Комментатор областного радио Михаил Мельников три дня мотался по фермам, овощехранилищам, зерноскладам. Знакомился, удивлялся, возмущался. И когда звучал его еще по-юношески звонкий смех, в глаза вдруг особенно ярко бросалась седина: густые вьющиеся волосы Мельникова были отлиты словно из серебра.
Этот день выдался тихим и застал Мельникова в избушке местного охотника… Еще не раздевшись с дороги, подсел он к маленькому окошку и молча смотрел на первые, еще не зимние редкие снежинки…
Надо сказать, Михаил, несмотря на вечную свою улыбку, принадлежал к породе неудачников Жизнь обходилась с ним круто Многие, конечно, этому не поверили бы: как же так — комментатор и вдруг — неудачник! Ну, до пустим, плотник там или, скажем, слесарь, даже конструктор, и то понятно! А ком-мен-та-тор?! Ведь одно слово что значит!
И тем не менее это было так. Начинал он как фельетонист. Хотя фельетоны его были беспощадны и бескомпромиссны, но стреляли все по мелочам, на уровне соседских склок. И вот однажды наступил его день. На совещании у редактора (Мельников тогда работал в областной газете) был наконец-то найден настоящий корень всеобщего зла — травополье! Выяснилось, что многие директора совхозов, а особенно председатели колхозов, вместо того чтобы денно и нощно думать только о хлебе, отводили часть земель под овес, многолетние и даже однолетние травы.
— Мы призваны искоренять зло в зародыше и при этом так, чтобы другим было впредь неповадно!
Когда редактор произнес эти слова, все невольно повернулись к Мельникову. По тому, как он сжал зубы, стало ясно, что Миша уже созрел для борьбы.
И впрямь, очень скоро от руководителей близлежащих совхозов и колхозов полетели пух и перья.
Но в тот самый момент, когда истина вот-вот должна была восторжествовать, а на полях не осталось клеверинки, выяснилось, что Михаил сражался против тех, кого надо было защищать. Мельников хотел уволиться — не отпустили. Его энергию переключили на охрану природы родного края. Очертя голову бросился Михаил в водоворот из выхлопных газов, канализационных сбросов и дымовых завес. Несколько лет, забыв детей и друзей, бегал он из учреждения в учреждение, шумел и саркастически хохотал на совещаниях, мелькая на страницах газеты. За всей этой суетой от него как-то незаметно ушла жена. Это было настолько неожиданно, что Мельников похудел, поседел. С тех пор, уйдя из газеты, он и числится комментатор ром.
…Неожиданно в комнате стало темно. За окном снежинки пушистыми парашютиками медленно плыли к земле. Словно о чем-то сговорившись друг с другом, они неожиданно поворачивали к окну и, застыв на месте, задумчиво глядели на двух молчаливых людей. Потом, испугавшись их взглядов, бросались в сторону, стремительно летели к земле, но, видимо, передумав, как на воздушных шариках, опять поднимались, чтобы еще раз украдкой заглянуть в прокуренную до синевы комнату.
— Какая красота,— произнес тихо Мельников. Ему вдруг стало больно за себя и других таких, как он, кого судьба загнала в серые каменные мешки и на мир-то дает взглянуть только через запыленные стекла квартир и кабинетов. Хорошо, что сегодня не надо было рыться в бумагах или спешить домой в душную городскую квартиру. У него срочное задание — подготовить передачу о местном охотнике Кузьмиче, который во время войны служил в разведке, не раз ходил в тыл врага!. Кавалер двух орденов Славы, выкравший фашистского генерала прямо из немецкого штаба.
Кузьмич предложил, пока не стемнело, побродить по лесу с ружьем. Деревья стояли голые и печальные, словно обиженные судьбой. Под ногами шуршал ковер из желто-оранжевых, умирающих листьев. Тишину нарушали только редкие вороны. Шагалось легко, размашисто.
Вскоре Полкан взял заячий след и залился на всю округу звонким, счастливым лаем. Напряженно вглядываясь в чащу, Кузьмич объяснил, что зайцы бегают по кругу, Косой скоро будет здесь.
