте — и не забыл, не променял на какую-нибудь москвичку… Женихом и невестой мы были с седьмого класса. Его седьмого. А я была, смешно сказать, в пятом. Может, наша любовь и родилась из глупой дразнилки, назло всем? Началось с того, что он помог мне застегнуть крепление на лыжах, когда катались с увалов за селом, а по-настоящему — в один дождливый вечер, когда мы долго-долго сидели под тополями в школьной аллее. Мы почти ничего друг другу не сказали, но почувствовали, наверное, одно и то же — что одному без другого нельзя.
Потом Алеша уехал в Москву, поступать в один-единственный на всю страну институт, к одному-единственному профессору. Он не сразу поступил. Год работал лаборантом и занимался самостоятельно. Зато потом его почти тут же перевели на второй курс. Он так любил физику, я не знаю, как,., как одушевленный предмет, что ли. А я еще не понимала, что к призванию, к науке можно ревновать. Он должен был стать великим ученым, уже в институте подобрался к решению какой-то сложной проблемы, и его прочили в ведущую лабораторию. Мне стыдно теперь, что я так мало этим интересовалась. Знала бы о нем много больше… Ну вот, после института Алеша приехал за мной. За дурочкой, которая всего-навсего окончила наш лесной техникум и работала в нашем же лесничестве. Он хотел забрать меня в Москву.
Дни с Алешей были светлые и теплые, как солнечные зайчики. В один из «их, уже последних, предотъездных, мы пошли прощаться с нашими местами. Отправились вверх по реке Белянке, за детский санаторий, туда, где скалы сжимают ее русло, как пальцы змеиное тело, и она извивается, бурлит в бессильной ярости. На перекате получается маленькая Ниагара — тугие струи рвутся на тонкие ленточки, разбиваются в пенные клочья о могучие лбы валунов. И вдруг возникает широкая заводь, будто раскрытые ладони приняли сердитую Белянку и успокоили ворчунью… На берегу же склонились над самой водой березки, о чем-то переговариваются, шепчут листвой; трава забралась даже на камни посреди потока, манит своей шелковистостью. А поодаль сумрачно толпятся сосны — это их царство, и они стерегут его, шеренгами вытягиваясь по склону. И главное, запах. Не редких цветов, нет. Так густо и постоянно пахнут только деревья. Я бы запечатывала этот целебный, настоянный на хвое воздух в банки, как лекарство, и рассылала бы по всей стране. Вот было бы здорово!
Я отвлекаюсь, да? Ну ладно, значит, прошли мы с Алешей по Медвежьему логу за детский санаторий, по крутой тропке спустились, цепляясь за корневища, выгнувшиеся, словно поручни. На полянке разбили лагерь. Вскоре уже пили чай со смородиновым листом, и с малиновым, и с душицей, и с мятой, — это такой коктейль, что любой бармен позавидует!
Алеша рассказывал, какие трудные были экзамены, как комиссия спорила о его дипломной работе. Он не хвастался, он вообще не знал, что это такое: был убежден, что человек должен всегда делать свое дело хорошо, на совесть, иначе — зачем? И он не был фанатиком, не был аскетом. Я горда тем, что занимала в его жизни главное место. Пусть делила его с наукой, но это для кого как… Я была согласна на его вечную занятость, на беспокойную судьбу. Он мне нравился именно таким — напряженным, всегда немного нездешним. У нас была впереди вся жизнь, ему многое предстояло совершить, я должна была помочь ему. И о другом не мечтала.
Я слишком много говорю о нем, опять отвлекаюсь? Но это для того, чтобы вы его хоть немного узнали, тогда вам будет понятнее его поступок: он не мог иначе. Он был человеком прежде всего, а это все не то, что я сказала о профессии, об открытиях — без этого-то можно, нельзя без человека. Вот это и есть самое настоящее призвание, самая главная способность.
