Ещё не занялась утренняя августовская заря, когда из ворот губернской тюрьмы выехал верховой. За ним медленно, дробно стуча по булыжной мостовой, вереницей катились четыре ломовые телеги, окруженные вооруженными всадниками. Улицы города в этот ранний час были безлюдны. Лишь изредка на стук телег в окошках частных домов, заставленных фикусами и геранями, осторожно поднимались занавески, мелькали любопытные глаза и быстро исчезали, завидев конвой.
Время было тревожное. Совсем недавно из города вышибли отряды Колчака. В окрестностях шастало немало не до конца разгромленных белогвардейских отрядов. Не успев уйти на восток, они скрывались в глухих уральских лесах, на заброшенных заимках, в селениях глубинки. Отсюда, чаще всего по ночам, недобитки совершали отчаянные подлые налеты — жгли, убивали, грабили, насиловали, стараясь как можно больше напакостить, подорвать еще не укрепившуюся Советскую власть.
Белобандитам помогали кулаки. Прятали, истребляли запасы хлеба, травили скот; нередки были убийства сельских активистов. Да и в самом городе неспокойно. Налетчики, воры, пользуясь тем, что у новой власти еще не хватало сил и умения, действовали нагло и зачастую безнаказанно. Словом, врагов у молодой Советской республики было еще предостаточно, и с ними велась упорная борьба.
…Отряд конвоировал семерых осужденных к расстрелу. Трое из них — матерые уголовники-рецидивисты — долгое время терроризировали жителей города. На их счету было немало зверских убийств целых семей. Еще трое —кулаки с елейными ликами святых угодников. Трудно было поверить, глядя на постные смиренные физиономии, что эти трое зверски замучили четырнадцать советских активистов, а затем нагайками и кнутами перепороли жен, отцов и матерей погибших.
Не совсем обычно смотрелся в этой матерой компании седьмой приговоренный.
Его только накануне передали сюда из пересыльной тюрьмы. О смертнике мало знал даже обычно хорошо осведомленный начальник отряда Курбатов. При виде этого, совсем еще молодого человека лет двадцати пяти, глядевшего на все какими-то отрешенно-равнодушными глазами, всего навидавшиеся конвоиры невольно ощущали неловкость. Ни тени растерянности либо испуга не мелькнуло на лице молодого человека, когда его разбудили в неурочное время, вывели на тюремный двор и поставили в ряд с другими под яркий свет фонарей.
После переклички осужденных и приказа разместиться на телегах он уселся и старательно стал приглаживать руками свои волнистые белокурые волосы и неторопливо поправлять воротник рубашки.
Курбатов, подойдя поближе, смотрел на него очень внимательно и, казалось, о чем-то размышлял.
В составе отряда ехал и врач — Орест Осипович Козинский, обязанный после казни удостоверить смерть осужденных. Наездник он был никакой, с детства боялся лошадей и потому оказался на последней телеге в компании странного молодого человека.
Обоз прогромыхал по булыжнику через весь город, выкатился на проселок и стал медленно подниматься в гору. Впереди отряда возвышался Курбатов на караковом жеребце, как всегда задумчивый и угрюмо-молчаливый. Никто из близко знавших его не осуждал, Курбатова за хмурость и отчужденность. Суровые, полные горечи и испытаний годы прожил этот старый революционер-большевик. Далекая сибирская ссылка, белогвардейский застенок, из которого он чудом вырвался — с переломанной рукой и искалеченным лицом. А недавно узнал он, что дочь и жена были расстреляны беляками, как заложники, при отступлении из Перми.
Между Козинским и Курбатовым не было каких-либо приятельских отношений. Просто знакомы по службе — и только. Пожилой человек и опытный врач, всякого повидавший на своем веку, Орест Осипович относился к Курбатову с уважением и даже некоторой почтительностью. Он ценил его за принципиальность, за преданность делу, которому тот служил, нравственную чистоплотность. Козинский понимал, как нелегко стоять во главе такого отряда, понимал и то, что Курбатов служит здесь не по складу своего характера и тем более не из мести, как считали некоторые, а во имя революции, по долгу необходимости.
Но сейчас Козинский думал не о Курбатове. Его, как и конвоиров, занимал молодой осужденный, сидевший рядом с ним на тряской телеге.