Голос Полкана то приближался, то исчезал. Казалось, его погоне за зайцем не будет конца. Михаил опустил ружье, и в это время из леса медленными прыжками выплыл белый заяц. Во время полета, когда распрямлялись лапы, заяц казался неправдоподобно большим. Михаил вскинул ружье и, когда заяц, заметив человека, стал делать поворот, нажал на спусковой крючок.
— Ого, вот это выстрел! Поздравляю! — Кузьмич бросился перехватить выскочившего из-за кустов тяжело дышавшего Полкана.
Мельников стоял над убитым зайцем и смотрел, как с его мордочки стекала на первый снег алая струйка крови.
— Что уставился, клади трофей в рюкзак да будем двигаться, а то скоро начнет темнеть,— бросил озабоченно Кузьмич.
Вглядываясь в притихшего Михаила, егерь понимающе улыбнулся:
— Не выйдет из тебя охотник.
…В печке трещали смолистые дрова. Кузьмич заваривал чай. Полкан тяжело вздыхал под столом и при каждом движении гостя поднимал вопросительно морду. Михаил сидел в углу, блаженно вытянув натертые сапогами ноги. Пахло сгоревшей берестой и свежими сосновыми стружками. Михаил закрыл глаза. Вспомнилось далекое и родное. Когда это было, где? Ах да, пионерский лагерь… лес… громадные стрекозы… и этот смолистый терпкий запах. Видимо, мы жили в только что построенных домиках… Как было беззаботно и празднично!
Мельников вздохнул и стал наблюдать за Кузьмичем, который возился у плиты. Кузьмич что-то напевал под нос, старательно заваривая чай. Михаил шестым чувством вдруг понял, что наступил самый подходящий момент для интервью. Стараясь не привлекать внимания, поудобнее устроил на столе портативный магнитофон.
— Р аз, два, три, четыре, пять… проверка… проверка,— раздался его деловой голос.
Кузьмич замер у плиты. Перехватив его настороженный взгляд, Михаил добродушно засмеялся. — Что, Кузьмич, примолк? Дело это, прямо скажем, простое пустяковое.
— А может, сначала похлебки поедим, с дороги-то?
— Да ну, что ты! Это же нам раз плюнуть! — проговорил Мельников, слегка подталкивая Кузьмича к столу.
— Так-то оно так… А огурчики какие — объедение! Сейчас из сенок принесу.
— Огурчики… малосольные… отлично! Но это потом. Не спорь, не спорь. Сам знаешь: работе — время, потехе — час. Значит, так, где ты взял генерала?
— В блиндаже.
— Ночью?
— Ночью.
— Ага. Хорошо. Просто даже замечательно. Об этом ты мне сейчас и расскажешь,
Кузьмич нахмурился, сел к столу и обреченно уставился на магнитофон.
— Ну, что ж, тебе, конечно, виднее.
— Вот именно. Итак, сосредоточились, включаю и… пое-ха-ли…— Пленка закрутилась, и Михаил поднес микрофон к подбородку Кузьмича. Тот было подался назад, но потом овладел собой, свел решительно кустистые брови, кашлянул и… замолчал. Михаил терпеливо подождал, поиграл желваками и выключил магнитофон.
— Ну… Кузьмич! — Мельников театрально развел руками.
— Непривычно как-то,— виновато улыбнулся Кузьмич…— Потренироваться бы малость.
— Ни в коем случае! — Мельников схватился за сигареты.— Это, Кузьмич, уже старая концепция, так сейчас никто на радио не работает. Нужна непринужденность рассказа, раскованность всей личности, понимаешь? Итак, вспомни… была темная ночь… тревожно шумели деревья… перед тобой блиндаж… Ну и пое-ха-ли!..
Кузьмич срывающимся голосом продолжил:
— Ну, ворвался я… Ворвался, значит, в блиндаж. Смотрю — за столом фрицы. Один, который в центре, значит, весь в орденах.
Мельников показал большой палец и одобрительно кивнул головой.
— Ну, выхватил я гранату. Руки вверх, кричу, суки!
Мельников резко выключил магнитофон.
— Ну, что ж, это уже неплохо. Я бы даже сказал — хорошо. Правда, голос какой-то, простите, загробный. Но это поправимо. Только никаких «ну». И еще. Экспрессия — это, конечно, хорошо. Но при чем здесь «суки»?
