Лошадь белая в поле черном
Вскинет голову к заржет…
Н. РУБЦОВ
Зимой, рано утром, я всегда.выхожу посмотреть на гору. Если там, над кладбищем, поднимается столб дыма, значит, вчера умер человек. А это отогревают землю, чтобы вырыть для него могилу.
Сегодня, еще засветло, я ушел на зайцев в курью. Пролазив по глубокому снегу до обеда, я, умаявшись, на обратном пути зашел на кладбище. Хотелось навестить Юрку, давно я не был у него.
С окраины доносилось покашливание, мужской говор. Невысокий крепкий мужик и совсем молодой (но по силе под стать ему) парень рыли могилу. Я закурил с ними. Заговорили о нынешних морозах и неожиданно появившихся в селе китайских яблоках. А снизу уже доносились пухлые траурные звуки похоронного марша. По Московскому тракту тянулась небольшая вереница людей. Солнце ярко играло в медных трубах оркестра и гасло в венках, придорожных кустах. А чья-то суеверная рука не переставая бросала из кузова под ноги процессии пушистые пихтовые ветки.
Я недоуменно глянул на мужиков.
— Это не к нам,— сплевывая обжеванный конец папиросы, сказал молодой.— Это дядя Вася,— он кивнул в сторону напарника,— вчера вырыл вон в том углу.
— Рак ее скрутил. И бабенка, — говорят, молодая,— мужик стукнул черенком о камень, глубже насаживая лопату.— Мрут люди: год-то нынче високосный…
— Високосный, говоришь? — спросил я.
Последний год для Юрки тоже был високосный. Но не это. Нет…
Бредя по тонкому насту, запинаясь за кромки, я опять вспоминал, словно было это не пятнадцать лет назад, а совсем недавно. Какая-то случайная фраза вернула туда, и я уже не мог освободиться.
Вот и крест его заиндевевший, будто изнутри идет неведомый жар. Я приложил ладонь, и холодное кружево влажно просело…
На окраине села, где сейчас вытянулась улица 9-й пятилетки, раньше стояла приземистая, со всех сторон обваленная кучами навоза конюшня.
Мальчишками мы проводили там почти все свободное время. Если Юрка был в настроении, он разрешал покататься не только на смирном мерине со странной кличкой Хвороба, но и выводил у росистого жеребца Ветерка. Пока Юрка держал его за уздечку, кто-нибудь из нас проворно прыгал в седло и делал несколько кругов у конюшни. По очереди катались все, пока Ветерок не начинал капризничать, подбрасывать задние ноги, недовольно крутить мордой,
— Все, робя, ему на простор надо,— говорил Юрка и уводил жеребца в стойло.
Весь день мы носились по улице, зимой гоняли глызку или строили снежные пещеры, летом купались или играли в лапту, а уже вечером опять собирались у Юрки. Зачастую он рассказывал нам о себе, вспоминал. В сумеречном свете конюшни мы быстро успокаивались, сидели притихшие. Юрка говорил медленно, словно старался, чтобы мы запомнили его:
— Это в колхозе еще. Работы жуть было. Конечно, и трактора пахали, и машины возили, но куда ж ты без коня. А вот отношение к нему совсем некудышное, не людское… Это раньше был тягловый транспорт, а теперь так, обузой конюшня стала. Им же, понимаешь, овес нужен, а он сам не растет,— Юрка бросал папиросу в банку с водой, сразу закуривал новую.— Вот и ушел я оттуда. Невмочь было смотреть…
Нам нравилось, что Юрка разговаривает так запросто, наравне, как со взрослыми. Он замолчит ненадолго, задумается, и слышно, как топчутся в стойлах лошади, пофыркивают, наверное, тоже переговариваются меж собой.
А однажды приехали к нему его друзья. Пришли они в конюшню вечером и только заговорили, засмеялись, стали чем-то очень похожи друг на друга. На вид такие разные, но все равно словно братья.
Юрка познакомил нас, правда, их просто по имени мы звать не могли, а добавляли почтительное «дядя».
Долго вспоминали друзья о своем совместном житье-бытье. И нам, поднимавшимся под покровом родителей, было все необычно и забавно.
Вырос Юрка, как и его гости, в детском доме. Он не знал ни отца, ни матери и, может, поэтому тянулся ко всему живому, что не связано с человеческим миром. Еще пацаном он встретил на берегу реки подраненного журавля и принес в корпус. Пока бегал в кухню выпросить что-нибудь покормить птицу, воспитательница выбросила ее в окно. «Это не птицеферма, а спальня».