Дорога пересекала пшеничное поле. Тяжелые литые колосья тянулись к телегам, путались в колесах, остро тыкались в руки и колени. Молодой человек сорвал колосок, тщательно растер, отдул мякину, и на ладони у него осталось десятка полтора созревших зерен. С минуту полюбовавшись ими, он протянул руку Козинскому.
— Мужицкое золото. Правда?
Козинский недоуменно посмотрел на него и подумал: «Господи, неужто он не догадывается, куда его везут?»
Между тем осужденный, приняв молчание Ореста Осиповича за нежелание нарушать правило, по которому с подконвойным разговаривать не положено, огорченно вздохнул и отвернулся. Вполголоса стал напевать какой-то бодренький мотивчик.
Козинский не выдержал.
— Послушайте, молодой человек!..
Тот повернулся к нему.
— Что, и петь не разрешается?
— Нет, совсем не это, — с легким раздражением сказал Козинский. — Мне хочется заметить вам, что вы ведете себя так, будто едете на пикник. Да понимаете ли вы, куда вас везут?
— Ах, вот вы о чем, — губы осужденного тронула горькая усмешка. — Как не понимать. Разумеется, не на прогулку.
— Черт возьми! — вырвалось у Козинского. — Тогда откуда у вас это спокойствие?
— А что мне, по-вашему, делать? Рыдать? Биться головой о телегу? Молить о пощаде? Вы можете меня пощадить?
Козинский смутился и не сразу нашелся с ответом. А молодой человек продолжал:
— Да и грехов-то тяжких за мной нет. Не успел совершить. Что же еще остается? Мечтать? Увы, поздно. Надеяться на чудо? Глупо в моем положении. Единственное и реальное для меня — еще раз, последний, полюбоваться окружающей жизнью, подышать после вонючей тюрьмы свежим воздухом. Конечно, как сказал, кажется, Дюма, один раз умирать — и то неохота. Но уж если это неизбежно, то надо собрать всю свою волю и умереть достойно.
Говорил он спокойным, ровным голосом, словно речь шла о чем-то несущественном, обыденном.
Пока Козинский размышлял: «Что это, результат зрелых раздумий или просто бравада?» — собеседник снова заговорил.
— Чего скрывать, спокойствие мне далось нелегко и не сразу. Как и все люди, да и звери тоже, я страшно хочу жить. И вел я себя вначале так же, как и все осужденные к казни. Но если они, — снова кивок на телеги,— знают, за что их ждет кара, то я ведь не виновен. Я страдаю за чужое преступление.
— Что?! — изумился Козинский. — Вы хотите сказать, что осуждены без вины?
— Да, представьте себе. Конечно, вы тоже не поверите. В это трудно поверить. Да я и не собираюсь убеждать вас. Говорю об этом потому, что уверен — рано или поздно истина будет установлена. Возможно, и вы станете свидетелем моей невиновности…
То ли телегу сильно тряхнуло на выбоине, то ли по такой другой причине, но голос рассказчика неожиданно и странно сорвался, дрогнул. Он глубоко вздохнул, кадык его судорожно дернулся вверх-вниз. Усевшись поудобнее, молодой человек откашлялся.
— Честно говоря, трудно передать, что я испытал после того, как понял по-настоящему, что меня ожидает. Я чуть с ума не сошел, катался в истерике, взывал к справедливости, метался по камере. Воду, принесенную надзирателем, я выплеснул ему в лицо, пищу растоптал по полу. Безумствовал, пока не обессилел. А когда пришел в себя, почувствовал, что избил голову о стены — она была вся в шишках и кровоподтеках. Пальцы на руках распухли. Видимо, я пытался сломать оконную решетку. Орал я так, что надорвал связки… Согласитесь, разве это не безумие?
— Да, конечно, — подтвердил Козинский. — Отчаянье, что тут скажешь.
— Судьба… — продолжал молодой человек после небольшой паузы. — Помню, мать часто говаривала: «От судьбы, сынок, никуда не уйдешь и не скроешься. Что написано на роду, того не отведешь в поводу». Подумал — а ведь она права. Значит, и быть тому. А умереть надо с достоинством, коли совесть чиста. Вот отсюда и мое, как вы изволили сказать, спокойствие.
— Но как могло случиться, что осудили невиновного, да еще к высшей мере? Ведь были же для этого какие-то веские основания? — спросил Козинский.