Кузьмич виновато почесал затылок.
— Черт его знает, как вырвалось. Сгоряча, что ли?
— Я не против простонародных словечек, но надо помнить, что все это делается для эфира. Ведь слушать будут тысячи людей.
— Тысячи? Да ну, ты что, серьезно?
«Эк, дал ляпу»,— подумал Михаил, а вслух спокойно пояснил:
— Ты только не волнуйся… чувствуй себя раскованно, как хозяин., Ты ведь у себя дома? — тоном гипнотизера заговорил он.— Это ведь не ты, а я у тебя в гостях… я.
— Но… тысячи… экая уйма.
— О, господи, дались тебе эти тысячи! Ну не тысячи — сотни, а возможно, и вовсе никто! Теперь всем подавай телевизоры! Как упрутся в него глазами, так за весь вечер не оторвутся от-стула… Итак, ночь… деревья… Блиндаж… Ну, с богом, пое-ха-ли!
— Вскакиваю я, значит, в блиндаж. Выхватил гранату. Руки вверх, кричу, су… сволочи!
— О, господи! Сволочи? Какие там в эфире могут быть еще сволочи? Кузьмич, дорогуша, ну какие там, к черту, сволочи, я тебя спрашиваю?
— А кто же еще?
— Как кто же?!
— Да фашисты, кость им в глотку! Кто они по-твоему?!
— О, господи! Да, они гады, паразиты, я бы сам их из пулеметов. Ну, Кузьмич, это же радио. Какие тут могут быть «сволочи»?
— А ты на меня не кричи!
— Да кто же на тебя кричит? Я с тобой режиссурой занимаюсь.
— Тоже мне — режиссура,— пробурчал вконец расстроенный Кузьмич.— Да мне легче еще одного генерала выкрасть, чем… Выключи ты эту шарманку, все равно ничего не скажу больше. Хватит с меня, сыт по горло!
Мельников, тяжело вздохнув, выключил магнитофон.
— Вот так-то оно будет поспокойнее, а то руки уже трясутся.
Кузьмич, словно ничего и не произошло, накрывал на стол.
— Давай лучше, Миша, как говорят у нас, пригубим малость.
— Врачи не советуют!
— А ты их больше слушай, врачей-то… То пишут, что чай вреден для здоровья, то, значит, наоборот: чай полезен, а вреден кофей. Однако не принуждаю… Да и сам могу обойтись…
— Да, нервная у вас работенка,— задумчиво произнес он чуть погодя и стал деловито хлебать похлебку.
Михаил не отставал от хозяина. Он насытился, согрелся и чувствовал себя по-свойски в этой избе. Заметив внимательный взгляд Полкана, озорно подмигнул ему.
— Красавец! Какие уши! Уши-то какие у нас кудрявые… А язык… Ух и рыжий же ты, Полкаша. Рыжий до невозможности… Но все же самое прекрасное в тебе — это глаза! Не сравнишь собаку с лошадью. На ту посмотреть со стороны — загляденье! А взять, как говорится, в разрезе— дура дурой.
— Ну, это ты зря,— возмутился Кузьмич.— Ты лучше послушай, что я тебе расскажу…
Вот как ты думаешь, кто я такой?
— Как кто? Охотник.
— Кем, по-твоему, я до пенсии работал? .
— Ну-у… про то, как ты воевал, я знаю, а вообще-то…
— Работал я участковым. Милиционером. Так вот,— продолжал Кузьмич.— Был в нашем селе один тип. Некто Георгий Петрович Сергеев. Впрочем, дружки его всегда звали — Жорик. Отец на шахте главным инженером, мать — завмаг, а сына им словно подбросили какие-то проходимцы. Разболтанный до невозможности. В женском общежитии особенно безобразничал. Пытался завести на него дело, да девчата трусливые оказались. Он над ними измывается, а они молчат.
Как-то осенью — дожди уже вовсю пошли — подъезжаю к шахтерскому поселку. Навстречу бежит какая-то бабуся. Руками машет, грабят, кричит, убивают. «Да кому твоя жизнь понадобилась, старая?» — спрашиваю. Тут она мне и растолковала, что в магазине трое бандитов в черных масках требуют у продавца деньги. Мать честная, думаю, ну и дела пошли, ежели бабка не спятила с ума! Я Гришку вожжами по бокам, в ту пору он был еще хорош на бег, и пустил его во весь галоп.