Юрка вбежал, принимая к груди, словно драгоценности, кусок хлеба и банку с молоком. Он вбежал и сразу все понял. Со всего размаху плеснул белую жидкость в лицо воспитательницы и выскочил в окно.
Итогом этого стало наказание, Юрку неделю не выпускали на улицу, но журавль жил. Мальчишки мигом соорудили в лесу, благо он окружал детдом плотной стеной, балаган, и каждый оставлял для птицы часть своего ужина, обеда или завтрака. И даже игра у них новая появилась. Если, допустим, журавль сегодня не ел подношение у Митьки Скворца, значит, он не любит его, а вот у Васьки Ноздри он весь чай с хлебными крошками слопал — Васька хороший человек.
Все с нетерпением ждали Юркиного выхода на свободу, хотелось посмотреть, как птица примет его. Кое-кто из пацанов даже поспорил об этом. А когда Юрка пролез в узкое отверстие балагана, журавль впервые расправил черные крылья, захлопал ими и запританцовывал перед своим спасителем.
— Вот и срослись крылышк.и,— радостно прошептал Юрка,— Братик ты мой…
Так и осталось за журавлем это имя — Братик. Мальчишки ловили для него лягушек и собирали бруснику. Птица, хоть и выздоровела, не спешила покидать их.
Через три года (журавля Юрка давно отпустил, скоро и самому улетать, весной сдаст экзамены, и в ПТУ или техникум отправят) в детдом приехал инспектор.
Зима была морозная, все дороги перемело сыпучим, как соль, снегом, и инспектор из района добирался на лошади. Свой транспорт он доверил завхозу, а сам поселился у директора. Что он проверял-инспектировал — не известно, его и видели-то пацаны всего три раза. Когда прибыл, когда убыл и когда…
Лошадь инспектора Юрке понравилась с первого взгляда. У них в детдоме была гнедая кобыла Муха, но разве ее сравнишь с этим тонконогим, подтянутым, словно на картинке, пятнистым жеребцом. Каждый вечер Юрка клал на подушку валенки, накрывал их одеялом и смывался к завхозу. За пачку папирос старик впускал его в сарай к жеребцу. Юрка протягивал ему на ладони корочки, моченные в молоке, сахар, но конь ничего не брал. Сгибал и, словно пружиной, зло выбрасывал передние ноги, мотал головой, завернув губу, скалил широкие желтые зубы. Юрка не унимался. В этот раз он принес пирожок с ливером, ими был отмечен в детдоме праздник — День конституции. Но жеребец фыркнул и, свесив с губы стеклянную нитку слюны, отвернул круглые с красным отливом глаза. .
Юрка уже собрался уходить, но заметил нацеплявшиеся в хвост коня шишки репейника.
— Сейчас я тебе помогу,— ласково приговаривал он.— Тише, дружок, тише…
И только взялся за жесткий, как из проволоки, волос, задняя нога молнией проскочила между землей и Юркой. Слабо охнув, мальчишка упал,
Завхоз уже привык к Юркиным визитам и, выкурив папиросу, закемарил. Вскочил он от громких мужских голосов. В каморку зашли директор с инспектором.
— Сейчас я тебе покажу своего жеребца. Это же не человек, это же огонь. Красивый, собака.
Завхоз глянул на часы. Слава богу, полночь. Юрки еще нету. Он засветил лампу и первым вошел в сарай.
Юрка, согнувшись и от этого казавшийся совсем крошечным, лежал в темной луже. Первым делом завхоз хотел бросить на него охапку сена, и все сойдет, не заметят, под градусом ведь, но из-за плеча протянулась рука и взяла лампу.
— А это что? — инспектор показал ногой.
Директор молча нагнулся, повернул- к свету Юркино лицо.
— Да наш это. Иваныч, как он сюда попал? — Кто его знает, спросите у него,— завхоз недоуменно пожал плечами.
— Я у тебя спрашиваю! — закричал директор,
— Да соснул я немного, а он и пролез.
— Соснул… Что теперь с ним делать? Какого черта он сюда лез?— директор посмотрел на инспектора.
— А он у вас того, воровством не баловался? Может, угнать хотел.
— Пойми теперь, чего он хотел. Иваныч, беги за врачихой,— директор побледнел, лицо его в тусклом свете стало страшным, лоб покрылся тяжелыми, словно выросшими навсегда каплями пота. Он прислонился к стенке и вдруг задрожал весь, закричал, глядя на Юрку, но рукой тыкая в сторону инспектора:— Что ты стоишь, как чурка! Чего выпучил глаза? Неси его. В медкабинет. Не могу я, видишь?