Мы сидели над Белянкой, горький дымок отгонял комаров, и было невыносимо хорошо. Так хорошо, что начинаешь чувствовать обреченность этой минуты счастья. Миг — и она уйдет, скроется в дырочке песочных часов, именуемых вечностью…
Наверное, странно, что я так говорю — напыщенно, витиевато? Просто я писала стихи, знаете, для себя, ну и в газету тоже. Правда, только одно опубликовали — ко Дню работников леса. Там было про живые души деревьев, которые сродни людским. Не я, может, первая это придумала. Но я их вправду чувствовала, я с ними разговаривала.
А с Алешей мы сидели и молчали. Мы знали мысли друг друга. И тогда… Тогда появился светлый треугольник.
Клин рассеянного света вырастал из камня — небольшого островка в двух метрах от наших ног. Мы не испугались, потому что пугаются, когда подозревают что-нибудь плохое, а мы даже не способны были в тот момент думать о плохом. А просто непонятного боятся только дети, это мне уже давно Алеша объяснил. Мы смотрели, и прошло очень мало времени, может, с полминуты, как клин вырос до двух метров в высоту и настолько же расползся внизу. Он как бы утверждался на камне, подобно циркулю или землемерному аршину… или сажени?
Зеленоватый, будто рассыпчатый свет был похож на морскую волну, в самом гребне своем просвеченную солнцем. Свет завораживал, притягивал…
Алеша вскочил на ноги, сказав что-то насчет зеленых человечков. Что именно, я не запомнила, потому что тут зеленый свет заколыхался, к а к занавес перед сценой, и мне показалось, что он сейчас раздвинется и начнется какое-то неведомое представление. Вместо этого я услышала у себя в голове голос. Точнее, сначала просто звук, мерный и бесстрастный, как стук метронома, но проникающий в каждую клеточку, током пронизывающий тело. Лишь через некоторое время я поняла, что звук рождает слова:
— Земляне, люди, вы так себя называете. Вы разумны, поэтому я обращаюсь к вам. Это не заранее обдуманная и запланированная встреча. Меня вынудила к тому необходимость…
Я инстинктивно вцепилась в Алешино плечо: меня затрясло от неожиданности. А Алеша весь ушел в себя, обратился в слух.
— Я оказался на вашей планете случайно и, скорее всего, останусь здесь навсегда. Вы должны всего лишь выслушать меня, об этом только я прошу. Вы разрешаете мне говорить?
Голос замолк. Я не могла в этот момент выдавить ни слова, за нас ответил Алеша:
— Да, пожалуйста, говорите.
Меня удивило его спокойствие. Потом-то я поняла, что он был потрясен не меньше меня, но сумел остаться ученым: в любой ситуации больше тратить времени на сбор информации и меньше всего — на эмоции. А внутри нас опять зазвучали слова, как комочки льда, скользя вдоль позвоночника, покалывая затылок.
— Я умру на вашей Земле, это случится скоро, очень скоро… У меня была цель — долететь до своей планеты, доставить очень важные данные о процессах, приводящих к исчезновению звезд. Это тайны первоматерии… нам удалось их чуть-чуть приоткрыть, но какой ценой!.. Звезда, у которой мы дрейфовали, находилась в стадии умирания. По нашим расчетам, она должна была угаснуть и мирно остыть. Произошло иное. Будто неожиданный толчок изнутри изменил весь процесс — звезда начала сжиматься в угрожающе короткий срок. Это было похоже на самоубийство! Наш звездолет — по существу, небольшая планета — не успел сойти с круговой орбиты, он был сорван чудовищно возросшим гравитационным полем и начал падать. Спастись мы не могли. Нулевой объект, или черная дыра, как вы их называете, впрессовывает в себя все окружающее. Это были самые страшные для меня минуты, часы или годы. Понятие времени там не имеет никакого значения. Была лишь одна возможность что-то предпринять. Нулевой объект искривляет пространство, сворачивает его. Наши двигатели работают по тому же принципу. Решено было их ударом компенсировать нарастающие возмущения окружающей среды и в этот момент неустойчивости орбиты запустить спасательную шлюпку. Скорлупка должна была оторваться от корабля на высокой круговой скорости и выйти из зоны коллапса. На ней не было двигателей, сворачивающих пространство, возвращаться домой нужно было в обычном космосе. Поэтому на шлюпке нужен был пилот — ни один автомат не может пройти такой путь, сколь бы совершенной ни была его программа.
