О своем пути в науке, о проблемах ядерной физики рассказывает Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий, директор лаборатории ядерных реакций Объединенного института ядерных исследований в Дубне, академик Г. Н. ФЛЕРОВ
— Георгий Николаевич, сейчас вы — один из основоположников ядерной физики, автор открытия спонтанного деления ядер, открытия 102, 103, 104, 105 и 106 элементов Периодической системы Менделеева, автор многих выдающихся работ. А ведь когда-то вы были школьником и, наверное, как все в этом возрасте, решали сложную задачу — кем быть? Было ли у вас уже тогда всепоглощающее стремление именно к физике, или же в выборе профессии определенную роль сыграла случайность?
— В цепи случайностей всегда можно определить закономерность….
Окончив в Ростове-на-Дону школу, я не раздумывал долго, какой Вуз осчастливить своим поступлением, не внимал уговорам родственников. Время было серьезное — конец нэпа, коллективизация. Жилось трудно. Надо было идти работать.
Биржа труда располагалась в маленьком домике, безработных было много, и по утрам на улицу выходил усатый дядька, ставил стол посреди площади и выкликал счастливчиков, которым досталась работа. Мне повезло: устроился смазчиком на вагоноремонтный завод. Парень я был здоровый, спортивный, целый день расхаживать с масленкой, тыкать носиком в буксы быстро надоело, и я перешел в артель землекопов — канавы копать. К вечеру тело наливалось здоровой усталостью; арбуз был сочным и сладким, а хлеб душистым и невыразимо вкусным. Но… Работа, поглощение пищи, сон, опять работа — такая смена событий мало-мальски мыслящего человека устроить не может. Если к тому же в нем есть капля уверенности, что он способен на большее. Поэтому, когда от тети из Ленинграда пришло письмо с приглашением приехать к ней, я распрощался с лопатой.
Начиналась индустриализация страны, всюду нужны были рабочие руки, меня охотно приняли на завод «Красный путиловец» —тоже смазчиком. По вечерам занимался на курсах, готовился в институт. Рядом прилежно писали конспекты и юнцы, вроде меня, и пожилые, по моим понятиям, рабочие,— страна готовила техническую интеллигенцию. Преподавали на этих курсах студенты. Мою любимую физику вели двое — один из университета, другой из политехнического института. Представитель ЛГУ был строг и скучен, держал себя на отдалении, а будущий инженер вел занятия ярко, был щедр душой, и, может быть, поэтому я выбрал политехнический.
Случайность? В какой-то степени. Но, мне кажется, сработала не до конца осознанная потребность, своеобразная интуиция, что ли. Потому что был еще один институт, которым меня очень соблазняли, а учеба в нем виделась чередой сплошных удовольствий. В те годы я увлекался волейболом, хорошо прыгал, обладал мощным ударом и без особого труда быстро пробился во вторую сборную города. Так что двери института физкультуры были для меня открыты.
Однако идея стать профессиональным спортсменом была отвергнута; непроизвольно напрашивалась аналогия с работой землекопа, а это был уже пройденный этап.
В 1933 году завод направил меня на учебу в политехнический, и я, окрыленный, поспешил отнести туда документы.
А на следующий день заболел брюшным тифом. Пришел в себя через много дней в больнице…
На следующий год, пройдя конкурс — 8 человек на место,— поступил в политехнический и быстро втянулся в студенческую жизнь. Как все, за неделю начинал мечтать о стипендии, по-прежнему увлекался волейболом, ходил на вечера самодеятельности.
Учеба не была трудна, наоборот, быстро понял, что программа рассчитана на среднего индивидуума, от которого, в основном, требуется механическое запоминание истин. Это было неинтересно. Между тем в институте велись научные исследования, в которых принимали участие студенты старших курсов; они представлялись мне без пяти минут профессорами. Заняться наукой?