А в корпусе пацаны уже беспокоились. Заметив, что к сараю прошла медсестра, тоже выбежали на улицу…
В детдом из больницы Юрка вернулся через неделю. Он кашлял, говорил тихо, лицо медленно, с подбородка, потом — щеки, принимало естественный цвет, только лоб долго оставался синим. Этот случай Юрка старался не вспоминать; уже весной, перед экзаменами, когда мальчишки договаривались, кто кем будет, когда и где им встретиться после детдома, он сказал, что станет конюхом.
— Ты уже был им раз,— ухмыльнулся Васька Ноздря.
— Что ты понимаешь? —тихо сказал Юрка. — Сейчас бы мне того жеребца.
— Это точно,— поддержал Митька.— С кем поведешься, от того и наберешься, а он с кем водился…
— А ловко его потом Евгений Палыч выгнал, а ?— И они вспоминали, как утром директор под недоумевающие взгляды всего персонала детдома вынес на крыльцо чемоданчик инспектора, сверху бросил его шубу и на весь день заперся в своем кабинете. Изредка доносился его глухой, переходящий в рык голос, должно быть, звонил в райцентр…
Тишина над кладбищем и вокруг. Процессия поднимается в гору, и музыканты спрятали обслюнявленные мундштуки в теплое нутро карманов. У могильщиков, наверное, опять перекур, не стучит их железо о стылую землю. Затаившаяся, как зверек, тишина.
До этого дремавшая на черемухе сорока вдруг запричитала, суетливо вспорхнула и понесла свое черно-белое тело в село. Надо и мне топать. Вытряхнул из валенок снег, перемотал портянки, но так и не стронулся, словно что-то еще не додумал, что-то еще не вспомнил…
Юрка Гуляев. После всех передряг он перебрался в райцентр. Был уже лучшим конюхом. Его жеребца с краевой выставки закупил даже Московский конезавод. Но не это. Нет…
Проводы зимы. Со всего района съезжались на них люди посмотреть бега Юркиных лошадей. Ах, что это были за бега! Бубенцы, ленты. Смех бубенцов и веселых наездников. Девчата в сарафанах. Какие у них вкусные блины!
Кругом цветистая кутерьма.
Тот раз Юркин Красавчик, чисто-белый жеребец, побил все рекорды. Первый раз вывел хозяин его на соревнование. И Красавчик не сплошал. Как он ходил! Замерзший Кан, где проводили праздник, он с такой силой бил копытами, что снежный покров раздавался, и голубые блестки льда веером летели за санями, застревали в косистой гриве, и от этого конь был еще сказочнее.
Неожиданно внимание людей перешло с жеребца на крутой берег, по которому на тормозах скользил новенький «Москвич».
— Да это же Митрофанов! — крикнул кто-то.
Вначале думали все, что Митрофанов пьяный залетел на откос, но когда он, чуть вывернув руль, боком съехал на утрамбованный людьми, лошадями и санями Кан, поняли — специально, покрасоваться. Он за большой намолот зерна получил талон на покупку машины. И вот неделю назад прикатил ее с базы.
«Москвич», виляя задом и выбрасывая колесами струи снега, с трудом выбирался на дорогу. Мужики и мальчишки подбежали к поблескивающей машине, вытолкнули ее.
Митрофанов в летнем костюмчике, кожаной кепке, как заправский водитель, лихо хлопнул дверкой и, улыбаясь во всю ширину своего узкого лица, пошел к Юрке.
— Ну что, посоревнуемся? — еще издали крикнул он.
Юрка, словно не слыша, достал из кармана очередной кусочек сахару, подал Красавчику. Шлепнув губами, тот взял его с ладони и, не поворачивая головы, скосил взгляд на Митрофанова. Тогда обернулся и Юрка.
— Я говорю, посоревнуемся?
— Не получится. Глупо это.
— Чего глупого?— Митрофанов оглянулся на стоящих сзади мужиков.— Боишься, так и скажи. Двадцатый век, век скорости. Капут скоро твоим кобылам.
— Не бойся, жили и жить будут.
— Ага, в музеях или зверинцах. На смену вот что пришло,— Митрофанов ткнул в сторону «Москвича»,— и давно уже. Сто двадцать км в час. Шестьдесят лошадиных сил. Табун…
— Табун, говоришь? А вспомни, кто весной огороды пахал,— Юрка и не хотел, но как-то само получилось, что он ввязался в этот нелепый бестолковый спор.