В общем, пилотом оказался я. Молодость сыграла свою роль. Когда я очнулся от ускорения, на экранах была чернота…
Во время полета я работал. Обрабатывал материалы экспедиции, так легче было не думать о судьбе товарищей и грядущей неизвестности. Но мне суждено было еще одно потрясение. Дело в том, что я сопоставил полученные экспедицией данные с характеристиками звезды нашей планетной системы — Голубой Хемы. И выяснилось: нашу звезду ждет. та же участь — она превратится в нулевой объект, в черную дыру. Я наизусть знал многие диаграммы, сотни раз просчитывал варианты и убеждался, что конец неизбежен. И главное, в недалеком будущем… Вряд ли кто там догадывается об этом, они не успеют спастись, если не успею я…
Здесь речь звездного гостя прервалась, может быть, это соответствовало земному вздоху, а я представила себе, как планета, удивительно похожая на Землю, вдруг окажется в центре катаклизма, будет подхвачена ужасными вихрями, сброшена в пропасть, где все кончится, кончится жизнь… Я стиснула зубы, мне хотелось плакать.
— Вот что я должен был донести до своей планеты, — продолжал гость. — Предупредить об опасности. Но сказалось пребывание вблизи коллапса, а может быть, я прошел через зону какого-нибудь излучения. Так или иначе, мои биологические часы останавливаются прежде времени, я умираю. Я бы умер в космосе, послав свой кораблик к самым дальним границам контролируемой нами области Вселенной. Рано или поздно его бы обнаружили. Вот именно, рано или же поздно… Ближайшей зафиксированной планетой с разумной жизнью была ваша. В нарушение инструкций о контактах я прилетел к вам. За помощью.
В этот момент я поверила ему окончательно. При всем безличии, бесстрастности в голосе чувствовалась боль. Боль всегда заставляет верить, обнажает суть… Алеша, наверное, поверил раньше меня, потому что сразу деловито спросил:
— Чем мы можем помочь вам? Продлить вам жизнь, связать вас с вашей планетой? Мы выглядим муравьями по сравнению с вашей цивилизацией. Наша встреча противоестественна — контакт должен происходить между равными партнерами… Но нет ли какого способа, чтобы с Земли подать сигнал…
— У нас нет пока межзвездной связи. Да она и не была необходима, наши корабли перемещаются в пространстве почти мгновенно за несколько скачков можно пересечь половину Вселенной.
— Но, может быть, вас уже ищут, ведь гибель экспедиции наверняка обнаружена? Можно ведь как-то привлечь внимание поисковых групп к нашей системе?
— Контрольный срок возвращения еще не прошел, а гибель звезды наши астрономы, как и ваши, обнаружат лишь через много лет. В голосе пришельца словно бы проскользнули нотки вины, а может, это я сама наделила его подобными чувствами? Ведь голос абсолютно не изменял ни тембра, ни интонации…— Я понимаю, вы не так представляли себе нашу встречу. Контакт цивилизаций, как вы выражаетесь. Я не полномочный посол, я действую на свой страх и риск. И я не всемогущ, не могу удивить вас какими-либо чудесами, не могу даже оставить на память что-либо из предметов моего мира: вы правы, это преждевременно и нецелесообразно. Я слаб и бессилен и прошу у вас помощи.
— Но чем, чем мы поможем вам?! У нас нет техники, чтобы обеспечить сверхдальнюю связь; мы не можем омолодить вас. Наша электроника в зачаточном состоянии, но, может быть, удастся собрать автопилот для вашей ракеты?