— Конечно, были.
— Какие же?
— У меня есть двойник. Искали его, а схватили меня.
— Странно, — в голосе Козинского зазвучало явное недоверие. — Он что же, так похож на вас?
— Очень похож. Я сам убедился, когда следователь предъявил мне фотографию двойника и даже дал небольшое зеркало, чтобы я удостоверился. Волосы, прическа, глаза, овал лица — мои. И только парадная офицерская форма, Георгий на груди да руки, картинно сжимающие эфес шашки, убеждали, что это все-таки не я. Но убеждали меня, а никак не свидетелей. А их было немало.
— Кто же он, этот ваш двойник?
— Колчаковский офицер, командир карательного отряда.
— Немаловажная персона! — в голосе Козинского все еще звучало недоверие, смешанное с изумлением. — Он что, не успел удрать на восток?
— Очевидно. Скрывался, а может, и сейчас скрывается где-то поблизости. У него, говорят, шайка головорезов. Разбойничают, грабят, убивают. От погони ловко уходят.
— Но почему вам не удалось доказать, что вы не каратель? Были же у вас документы?
— Разумеется, были. Но у меня их украли.
— Как украли?
— Долгая история. Видите ли, я не из местных. До того как попасть сюда, я проживал в Крыму, служил старшим телеграфистом на железной дороге в Симферополе.
— В Симферополе? Как же вы оказались здесь? И зачем?
— Так уж получилось. Еще прошлой осенью я ушел из Симферополя. Бросил все — службу, квартиру, лишь бы избежать призыва в армию Врангеля. Мобилизация была поголовной. Сперва просто скрывался в горах. Места там мне знакомые. Потом перешел линию фронта.
— Почему же вы не вступили в Красную Армию или не ушли в партизаны? — спросил Козинский. Молодой человек развел руками.
— Что вам сказать? После суда я, может, тысячу раз пожалел. А раньше… Я никогда в руках оружия не держал. Участвовать в братоубийственной войне было противно моим взглядам. Только потом, насмотревшись на зверства белых, я понял — нельзя сидеть между двух стульев. Правда всегда одна. И, наверное, чтобы служить правде и справедливости, я всегда мечтал стать юристом.
— И что же, вы учились этому?
— Где было учиться? В Симферополе нет университета. В свободное время, правда, я увлекался криминалистикой, много читал, чуть не наизусть выучил знаменитый трактат Беккариа Чезаре «Преступление и наказание», пробовал самостоятельно изучать наше русское «Уложение о наказаниях». Ехать куда-нибудь учиться война помешала, потом гражданская началась.
— Да, время неподходящее, — согласился Козинский.
— А когда я перешел линию фронта, — продолжал осужденный, — вспомнил, что отец мой когда-то жил в Томске и очень хвалил этот город с его высшими учебными заведениями. Вот я и решил пробраться туда. Что мне: молодой, здоровый… Но до Томска так и не добрался. Сняли меня с поезда на станции Тайга, больного сыпняком, без сознания. Очнулся в сыром, насквозь промерзшем бараке, до отказа набитом тифозниками. На всех больных — единственный фельдшер да два-три санитара. Мертвецов выносили то и дело. Организм у меня довольно крепкий, никогда ничем серьезным не болел. Потому, наверное, я сравнительно быстро перенес кризис и начал поправляться. Радовался я выздоровлению так, что вы и представить себе не можете. Как из могилы выбрался. Мечтал о том, что скоро буду в Томске, который мне тогда представлялся чем-то вроде рая небесного. Поступлю, думаю, в университет, стану юристом. Что может быть слаще мечты, осуществление которой так близко. И вдруг вместо этого арест. И мне говорят, что я — совсем не я, а белобандит Кравченко, каратель, кровавый палач…
Голос рассказчика дрогнул, он весь как-то сгорбился, сжал виски ладонями и на короткое время превратился из невозмутимого мужчины в жалкого, отчаявшегося человека.
Любопытство Козинского было сильно затронуто, и потому, дав время собеседнику прийти немного в себя, он спросил:
— А как вы считаете, где у вас выкрали документы?
— Не только выкрали, но и подменили их другими. А где —не помню. Точно знаю — в Новониколаевске их дважды проверяли у меня. Берег я их очень и потерять не мог. А вот когда заболел и потерял сознание…
— Стало быть, их подменили в товарняке?