— Хе-хе-хе,— хохотнул Митрофанов.— Это пережитки, консерватизм. Пройдет года три, и все. Вот ты, Семен,— он кивнул стоящему сзади остроносому, как птица, мужику,— сколько кулей накопал?
— Да накопал,— неуверенно, смахнув с дюбки настывшую каплю, буркнул Семен.
— Тридцать же, ты говорил.
— Ну.
— А ты, Петр Василич, чего морщишься? Тебе-то не я пахал, не трактор. Да ты ведь кое-как двадцать мешочков наскреб… Эх, деревня, пока дойдет.
До сих пор не пойму, что меня в ту минуту дернуло. То ли обидные слова Митрофанова, то ли хотелось как-то доказать этому самоуверенному красавцу, что кони это тоже кое-что, хотя втайне и машины нам нравились. Я подбежал к Юрке, за мной потянулись мальчишки.
— Юр, попробуй. У него ничего не получится. Вот увидишь.
— Ты о чем?— Юрка удивленно посмотрел.
— Да гонки. Дорога-то узенькая, с поворотами, гладкая. Он юзить будет.
— Бросьте, робя.
— А чего он хвастается. Подумаешь…
— Дурак, вот и хвастается.
— Юр, да ты обгонишь его,— поддержал меня Саня Соломка.— А хошь, мы ему заднее колесо проколем. .
— Это ты брось, по-честному надо.
Мы почувствовали, что Юрка сдается, и уже наперебой стали уговаривать.
— Ну давай,— тихо сказал он и погладил Красавчика по шее.
— Спорим на бутылку, да? — радостно сказал Митрофанов и протянул руку.
Руки Юрка не взял, но головой кивнул. Он подтянул влажную от пота подпругу, зачем-то отвязал с дуги колокольчик.
— Я готов.
— Тогда поперли,— уже из кабины сказал Митрофанов и резко взял с места.
«Москвич», крутанув плоским задом, на мгновение загородил Красавчику путь, но тут же выровнялся и резво побежал. Юрке спешить было некуда, впереди еще пять кругов. И точно, на повороте Митрофанов поздно вывернул руль, да и скорость надо было чуть сбросить, «Москвич» вначале правым передним, потом всеми четырьмя влетел на целик, подняв холодное облако снега. И тут же мимо промелькнула увитая лентами кошевка. Митрофанов задним ходом опять вышел на круг и к следующему повороту, нагнав Юрку, нажал клаксон. Красавчик шарахнулся в сторону, а «Москвич», мигнув фарами, улетел далеко вперед.
— Ну, дружок, теперь надо показать, на что мы способны,— сквозь зубы сказал Юрка. Он легко прихлопнул вожжами раз, второй, третий — и жеребец, чуть оторвавшись от земли, почти не касаясь ее копытами, полетел.
Толпа зрителей загудела, мальчишки свистели, кричали, но Юрка ничего не замечал. Он чутко вслушивался в ритм хода и, только намечался сбой, легко прихлопывал вожжами, и Красавчик, взметая почти невидимые ноги, на четвертом круге настиг «Москвича».
Митрофанов заметил это и, не сбавляя скорости, нервно заметался то вправо, то влево, но вперед не пропускал. И мне показалось тогда, что сейчас Юрка чуть привстанет — и послушные ему Красавчик и кошевка взлетят над «Москвичом» и уже в воздухе, словно это их стихия, продолжат гонку.
Но Юрка сделал еще рискованнее. Он направил сани одним полозом в целик, а вторым пошел впритирку с машиной. Одно бы неверное движение, и меж соперниками, будто вольтова дуга, вспыхнул сноп искр. Юрка понимал, что сейчас он Красавчику ничем не поможет, и держал вожжи ровно, чуть внатяжку. Несколько мгновений, растянувшихся на четверть круга, они неслись бок о бок. На повороте жеребец выскочил всеми четырьмя копытами на дорогу и буквально в метре перед носом «Москвича» вынес кошевку. Юрка слышал, как снежные лепешки шлепали по корпусу не отстающей машины. Он хотел вздрогнуть вожжами, но что-то остановило его руки.
— Ну, миленький, ну, дружок,— скрипнул зубами Юрка, вытянулся вперед, словно хотел уменьшить часть своего веса. Снежная пыль колко хлестанула по щекам, забила глаза, и он не заметил, как пересек финиш.