— Он все равно не поможет. В полете нужны постоянные коррективы программирующих устройств и, кроме того, невозможно предвидеть массу случайностей. Самое же главное — у меня нет времени. Осталось мало горючего, поэтому я стараюсь использовать гравитационные поля. Я дрейфую в них, а двигатели использую только для разгона и изменения траектории. Гравитационная обстановка в космосе очень быстро меняется. Старт должен быть не позднее завтрашнего рассвета, иначе есть риск сжечь все горючее при выходе из системы.
— Но тем более, что мы сделаем за несколько часов?
— Вы можете спасти мою планету.
— ???
— Это возможно, если туда полетит один из вас.
Я сначала не восприняла эти слова всерьез, слишком все было по-книжному. Пришелец посещает Землю и предлагает путешествие на свою планету — фантастический сюжет не из самых оригинальных. Сам этот разговор вновь начал представляться мне абсурдным. Здесь, на берегу нашей Белянки, рядом с журчанием воды, криками ночных птиц, — и бездна звезд, бесконечные парсеки, и неведомая планета, судьба которой зависит от тебя… Это я думала так отстраненно и медлительно, а Алеша уже успел все проанализировать. Все просчитал и решил, хотя я еще об этом не подозревала.
— Как управлять кораблем, как ориентироваться в пространстве, ведь мы не имеем необходимой подготовки? — спросил Алеша. Он принял предложение пришельца без всякого колебания. Тем самым он принял и тяжесть решения. В данный момент он представлял все человечество, весь разум Земли, и от него зависело, протянуть ли руку помощи другому разуму, другому существу, которое все же было неизмеримо близко нам, потому что в минуту опасности жертвовало собой так же, как сделал бы это человек ради своей Земли.
Многие из этих мыслей пришли мне в голову уже потом, во время мучительных воспоминаний, а тогда я была просто магнитофоном, записывающим устройством, методически фиксирующим все происходящее. В памяти помимо моей воли откладывалось каждое слово этого диалога, нереального, мифического, в странном смешении света земного костра и вязкого зеленоватого света неизвестного мира. Я была парализована, погружена в необыкновенный транс, когда все внутри обостряется во внимании и готовности неизвестно к чему, а внешне — окаменение и безразличие. Это все сделало предчувствие. Я уже тогда знала, чем все кончится, и это было началом страдания. По-моему, каждый человек переживает страдание дважды — когда предвидит его неизбежность и когда оно наступает непосредственно. Или, может, это характерно только для женщин? Наверное, наши истерики не так неожиданны, как считают, они — кульминационный „ пункт этой первой боли, «предстрадания»… Ох, вот видите, к чему приводит самокопание — я все не могу освободиться от мысли, что могла бы тогда что-то изменить, спасти и спастись. Как, я не знаю, но все же мучаюсь этим постоянно. А тогда…
Голос отозвался на Алешин вопрос не сразу. Он помедлил, как бы что-то взвешивая.
— Принимая решение, помните, что это связано с опасностями. Я не могу вам гарантировать ничего — ни времени, ни расстояния, ни успеха. Я лишь знаю, что неизбежно громадное напряжение, истощение всех сил.
Алеша стоял отрешенно, впитывая информацию, а я была благодарна ему за его решение, за то, что он не засомневался во мне, знал, что я пойму его. Необходимо было только одно уточнение. Я почти успокоилась и задала вопрос:
— Почему вы сказали, что лететь должен только один? Мы не можем расстаться, поймите!