— Наверное, где же еще. Мне и сейчас все время вспоминается в каком-то тумане, полусне-полуяви, что ли, как следом за мной в вагон лезет еще кто-то. Но утверждать не берусь. Возможно, это бредовое видение. А вот когда меня арестовали, я почему-то часто вспоминал человека, с которым меня несколько раз за те дни сводила дорожная судьба. Такое, знаете, неопределенное лицо, густо заросшее недельной щетиной, с жадным, но ускользающим взглядом… С документами, как я думаю, у него было не все в порядке. А вот чутье необыкновенное. Во время проверок он всегда успевал исчезнуть. Последний раз в Новониколаевске он крутился возле меня, пока не показался патруль. А в тюрьме мне предъявили не только документы Кравченко, но и револьвер, который нашли в кармане пальто…
— А как вы считаете, Кравченко и сейчас скрывается в наших местах?
— Кто знает. На суде, впрочем, говорили, что вылазки его банды прекратились. И это было еще одним подтверждением, что пойман настоящий Кравченко.
Молодой человек опять замолчал и некоторое время сидел, опустив голову. Потом грустно, как бы для себя, сказал:
— Черт знает, какая-то нелепая судьба: вылечили для того, чтобы расстрелять. Где же логика? Козинский ничего не ответил и только подумал, что, доведись, и он лечил бы подсудимого для того, чтобы сегодня зафиксировать его смерть. Какая уж тут логика…
Между тем неторопливые и, казалось, безразличные ко всему подводчики лениво пошевеливали вожжами и временами монотонно прикрикивали «н-э-э», на что лошади не обращали ровно никакого внимания, и эскорт, как похоронная процессия, медленно двигался к цели. К тому же впереди что-то случилось, и весь обоз остановился.
— Что, уже приехали? — спросил молодой человек, заглядывая в голову конвоя.
— Нет еще. Какая-то. случайная остановка, — ответил Козинский и, достав из кармана кисет с самосадом и сложенную книжечкой газету, начал крутить цигарку. Осужденный жадно следил за его манипуляциями, невозможно было не догадаться, что ему очень хочется закурить. Еще раз нарушив правила, Орест Осипович протянул кисет и бумагу.
— О, если это возможно! — в голосе слышалась неподдельная радость.*- Последнее земное удовольствие. Вы так великодушны, благодарю вас. Кстати, кто вы по должности, если не секрет?
— Врач, — ответил Козинский, кресалом высекая искру на трут. Когда трут затлел, оба закурили.
Неожиданно рядом с телегой появился Курбатов. Вопросительно посмотрев на курящих, он тут же тронул поводьями и ускакал вперед. Козинский поморщился: «Что он, наблюдает? Или случайно подъехал? Теперь, пожалуй, жди разноса, а то и выговор в приказе. Ну и пусть».
Молодой человек, кажется, и не заметил Курбатова. Он жадно затягивался табачным дымом и благодарно глядел на Ореста Осиповича.
Козинский же курил без удовольствия, скорее машинально, и размышлял — правда ли все то, что он сейчас услышал? По специальности врач-психиатр с большим опытом, сейчас он анализировал услышанное, вспоминал интонацию, взгляды, жесты рассказчика и не находил в них фальши.
«Тогда что же, он действительно не виновен? Действительно произошла роковая судебная ошибка? Это ужасно!.. В самом деле, для чего ему выдумывать передо мной какую-то версию о двойнике? Перед судом он мог, но здесь-то зачем?»
Что особенно привело Козинского в отчаяние — его беспомощность, неспособность что-либо предпринять, как-то помочь невинному, в этом он был уже уверен, человеку.
«Теперь все кончено и сделать ничего невозможно. Он получит пулю, а я до конца дней моих буду ощущать вину».
Чтобы хоть как-то загладить щемящую боль, он спросил:
— Может, вы пожелаете, чтобы я сообщил о вашей смерти родителям или знакомым? Дайте адрес и назовите свое настоящее имя.
Молодой человек подумал.
— Благодарю вас. У меня только мать в Крыму, отец умер. А что вы сообщите матери? Что меня расстреляла Советская власть? Но ведь она тогда подумает, что я стал преступником. А это принесет ей страдания. Нет, пусть лучше думает, что я погиб где-то в дороге. Кстати, она не раз говорила, что меня подстерегает какая-то опасность. Материнское предчувствие, что ли?