— Ура! — закричала толпа, и Юрка понял, что все, конец, он устало откинулся на спинку кошевки, опустил вожжи. Снег на лице оттаивал и, ручейками катясь за воротник, приятно холодил тело.
А ведь весна уже, подумал Юрка, скоро настоящие ручьи, а потом и лето. Скорей бы. Покупаться с лошадьми в реке, покормить их свежей травкой.
Красавчик, лениво переступая копытами, вздрагивал, стряхивая липкие хлопья пены. Подошел Митрофанов.
— Не повезло. Ну ничего, вот летом мы с тобой попробуем,— и он протянул бутылку. Но Юрка по-прежнему будто спал с открытыми глазами, был где-то далеко, смотрел в небо и ничего не слышал.
— На, бери. Я ведь проспорил,— Митрофанов положил бутылку Юрке на колени и побежал к «Москвичу».
Никогда Юрка не пил на бегах, и мы с удивлением смотрели, что он будет делать со своим выигрышем. А он улыбался чему-то, и лицо его было жалким и потерянным, мне даже показалось, что он вот-вот заплачет. «Что с ним?» Он же выиграл! Надо радоваться, надо сказать Митрофанову, ну -ты, мол, не суйся больше со своей железякой против живой красоты… И Юрка, словно услышав наши переживания, резко встал, ухватил бутылку за горлышко и запулил ее с такой силой, что она скрылась где-то на противоположном берегу.
И это было как праздничный выстрел, как беззвучный салют. Мы не выдержали и закричали:
— Ур-ра!
А Юрка гикнул, звонко хлопнул вожжами по бокам Красавчика, и тот чуть ли не с ходу взял в галоп и понес…
Где сани, где конь, не различить. Встало снежное облако и понеслось по большому кругу. Лошади словно передался буйный азарт наездника…
— Чего это он, как чокнутый,— буркнул кто-то, но, завороженный необыкновенным бегом, замолчал.
Сколько оборотов сделал Красавчик, не знаю, не считал. Но хорошо помню, как охнула толпа и побежала к другому берегу.
Красавчик лежал на взрыхленном снегу, напряженно вытянув ноги. Будто тянулся в еще один, неимоверно последний скачок. У горла шкура билась, словно дно у выпрямленного таза. Из чуть приоткрытого рта шла кровавая пена и тут же впитывалась снегом.
Не хотелось верить, что это жеребец, который всех покорил. Белое, короткошерстое тело Красавчика местами сливалось со снежными рытвинами. И можно подумать, что это ветер выдул такую причудливую фигуру. Но кровавое пятно у рта не назовешь осенним листком…
Юрка сидел в кошевке и, закрыв лицо посиневшими ладонями, что-то бормотал. Он понимал: случилось непоправимое.
Я хотел подойти к нему, но что сказать, о чем просить? Его страшное, словно обуглившееся от невидимого жара, лицо до сих пор не дает мне покою. Зачем мы уговаривали его, что доказали?..
Кто-то уже принес нож перерезать горло лошади, «не зря же пропадать скотине». Но Юрка вскочил, отобрал его и забросил далеко в снег. Все так же приговаривая что-то, он разогнал толпу. Сходил за другим конем. Погрузил Красавчика на сани. И увез.
Над горой, невдалеке от кладбища, встал высокий столб дыма,..
Вскоре Юрка снял с книжки деньги и купил мотоцикл. Иногда он предлагал нам прокатиться, но мы не решались садиться к нему. Носился он как оглашенный, словно все еще продолжал с кем-то, уже невидимым, свою гонку.
Бывали у Юрки мы теперь редко. Возможно, стыдились того, что недавно уговорили его на это дурацкое соревнование, а скорее всего боялись, что он нас упрекнет в этом, и мы с бездумной детской жестокостью порвем нашу дружбу. Того, что Юрка сейчас как никогда одинок, мы тогда не понимали и порой даже забывали махнуть ему рукой, когда он пролетал на мотоцикле, отчаянно сигналя то ли нам, то ли просто от настроения.
Весна в наше таежное село ворвалась, как всегда, лихо, и, обрадовавшись теплу, мы совсем забыли о недавнем происшествии с Юркой. А перед майскими праздниками, съезжая с горы, он разбился. То ли тормоза отказали, то ли заюзило.,.
Громко и неожиданно заиграл оркестр. Я оглянулся. Процессия уже входила на кладбище. Солнце светило прямо в глаза, и я не мог разглядеть человеческих лиц. Темные силуэты переминались на месте, ждали, пока выйдет вперед кто-нибудь из родственников, чтобы провести к могиле.