Кажется, я в тот момент покраснела, потому что впервые о нашей любви говорила вслух, да еще постороннему. Голос зазвучал внутри, как тяжким молотом вбивая в сознание каждое слово:
— Я немногое понял в ваших отношениях, но мне кажется, что это причинит вам боль. Постарайтесь меня понять. Это не вызвано какими-то техническими ограничениями, это — требование более высокого порядка. Я уже сказал, что мое появление здесь нарушает инструкцию. Я произвожу возмущение в вашей истории, в истории вашей планеты. Трудно предугадать, к каким последствиям оно приведет в будущем, но в любом случае его нужно свести к минимуму. Ваши историки и социологи рано или поздно откроют закон значимости каждого индивидуума, каждой личности в общем течении развития. Изменение, не обоснованное внутренними причинами, хотя бы и в одной микроскопической точке, способно дать целую трассу деформаций в социальных тканях, привести к глобальным нарушениям…
Все во мне содрогнулось, удушливая волна страха сжала горло, подкатила к сердцу. Как же так?!
Алеша растерянно оглянулся на меня. В его глазах тоже была боль и, что самое страшное, знание того, что все уже решено, что это вновь введенное условие уже ничего не меняет в задаче, только боль будет неизмеримо большей. Но жители Земли привыкли к боли, к боли во имя и боли просто так… Особенно — женщины.
Алеша бессильно опустился рядом со мной на траву, погладил мои волосы. Мы оба смотрели вверх. На чуть посветлевшем небе, выстроившись клином, как птицы, плыли облака, ориентируясь на желтый маяк луны. Мне показалось, что Алешины губы беззвучно шевелятся, как будто в молитве, обращенной неведомо к кому. Страх продолжал переполнять меня, но мне хотелось только одного — удержать его в себе, не дать перелиться в Алешу, чтобы не сделать ему еще труднее. Ведь боль мужчин проистекает из страха любимых женщин, и легче обоим, если страх удается спрятать.
Алеша усадил меня рядом с собой, он угадал мои мысли (а голос, наверное, тоже их чувствовал и не мешал нам) и, заглядывая мне в лицо — его взгляд уже был запоминающим! — сказал:
— Вот так, малыш, я должен лететь.
Господи, я дорого бы дал а, если бы в тот момент могла разреветься, сбросить это ощущение неизбежности и жгучее желание воспротивиться, разорвать цепи долга, разлучающего нас, превращающего нашу любовь в каторжницу, обреченную и не смеющую надеяться на помилование… Но нет, я была суха и тверда, как камень, как русло высохшей реки в пустыне, и только в груди билась неистовая мольба, которую я все равно бы не высказала. Это продолжалось какие-то секунды, а мне показалось — вечность, и эта вечность подарила мне порыв отчаяния и надежды. Я вскочила, я подошла почти вплотную к упругой стене света, я хотела бы увидеть его глаза, не думая о том, что их, вполне возможно, и нет.
— Вы сказали о благе нашей цивилизации, о том, что хотите причинить меньший ущерб, выбираете меньшее зло, но так ли это? Подумайте, вы забираете у Земли ученого, талантливого ученого, которому суждено совершить многие и многие открытия, принести огромную пользу человечеству. Почему должен лететь он, а не я? Почему вы решили без меня, почему? — Дальше кончилась логика и началась истерика, только без слез. — Слышите, вы, я совершенно бездарна, я не нужна здесь, и это я должна лететь, оставьте Алешу Земле, оставьте!
Наверное, тут я потеряла сознание, потому что очнулась на руках у Алеши и только смутно вспоминала, как билась в тяжком припадке боли и бессилия.
— Малыш, ты забыла об одном, — Алеша нежно гладил меня по голове, и вправду как несмышленого ребенка, ничего не понимающего во взрослых делах. — Ты ведь много должна сделать для Земли. Ты родишь нашего сына, подаришь планете новую жизнь. Это дороже любого открытия, цель и смысл твоей жизни. Ты воспитаешь его настоящим человеком…
То была правда. Я совсем недавно поняла, что буду матерью. Конечно, это будет сын, похожий на Алешу. Дети — единственное, что остается женам, когда мужчины не возвращаются с войны, из похода, и это — память, это — жизнь.
Голос не тревожил нас, хотя, наверное, наблюдал все так же, изнутри. Интересно, есть ли у них что-нибудь подобное любви? А может, нет даже разницы полов? Что ж, он мог умирать спокойно, он сделал все, что мог. И голос отозвался на мою мысль, он зазвучал, и мне опять, в который раз, показалось, что в его монотонности появился новый оттенок!