В те годы в политехническом трудились такие выдающиеся ученые, как А. Ф. Иоффе и Я. И. Френкель. Благодаря их усилиям рядом с политехническим был создан первый в стране физический научно-исследовательский институт — «физтех». Там — с прицелом на будущее — привлекали к работе студентов, там, учась уже на четвертом курсе, сделал первые шаги в науке и я.
Яков Ильич Френкель поначалу позволял выбирать темы для исследований, и я — не без размаха — выбрал себе тему «Электрический потенциал Солнца». Зная, что температура Солнца шесть тысяч градусов, по формуле Ричардсона рассчитал, сколько будет вылетать электронов, продумал теорию… В общем, рассуждений хватило на полчаса. И столько же меня критиковали! Яков Ильич заметил, что, увлекшись, я не учел некоторые элементарные вещи.
Но в целом мой доклад произвел впечатление. На меня стали смотреть с уважением. Через несколько дней, встретив И. В. Курчатова, Френкель сказал: «Знаете, Игорь, у меня в семинаре есть студент Флеров, у него слишком большая фантазия для теоретика. Вы начинаете новые вещи, может быть, он вам пригодится?»
Так я попал к Курчатову, и школа его была суровой. Пришлось опуститься с солнца на землю, фантазия была нужна в строго отмеренных пределах конкретного задания. Игорь Васильевич пе любил разжевывать, не обещал, что из скучной работы получится кандидатская, о наградах вообще не было речи. Давалось задание, а как будешь его выполнять, какими средствами — подумай. Сам Курчатов умел простыми средствами поставить изящный эксперимент.
Мы занимались тогда исследованием взаимодействия нейтронов с веществом. Игорь Васильевич считал этот путь наиболее перспективным.
Нейтральный нейтрон легко проникает в любое атомное ядро и взаимодействует с ним, но измерить поток частиц по наведенной нейтронами радиоактивности в те годы было сложным делом. Индикатором служила серебряная и индиевая фольга. Гамма-лучи индикаторов регистрировал счетчик Гейгера. А чтобы на него не наводилось излучение гамма-квантов источника нейтронов — ампулы с радоном и порошком бериллия, бак с парафином, в котором они лежали, был вынесен на лестничную площадку, а счетчик Гейгера стоял за углом в коридоре. Время наведенной на фольгу радиоактивности — не более 20 секунд. Поэтому, схватив индикатор, приходилось мчаться к счетчику изо всех сил. Как-то я похвастался Курчатову: «Знаете, Игорь Васильевич, я .бегаю быстрее вас р лучше провел последний опыт».— «Бегать — это не физика,— сказал Курчатов.— Постарайтесь сделать так, чтобы не надо было бегать».
Так появилось задание придумать счетчик, нечувствительный к гамма-излучению. Немецкий физик Фюнфер сделал такой счетчик из пластин, покрытых тонким слоем бора, ядра которого захватывали нейтроны е высокой вероятностью. Мы бора не имели. Были кристаллы карбида бора. И при попытке превратить их в пыль я испортил единственную в лаборатории агатовую ступку. Игорь Васильевич, не сказав ни слова, спрятал ступку в стол.
Я готов был расшибиться в лепешку. Решил заменить бор литием. Взаимодействуя с нейтронами, ядра лития также испускают альфа-частицы. Но литий бурно окисляется и поэтому его хранят даже в керосине. Ткнулся к одному сотруднику, к другому, дружно отвечают: если б задача была решена ранее, тебе бы ее не предложили. Чтобы восстановить окисленные пластины, попробовал их чистить. Они начинали гореть, и белая копоть пачкала все вокруг. Но ведь эта копоть была окисью лития, и, счищая ее со стола, я вдруг понял: вот он — способ равномерного осаждения лития на электроды счетчика! Его надо сжигать и «пепел» использовать.
Ядерная физика только выходила на простор. Каждый опыт таил запрограммированный результат. Очень интересно было работать! И после института я с радостью остался у Курчатова лаборантом.
— Лаборант — должность скромная. На заводе и зарплата посолиднее, и почета больше. Что побудило вас остаться в лаборатории? Может быть, какие-то особо радужные перспективы?