«До свидания»,— сказал я Юрке и хотел отправляться, но кто-то окликнул.
— Слышь, мужик, спичек не найдется?
По снегу, стараясь попадать в промятые мной следы, шел один из могильщиков — Василий.
Я достал коробку, протянул.
— К родне заходил?— он кивнул на могилу.
— К другу,— ответил я.
— Молодой, наверно,—-сказал он и. сощурившись, стал читать надпись.— И чего людям не живется? Вот я уже на пенсии, а меня еще и калачом не заманишь туда.
— Получилось у него так. Случай.
— Вот я и говорю: увидел случай, так и обойди его, не лезь.
— Не смог он обойти. А может, и не хотел.
— Ну посуди сам, что там есть,— могильщик кивнул в сторону бугорка.— Земля одна, да и та холодная. У меня вот внук растет, умнущий, шельма. Спрашивает как-то: «Ты, дед, могилы копаешь, а скажи, куда тепло человечье уходит?» Как, говорю, куда? Хоронят-то на третий день, человек всегда остыть успеет. «Я тебя не про то тепло спрашиваю, с которым живем. Они же там гниют, разлагаются, а это — реакция. Реакция всегда тепло выделяет…» Отмахнулся я, пошел спать, да не идет сон. Куда же тепло девается в самом деле? И ты знаешь, что подумал я: вот есть у океанов течения, значит, и у земли есть. Вот тепло от всех людей и пробивается там, собирается в океан подземный. Вот он и копится, пока не разгуляется… Через вулканы, может, и вылетает тепло человечье. И вообще земля греется. Или не так? — могильщик выжидательно посмотрел на меня.
— Откуда я знаю. Может, и так,— ответил я.
С тех пор утрами, когда вижу над горой столб дыма, встает передо мной этот старик с вопросом. И в самом деле, а куда же девается тепло? Не вылетает же оно через звериную силу вулканов. А может, переходит в память, в энергию памяти… И опять вспоминаю Юрку и уже в который раз хочу понять, почему он тогда так сделал ? Что его заставило пойти в этот губительный бег?
Не найти мне ответа, это я знаю точно. Не поддается душа человеческая расчету» потому что свою жизнь каждый для себя сам пишет.
Мишка, Яшка и Дуняшка
Завидным долголетием обладают герои приключенческой повести П. Бляхика «Красные дьяволята». Написанная в начале 20-х годов по горячим следам гражданской войны, повесть эта покорила сердца читателей пафосом революционной романтики, смелостью удачливых героев Мишки, Яшки и Дуняшки. Но особую популярность красным дьяволятам принес одноименный фильм, снятый в 1923 году режиссером И. Перестиани. Эта лента в течение двух десятилетий с неизменным успехом шла на экранах страны.
В 1943 году фильм озвучили специально для фронтовых кинопередвижек. А еще через четверть века по мотивам повести Бляхина заново была отснята кинотрилогия о неуловимых мстителях.
Недавно на рекламных щитах Костромы снова появилось знакомое название. На этот раз Мишка, Яшка и Дуняшка предстали перед юными зрителями кукольного театра.
Костромичи знают Павла Андреевича Бляхина (1886— 1961) не только как литератора. Член Коммунистической партии с 1903 года, он под именем Матвея Сафронова два предреволюционных года работал в костромском подполье, а после установления Советской власти возглавлял городской Совет рабочих и солдатских депутатов. Затем был избран секретарем Костромского губ ком а партии. В Костроме началась и литературная деятельность П. Бляхика. Здесь в 1920 году увидела свет его первая книга «Долой чертей, долой богов, долой монахов и попов». В Кремлевской библиотеке В. И. Ленина хранится эта книга. На ее титульном листе дарственная надпись: «Т оварищу Ленину. Член IX съезда ) П. Бляхин. 30.03.20 г.»
В Костромском драм-театре были поставлены его первые пьесы «Через победу к миру» и «Провозглашение коммуны». После успеха фильма «Красные ) дьяволята» П. Бляхин написал еще несколько сценариев («Большевик Мамед», «Иуда»). По ним были сняты кинокартины, но до популярности первого фильма им было далеко.
В 50-х годах П. Бляхин создает автобиографическую трилогию из времен первой русской революции 1905—1907 годов. В нее вошли повести «На рассвете», «Москва в огне» к «Дни мятежные».
В. ПАШИН