— Я рад… кажется, так у вас называется это чувство… рад, что вы проявили милосердие и сострадание. И я угнетен, ибо не предполагал, что это потребует такой цены.
Это же была сказка, фантастический сон, мне нужно было вырваться из него, проснуться, вцепиться в Алешино плечо и не пустить, не пустить, не пустить…
Алеша повернулся, сделал шаг и исчез в мареве светлого треугольника. Я не слышала, чтобы голос позвал его. Очевидно, они продолжали разговор без меня. Я стала не нужна, я оставалась на Земле. Я села на холодный камень перед входом в то неизвестное, что забирало у меня Алешу, моего мужа, и задумалась. Я никогда не подозревала в себе такой способности к размышлению. Сначала я с ужасом для себя обнаружила, что, поступи Алеша иначе, я бы его разлюбила. Или нет, не знаю, но в любом случае между нами была бы эта ночь и слышался бы в ней этот печальный голос. Нормальная девчонка сейчас бы плакала, визжала, билась о землю, — а я отчетливо, как в планетарии, представила себе планету обладателя голоса—-шарик, подвешенный на ниточке, пестро раскрашенный, плывущий под звездным небом, и мне захотелось, чтобы он стал побольше и поближе, чтобы можно было рассмотреть, как там, у них. Какая там жизнь? Есть ли у них такие же чувства, как у нас? Мне вдруг пришло а голову а поступили бы они точно так же, как мы, чтобы спасти нашу Землю? Вот, наверное, главное, что показывает единство разума во Вселенной — самопожертвование во имя добра, во имя жизни другого. Это главное качество разума. Все остальное, определяющее разный уровень развития цивилизаций,— его количественная сторона. Сумма знаний не разделяет нас, важны стремления, цели, которым мы эти знания подчиняем. У них может все быть другим, кроме уважения к жизни, долга ее поддержания. А сейчас мы, увы, не готовы к встрече, нас нужно бояться, как чумы, мы опасны, потому что воюем друг с другом,, убиваем друг друга. Контакт со звездными мирами возможен лишь тогда, когда люди поймут, что жизнь — самое ценное, что, убивая, убиваешь не только другого человека — человек погибает и в тебе…
Не знаю, сколько прошло времени, только выступили из сумрака силуэты деревьев да моя штормовка намокла от росы. Вдоль по Белянке повалил густой туман, поднимаясь широкими полосами над водой, а затем передо мной появился Алеша. Значит, уже рассветало, и он должен был лететь. Я почти смирилась, и все же… потерять все, вот так, на рассвете жизни, как это ужасно больно, какой опустошенной себя чувствуешь. Жены декабристов были счастливы пойти за ними на край света, я не могу даже этого. У меня свой долг.
Мы сели в обнимку, я целовала его, как никогда раньше, не стесняясь всего мира, прижималась к нему, тоже запоминала его. А первое, что я у него спросила… Я спросила у него:
— Как же ты все-таки полетишь?
— Я прошел курс обучения. Теперь я знаю практически столько же, сколько он. У них есть аппарат, вроде передатчика информации из мозга в мозг. Теперь я наполовину житель Зиамы,— пошутил он, но не было ни смеха, ни улыбки в его словах.
— Зиама… Что это?
— Так называется их планета. Очень похоже на нашу, правда?
— А кто… они? Ты что-нибудь о них узнал?
Я понимала, конечно, что от этого ничего не изменится, но мне хотелось убедиться, что они такие, какими я их себе представила, не внешностью, разумеется, а тем, что у нас называется душой.