— Возможно, — пробормотал Козинский. — Ну, а ваше имя?
— Имя? Извольте: Анатолий Петрович Ясенев. Запомните? Вашего имени не спрашиваю, теперь мне это уже ни к чему. Одного хочу — поблагодарить вас от всего сердца за то, что вы выслушали меня.
Взяв руку Козинского, он крепко пожал ее и добавил:
— Теперь я знаю, что есть человек, который когда-нибудь скажет: «Да, он действительно не виновен».
— Вы так уверены в этом? — спросил Козинский.
— Уверен, Кравченко не иголка в сене. Рано или поздно его поймают.
Больше до места казни они не произнесли ни слова. Ясенев сидел задумавшись, а Козинскому вообще не хотелось говорить — так тяжело было у него на сердце.
Но вот конвой снова остановился.
— Ага, теперь-то мы прибыли, по месту можно догадаться, — сказал Ясенев и первым спустился с телеги, разминая затекшие ноги.
Да, они приехали. Небольшой мыс, охваченный с трех сторон отвесными скалами, впереди глубокая пропасть. Пожухлая трава, кое-где вспучивались бугорки недавно перекопанной земли. Осужденных провели мимо двух скал, а узкий проход загородили телегами и выставили постовых.
Словно затравленные звери, бандиты хищно озирались по сторонам и дрожали, как в-ознобе, хотя солнце уже давно припекало. А кулаки, втянув головы в плечи и стоя на коленях, не спускали преданно-собачьих глаз с Курбатова и, молитвенно сведя руки на груди, скулили:
— Родненький, не губи, пощади во имя Христа. Не постоим, какой угодно выкуп…
Ясенев с отвращением смотрел на них и даже отошел на несколько шагов в сторону. Один из конвоиров хотел было вернуть его на место, но Курбатов, оказавшийся как раз тут, сделал предупредительный жест.
— Отставить!..
И Ясенев остался стоять особо, как бы в качестве наблюдателя. Курбатов и на этот раз внимательно посмотрел на него.
Между тем шли приготовления. Часть конвоиров копала могилу, другие возились с карабинами, клацали затворами и переговаривались между собой. Курбатов медленно прохаживался от одного края мыса к другому.
А Козинский не находил себе места. Дерзкая мысль — не допустить расстрела молодого человека — занозой засела у него в голове.
«Что же делать, что?» — лихорадочно искал он выхода и не находил.
И вдруг его осенило: «Пилюли!»
Это было очень сильное и, главное, быстродействующее снотворное, давно хранившееся в медицинской сумке на всякий случай.
«Дать их ему?.. Да, да, непременно, сейчас же дать!»
Мысль пришла, и решение созрело так быстро, что Козинский не успел даже подумать о возможных последствиях и сообразить, что по существу идет на явное преступление. Найдя в сумке упаковку, он вытряхнул две пилюли и, выбрав удобный момент, как бы случайно подошел к Ясеневу и сунул лекарство ему в руку, сказав вполголоса:
— Проглотите немедленно!
Заметив его недоуменный взгляд, повторил:
— Быстрее, не теряйте времени!
И поспешил прочь. Курбатов стоял около могильщиков, и Козинский подошел к нему.
— А, это вы, Орест Осипович,—сказал Курбатов и подхватил его под локоть. — Кстати подошли, у меня к вам вопрос.
Козинский насторожился: «Неужели что-то заметил?» Преодолев смущение, с напускным спокойствием сказал:
— Слушаю вас.
Курбатов заговорил ровно и медленно, как бы обдумывая каждое слово:
— Я относительно этого молодого осужденного. Вероятно, и вы заметили, что он как-то странно ведет себя: ненормально спокоен, кажется, ни на что не обращает внимания. Хотел бы я знать, какого вы мнения о его вменяемости?
«К чему это он?» — подумал Козинский и спросил:
— Разве это имеет какое-то значение в его положении?
— А вы находите, что нет? По-моему, да, имеет. Видите ли, чувство гражданского долга и гуманность для нас должны быть законом. Поэтому не следует забывать, что ни в каком деле нельзя быть механическим исполнителем, тем более к этому есть повод.