— Тринадцатых зарплат тогда не было, квартальными премиями нас тоже не баловали. И к энтузиазму никто не взывал. Было сознание важности дела, которое ты делаешь. И никто не отмечался в табеле прихода и ухода, никто не требовал сверхурочных. Продолжительность рабочих дней (а иногда — недель) определялась периодом распада радиоактивного образца.
Как-то мне, как физкультурнику, выдали белые пикейные брюки, которые могли вызвать зависть любого франта. Я ими дорожил, утюжил, старался поменьше сидеть, чтобы не вздулись на коленях. Мы ставили опыты по поглощению нейтронов водой. Стеклодувы изготовили шары, я заполнял их водой, подкрашенной раствором марганцевокислого калия, и однажды уронил шар на брюки. Рыжее пятно на колене долго не выцветало; при ходьбе и в трамвае приходилось прикрывать его газетой. Других брюк не было (да и зачем человеку две пары брюк?), так что сотрудники института имели постоянный повод для шуток. Получив крохотную комнату, я сразу вызвал к себе из Ростова мать. Она спала на кровати, я на полу, но это меня не смущало. Спать я мог хоть стоя. Зарплаты лаборанта на двоих не хватало, и по ночам я работал электриком-пирометристом на том же «Красном путиловце».
— Открытое вами с К. А. Петржаком спонтанное деление ядер урана дало мощный толчок ядерной физике. Вам тогда было 26 лет — начало пути. Многие юноши (и не только юноши), читая книги о вас, посмотрев кинофильм «Летопись полувека», мечтают совершить подобное. Между тем из тех же книг явствует, что открытие спонтанного деления ядер урана произошло случайно, вы его не ожидали. Так ли это?
— Не совсем. Даже золотоискатели, надеющиеся на удачу, промывают сотни тонн руды, прежде чем удается найти самородок.
История нашего с К. А. Петржаком открытия такова.
В январе или феврале 1939 года нам стало известно, что немецкие радиохимики Отто Ган и Фриц Штрассман сделали интереснейшее наблюдение: ядро атома урана делится нейтронами. Подсчет показывал, что ядра-осколки должны быть перегружены нейтронами, а значит, в процессе деления могут испускаться вторичные нейтроны, которые, в свою очередь, будут делить ядра урана — возникнет цепная реакция.
Ферми, Ган и Штрассман решили: если при делении урана вылетает больше двух нейтронов, тогда можно надеяться осуществить цепную реакцию, а значит, получить колоссальное количество энергии…
И. В. Курчатов загорелся этой грандиозной проблемой и поручил мне и Л. И. Русинову измерить число нейтронов на один акт деления. Теоретические предпосылки Курчатова подтвердил эксперимент: при делении облучаемого урана высвобождалось в среднем около трех нейтронов.
Интересно отметить синхронность работы физиков разных стран в те годы. Приоритет открытия решали дни. Результаты наших экспериментов были доложены па семинаре в Ленинградском физико-техническом институте 10 апреля 1939 года, а через месяц выяснилось, что Ф. Жолио-Кюри послал в один научный журнал письмо с описанием аналогичных опытов, проведенных 7 апреля. Приоритет остался за французами…
— Досадно было?
— Не очень. Пользуясь языком спорта, было понятно, что мы бежим в лидирующей группе. Обострялось чувство соревнования. Останавливаться было нельзя, тем более что в некоторых кругах относились к ядерной физике как к науке, которая не дает и не даст практической отдачи. Как-то наши работы рассматривала высокая ученая комиссия, в которой, правда, не было специалистов по ядерной физике. Одобрения мы не услышали. В заключение один маститый ученый сказал: «Такими работами за границей занимаются крупнейшие ученые* Вам их не догнать, ничего нового, оригинального вы не сделаете. Вас ждут неудачи и глубокое разочарование».