— А что, действительно оказались в черных масках?
— Представь себе, как в американском кино! Хоть и далеко были еще, а когда один повернулся и запрыгнул на подножку машины, показался он мне знакомым. Увидели меня, нажали на педали и — в проулок, чтобы через лес к большаку выскочить.
Я за ними, вспомнил, что в одном месте колея разбитая, после дождя должны забуксовать. Первый раз в жизни все удила на Гришке чуть было не оборвал, пена с кровью летит во все стороны.
Вырываюсь к тому месту, где колея-то плохая. Так и есть, возятся около машины двое. Выпрыгнул из ходка и к ним. Где же третий, думаю? Вдруг из-за березы, вот так, рукой подать, этот третий с ружьем навстречу мне. Глянул — Жоржик! Криво улыбается и поднимаете ружье…
Когда очнулся, сразу вспомнил и стволы, и злые его глаза… Встал кое-как на четвереньки. Видать, присыпали сверху, чтобы незаметно было. Что делать? Неужели, думаю, мне здесь помирать придется. Вспомнил про лошадь. «Гришка,— кричу,— Г ришка!» Слышу — ржет!
— Не может быть!
— Ей-богу, не встать мне с места!
Продрался мой Гришка через кусты, меня в плечо мордой тык! Губы теплые, мягкие… родные. Кое-как за узду да за оглобли дотянулся до ходка. Остальное уже знаю со слов сельчан.
Рассказывают, хозяева мои — старик со старухой — собрались уже было спать. Ан слышат, вроде бы кто на подводе подъехал. Подъехать-то подъехал, а в избу не заходит. Потом вдруг лошадь заржала… Вот тебе и дура — лошадь-то…
На следующий день, едва занялось утро, Кузьмич доставил Михаила на станцию. Народа почти не было, и Михаил без труда купил билет. Тем временем Кузьмич разнуздал свою лошаденку и насыпал в колоду овса.
Где-то вдали загудела электричка. Кузьмич подошел к Мельникову, постоял, понурив голову.
— Слышь, Миша, ты бы к нам как-нибудь заезжал, а? Так просто, без всяких дел. В любое время… Мы ведь только втроем — я, Полкаша да Гришка!
— Как. Гришка? — удивился Михаил.
— Да так… Получаю как-то письмо от председателя колхоза. Пишет, выбраковывать надо лошадей. Рука, мол, не поднимается продать Гришку цыганам. Подарить хотим тебе за многолетнюю примерную службу…
Мельников молча смотрел на Гришку. Перед ним стояла обыкновенная деревенская лошаденка с прогнувшейся от работы и времени спиной, отвислым животом. Она подслеповато посмотрела куда-то мимо Михаила и опять принялась подбирать в колоде зерно.
— Ты не смотри, что он на вид невзрачный. Старость — не радость, но на ход еще ничего. Заметил, всю дорогу бежал, а? Трусцой, правда, потихоньку, но бежал! Мы с ним хлеб не зря едим: осенью дровишки в школу привезем, зимой — сено по кормушкам разбросаем. Коз у нас тут — тьма-тьмущая. Есть и сохатые.
Мельников набрал из колоды овса и осторожно поднес к Гришкиной морде. Конь было подался назад, затем обнюхал тугими ноздрями незнакомое плечо, чем-то успокоился и погрузил свои широкие мягкие губы в человеческие руки. Какое-то мгновение губы были неподвижными, видимо, Гришка все еще что-то выжидал, затем доверчиво зашевелились…
Электричка осторожно тронулась с места. Михаил стоял в тамбуре у раскрытой двери и смотрел, как там, на припорошенном первым снегом полустанке, Кузьмич, подергивая вожжами, разворачивал телегу. И скоро он вместе с Гришкой и Полканом исчез за набежавшими деревьями.
— А двери за вас кто, тетя, что ли, будет закрывать? — раздался строгий голос.
Мельников повернулся. Перед ним стоял контролер.
— Ваш билетик!