Козинский и удивился и растерялся. Курбатов говорил о гуманности, имея в виду человека, которого он мог рассматривать не иначе, как врага. И еще нельзя было не заметить: Курбатов проявлял внимание к осужденному уже второй раз — не позволил конвоиру вернуть его на место и вот теперь.
Однако размышлять Оресту Осиповичу было недосуг, нужно было отвечать на вопрос. И он отважился на неправду.
— Да, я наблюдал за ним. По-моему, он находится в состоянии глубокой депрессии и временной невменяемости. Я только что подходил к нему и еще раз убедился в этом.
— Ага, вот видите, это уже кое-что значит, — задумчиво произнес Курбатов и снова испытывающе посмотрел на Козинского.
«Верит или нет?» —думал Орест Осипович, следя за Курбатовым. А тот продолжал:
— Да, да. Это уже серьезное обстоятельство, И хотел добавить еще что-то, но в это время конвоир-китаец на ломанном языке закричал:
— Товались начальника, твоя гляди на да, она пала!
Они обернулись. Ясенев неподвижно лежал ничком.
Когда они подошли, конвоиры уже повернули его на спину. Сквозь крепко сжатые зубы просачивалась желтоватая пена, глаза крепко закрыты, лицо было мертвенно-бледно,
— Что с ним? — спросил Курбатов.
— Не знаю, — ответил Орест Осипович, прослушивая пульс молодого человека и чувствуя, что краснеет, ибо говорил заведомую неправду. — Вероятно, припадок,
Курбатов велел отнести осужденного в тень под скалу и отошел к конвоирам, ведущим последние приготовления.
…Известны ли случаи, когда смертников возвращали с места казни обратно в тюрьму и начинали лечить, сказать трудно. Но на этот раз было именно так. Человека, называвшего себя Ясеневым, поместили в отдельную палату тюремной больницы, и Козинский взял его под свое наблюдение. Двойная доза снотворного сделала свое дело. Только на вторые сутки осужденный пришел в себя. Проснувшись, медленно открыл глаза, должно быть не понимая, что с ним и где он находится. Наконец молодой человек увидел Козинского, сидящего в дальнем углу, и взгляд его приобрел осмысленное выражение.
— Доктор, я жив, и, очевидно, благодаря вашим пилюлям?
Козинский молча кивнул.
— Не знаю, благословлять вас или проклинать. Поступок ваш великодушен, вы рисковали своим именем, своим положением ради меня. Ну, а как же я?! Ведь это всего лишь отсрочка…
Орест Осипович вышел из тюремной больницы с тягостным настроением. Нужно было что-то делать, на что-то решаться. Не имея еще определенного плана, он зашел в трибунал. Ему немного был знаком член трибунала Валерий Яковлевич Осипов, крупный мужчина с седыми висками и бледным сырым лицом.
Осипов, казалось, нисколько не удивился, когда Козинский попросил показать ему дело Кравченко, лишь спросил:
— Вам известны последние новости по этому делу?
— Да, известны, — рассеянно ответил Козинский, решив, что речь идет о неожиданном возвращении осужденного с места казни в тюрьму.
— Исключительный и весьма прискорбный случай,— со вздохом сожаления сказал Осипов, доставая со стеллажа пухлую папку. — И все же, прежде чем судить о правомерности приговора, надо познакомиться с материалами дела. Нельзя, конечно, не учитывать и обстановки, и требований времени, в которых мы работаем. Надо прямо сказать, что нам приходится иногда очень спешить, ибо время не терпит.
И, откинув со лба прядь волос, он подал Козинскому папку.
Все по той же рассеянности, Орест Осипович пропустил без внимания «прискорбный случай», «правомерность приговора» и другие оговорки члена трибунала. Он раскрыл дело Кравченко и стал его читать.
Кто не слыхал выражения: «Волосы на голове зашевелились»? Козинский чувствовал это, читая страницу за страницей страшные свидетельства преступлений карателя.