— Они разумные, и в этом похожи на нас. Они создали знание и умножают его. Значит, они нам братья. У них есть жизнь, а значит, есть заботы, радость и горе. У них есть и вдохновение, и вкус жизни, они многое умеют и хотят уметь еще многое. Малыш, пойми, я должен сделать все, чтобы они не погибли…
Слушая Алешу, я скорее почувствовала, чем увидела, как он неуловимо изменился; построжел, и словно еще глубже стали его глаза — они видели теперь много дальше,
— Понимаешь, добро всегда воздается сторицею. Может быть, наш поступок будет пропуском в звездные миры.
Меня окатило волной благодарности из-за того, что Алеша так сказал: наш поступок. Мой любимый был самым добрым и самым внимательным. А он продолжал, увлекшись:
— Мне понятно, почему погибла экспедиция— наши физики давно рассчитали все это теоретически. Шлюпка была выброшена до того, как они попали под сферу Шварцшильда, пересекли горизонт черной дыры. А он, наш гость, создал гипотезу, которая может объяснить природу черных дыр и даже больше — всей Вселенной. Он был гениальным ученым своей планеты. Теперь понятно, почему для спасения выбрали именно его. Он очень мучился этим, и представляешь, каким сильным был для него удар, когда он понял, что не долетит до своей обреченной планеты, не предупредит несчастье! Он предположил, что в космосе одновременно существуют и пересекаются несколько систем пространства-времени, несколько миров. Через определенные циклы происходит их смещение относительно друг друга — что-то изменяется в них самих — и органами, производящими эти смещения, являются черные дыры. Понимаешь, они вроде пуговиц, на которые застегнута наша вселенная, это особые точки напряжения, перераспределения энергии между мирами. Он создал методику обнаружения звезд, которые со временем превратятся в черные дыры. Это великое открытие должно стать известным всем обитателям космоса. И тем более нужно спасти его планету… Иначе будет страшно — расстегнется пуговица, и разверзнется пропасть…
Я уже представляла себе это, без всяких объяснений. Я смотрела на небо. Звезды сияли вверху, как песчинки, просыпанные из разбитых песочных часов. С каждой минутой их становилось все меньше — время уходило. И я уже не могу вспомнить самое последнее — какие-то отрывочные картины: высокая фигура Алеши на фоне неба (я смотрела на него снизу вверх?); матовый черный параллелепипед, задвинутый в нишу под скалой (Алеша сказал, что на него произвело впечатление сказанное мной об ущербе, какой он, сам того не желая, наносит Земле, и это был его саркофаг, со специальным отсеком для информотеки и устройством, которое подаст сигнал, когда на Земле прекратятся убийства людей); дорога… Алеша вывел меня на нее, чтобы я не находилась рядом с кораблем во время старта. И все, все… Все! Не требуйте больше от меня ничего. Я запомнила все это, во мне днем и ночью без перерыва прокручивается эта пленка, и каждый раз я заново провожаю Алешу…
Извините, я сейчас приду в себя, успокоюсь. У меня бывают срывы… Ну вот, уже все, лучше. Спасибо, я выпью глоток. Все в порядке. На чем я остановилась? А, да, да-да, я вспомнила. Потом наступил грохот — резкий, как весенний гром. Зашаталось все: горы, небо, я сама… Больше ничего. Не помню. Оказалась здесь, в больнице.
Только, знаете, с тех пор я стала видеть не звезды в ночном небе, а пустоту между ними. Где-то там мой Алеша. Он летит к Зиаме. А может, его уже подобрали их корабли.
Вы знаете, я надеюсь, что он вернется. Еще до того, как я умру…
Разговор в ординаторской:
— Типичный случай. В горах был обвал, что, впрочем, довольно нетипично для этих мест.
Ее друг, видимо, погиб. А она еще долго не оправится от шока. Но делаем все возможное.
— Но она так логично рассказывает, ведь серьезного расстройства у нее нет?
— Брось. Могут быть побочные эффекты. Поработаешь подольше, такого наслушаешься… Девочка экзальтированная, впечатлительная…
— На всякий случай позвоню в обсерваторию. — В трубку: — Скажите, пожалуйста… Что?!