Итак, в начале 1939 года нам стало ясно: цепную реакцию можно получить, но для ее осуществления нужны медленные нейтроны, а при делении изучаемого изотопа урана-235 вылетают быстрые. Причем медленные нейтроны делят именно уран-235, который в естественной смеси изотопов содержится в ничтожно малых количествах. У нас тогда не было ни установок для разделения изотопов урана, ни заводов для получения Тяжелой воды, с помощью которой можно замедлить поток Нейтронов. У норвежской гидроэлектрической компании было закуплено несколько ампул этого редкого вещества за большие деньги.
Курчатов предложил облучать быстрыми нейтронами природный уран и попытаться вызвать в нем цепную реакцию.
Сырье прокаливали в печи, затем толкли в агатовой ступке под слоем спирта, чтобы не надышаться радиоактивной пыли (техника безопасности была примитивной), в образовавшейся черной суспензии растворяли для клейкости шеллак и эту смесь наносили на пластины. Затем урановый слой покрывали сусальным золотом. Такую тонкую работу, когда от одной случайно попавшей на пластину пылинки зависели результаты всего эксперимента, смог выполнить К. А. Петржак, который ранее был художником. .
Счетчиком осколков служил репродуктор. Щелчки в репродукторе должны были означать деление ядер урана. Так оно и было, когда к конденсатору поднесли ампулу с радоном, репродуктор затрещал, как пулемет. Однако Курчатов требовал длительной проверки установки, Включили ее ночью — меньше помех от трамваев, электромоторов, рентгенаппаратов. На экране осциллографа наблюдались редкие незначительные наводки от сети, молчал репродуктор. И вдруг мощный всплеск на экране и звучный щелчок. Через 12 минут — еще, через 24 минуты — еще. Камера четко регистрировала шесть распадов в час.
Так было открыто предсказанное Бором и Уилером самопроизвольное деление ядер урана. Мы знали о возможности такого явления, мы были, готовы к нему. Чтобы доказать чистоту наших экспериментов, мы десятки раз повторяли опыты в подвалах Физико-технического института, а затем — на шестидесяти-метровой глубине под землей в служебной комнате станции Московского метро «Динамо».
Счетчик исправно щелкал шесть раз в час, факт самопроизвольного деления ядер урана был непреложен. Лишь после этого, уже в 1940 году, А. Ф. Иоффе послал сообщение в американский журнал «Физикл ревью» о сделанном открытии.
— В начале Великой Отечественной войны, в самую трудную пору, вы, недавний младший научный сотрудник, потом ополченец, потом техник-лейтенант — не такое уж значительное звание,— отправили в Государственный комитет обороны (ГКО), лично И. В. Сталину, письмо, в котором указывали на необходимость срочно возобновить исследования по высвобождению ядерной энергии. Как вы решились на такой поступок? Что побудило вас?
— Время было серьезное, страшное — решался вопрос: быть или не быть Советскому государству? И я как гражданин своей страны не мог поступить иначе. Обязан был так поступить.
Когда началась война, Физико-технический институт эвакуировался в Казань. И. В. Курчатов ушел на флот, где занялся проблемой защиты кораблей от магнитных мин,. я записался в ополчение, но рядовым повоевать не пришлось, авиации не хватало технического персонала, и меня направили на курсы усовершенствования инженерного состава. Курсы эти действовали при Ленинградской военно-воздушной академии, которая базировалась тогда в Йошкар-Оле, Обучение было ускоренное день загружен до предела, но ночами несмотря на усталость, одна и та же мысль не давала покоя: почему перед войной на наше сообщение о спонтанном делении урана пе было ни одного отклика в западных журналах, обычно столь падких на любую сенсацию? Ведь опубликованные нами результаты были стопроцентно надежными! Это могло означать только одно: видимо, в США и в других странах эти исследования засекречены. Скорее всего, в Америке приступили К разработке ядериого оружия, ужасающая мощь которого представлялась мне яснее, чем кому-нибудь другому. Самое страшное заключалось в том, что такое оружие могла создать и фашистская Германия, в ней работали нобелевские лауреаты Гейзенберг, Боте, Герц. Имелись значительные запасы урана. Были отработаны методы разделения изотопов.