Белогвардейский карательный отряд Кравченко под Новониколаевском и Томском выслеживал и беспощадно уничтожал партизан и всех сочувствующих большевикам. Сотни честных людей стали его жертвами. После разгрома колчаковцев Кравченко по какой-то причине не удалось убежать на восток. Тогда, собрав банду из подобных себе головорезов, он занялся террором и разбоем. И снова началась кровавая резня: убийства и пытки советских работников и активистов, нападения на охранные посты. При этом страдали и просто ни в чем не повинные люди из местного населения. Кравченко, казалось, был неуловим. Сегодня он зверствовал здесь, а спустя день-два появлялся в другом месте. И всюду кровь, кровь, кровь…
«Господи, да это не человек, это безумный зверь,— читая, ужасался Козинский. — И быть того не может, чтобы Ясенев мог так притворяться. Нет, здесь явная судебная ошибка».
Больше читать он не мог, закрыл дело и, помедлив, спросил:
— Скажите, Валерий Яковлевич, только откровенно, все ли обстоятельства учитывались при расследовании этого дела?
— Поверьте, дорогой доктор, мы сделали все возможное, исходя из презумпции невиновности. Ведь подсудимый все отрицал. Следовательно, мы были обязаны разобраться во всем до конца, учесть все возможные контрдоводы обвиняемого. И мы старались, как могли. Но факты, факты! От них никуда не уйдешь! Ни один свидетель, как в процессе предварительного, так и судебного следствия, в пользу подсудимого не сказал ни слова. Наоборот, все в один голос утверждали обратное. Вот, пожалуйста, читаю показания: «Тот самый злодей, который сыночка застрелил у меня на глазах», или «который свинчаткой, вплетенной в нагайку, так ударил мою старуху по голове, что она тут же и померла». А один крестьянин и так сказал: «Да вы не сомневайтесь, товарищи. Кто его не знает, тирана. Он ведь не день, не два разбойничал в наших-то местах, то и дело рыскал по деревням, примелькался. С таким раз встретишься — на всю жизнь запомнишь».
Козинский слушал своего знакомого и с каждым его словом все отчетливее понимал — ничего для Ясенева он сделать не сможет.
А член трибунала продолжал:
— Кто бы мог подумать, что мы совершаем непоправимую ошибку, что обстоятельства фантастическим образом складываются против невиновного человека.
— Как! — взвился Козинский. — Вы считаете, что осужден не Кравченко?
— Ну да, — удивленно глядя на Козинского, подтвердил член трибунала. — Позвольте, да мы, кажется, говорим с вами на разных языках, и вы совсем не в курсе последних событий. Ведь настоящий-то Кравченко только недавно выдан нашим властям одним из его сообщников на станции Зима. Бандита уже везут сюда. Вот почему я и говорю — произошла нелепая ошибка. Случай, достойный глубокого сожаления.
— Вы… Вы… — Козинский почувствовал, как у него перехватило дыхание, и он рванул ворот гимнастерки.— Вы это серьезно, не шутите?
— Помилуйте, какие тут шутки! Здесь плакать надо!
— Но он ведь жив! Жив! — радостно закричал Козинский.
И длинно, путаясь, забегая вперед, Орест Осипович рассказал о событиях, свидетелем и виновником которых он был совсем недавно.
…Козинский шел из трибунала не чуя ног под собой от радости, никого не замечая, и едва не столкнулся с Курбатовым, выходящим из тюремных ворот.
— Дорогой мой! — ласково придержал его Курбатов.
— Что с вами? Откуда вы бежите? Уж не пожар ли?
— Ах, это вы! Извините, — с трудом переводя дыхание, заговорил Козинский. — Слыхали?..
— Да, да, знаю, Орест Осипович, знаю, — перебил Курбатов, сразу догадавшись, о чем тот собирается сообщить ему. — Только что читал телеграмму: Кравченко пойман и его везут сюда!
Он смотрел на Козинского повеселевшими, словно и не курбатовскими, глазами и в голосе его звучала неподдельная радость.
— Я так рад за вас и особенно за человека, которому вы спасли жизнь, — крепко пожимая руку Козинского, сказал Курбатов.
— Позвольте, — опешил Козинский, — разве вы знали, что я способствовал этому?
— Ну, если и не знал, то, по крайней мере, догадывался. И все эти дни волновался за вас, да и за себя, признаться, тоже.
Два месяца спустя губернская газета сообщила своим читателям, что известный белобандит и каратель Кравченко, пытавшийся сбежать на восток по документам Анатолия Ясенева, пойман и приговорен трибуналом к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Приговор приведен в исполнение.
…А Анатолий Петрович Ясенев добился своей цели — стал студентом юридического факультета.