Добился разрешения командования на командировку курсанта Флерова в Казань, где размещалась Академия наук. Выступил с докладом. Мои соображения встретили одобрительно, но каких-либо конкретных действий не последовало…
Курсы были окончены, получил назначение в Отдельную разведывательную авиаэскадрилью, за которой немцы усиленно гонялись, так как хлопот им наши разведчики доставляли немало. Инженерам работы хватало, и я на время забыл о своей тревоге…
Шел уже 1942 год. Эскадрилью передислоцировали в Воронеж. Мы ждали получения новых самолетов, можно было передохнуть, я, по неистребимой привычке научного работника, постарался попасть в библиотеку Воронежского университета, который сам был уже эвакуирован, но книги остались. К своему удивлению, обнаружил сравнительно свежие иностранные журналы, в основном, американские, перечитал их дважды и установил, что со второй половины 1941 года сообщений по делению урана и ядерпым реакциям нот.
Я, конечно, сознавал, что мои научные заслуги невелики, по ситуация представлялась предельно ясной. И если кто-то из разбирающихся в ядерной физике мог в тот момент поступать иначе, молчать, предвидя неадекватную реакцию высоких инстанций, то я не мог. Это было бы больше, чем трусость.
— В течение двух послевоенных десятилетий вы упорно и настойчиво работали в сугубо лабораторных условиях, где была обеспечена высокая чистота экспериментов, где были циклотроны, уникальная регистрирующая аппаратура, занимались синтезом новых химических элементов. И вдруг — резкий поворот! Разъезжаются экспедиции, исследования переносятся в космос, на берег Байкала, на пустынный полуостров Челекен. Чем объясняется такое изменение вашей программы?
— Внезапность эта кажущаяся. Как говорил П. Л. Капица, ученый — это человек, который ставит вехи на своем пути и, хочет пе хочет, должен их пройти.
В самый разгар работы на дубненском циклотроне, когда мы синтезировали 104-й и 105-й элементы таблицы Менделеева, когда нас хвалили и поздравляли, мне стало ясно, что путь синтеза исчерпан. Еще впереди были 106-й и 107-й, но понимание, что надо переходить на качественно новый уровень исследований, было четким. Судите сами, ядра 107-то элемента живут примерно 0,001 секунды. Вряд ли можно найти им практическое применение. Между тем, начиная со 114-го порядкового номера таблицы Менделеева, можно ожидать элементы с удивительными свойствами, которые, если бы их удалось обнаружить, совершат переворот не только в науке, но и в технике. Это не пустые слова. Открытие в свое время германия обозначило эру полупроводников, электроники, вычислительной техники.
Ученый, если он настоящий ученый, а не «огородник», всю жизнь ревниво вскапывающий одну грядку, должен уметь отрешиться от ложного сознания великой ценности своей прежней деятельности, суметь взглянуть на нее со стороны: а что же дальше?
Дальше .представлялась следующая картина. Будем исходить из того, что система Менделеева не завершена и сверхтяжелые элементы существуют — либо на Земле, либо в космосе, пусть в самых ничтожных количествах. Тогда можно считать, что наша Земля — идеальный детектор, который миллионы лет назад в космосе мог встретиться с источником сверхтяжелых элементов. Прошли тысячи веков, солнечная система и вместе с ней наша планета давно сместились в другие регионы мирового пространства, неоднократно происходили сдвиги земной коры, и на поверхности искать следы этой встречи бесполезно. И мы ставим приборы в глубоких забоях, исследуем конкреции со дна океана, прокачиваем через ионообменные колонки геотермальные воды — этих уникальных свидетелей прошлого.
Пока что достоверно обнаружить сверхтяжелые элементы не удалось, но накапливается опыт, оттачиваются методики; я уверен, эта задача будет решена.
— Ваш прицел на будущее впечатляет. Вероятно, многие читатели по-хорошему позавидуют, что им не суждено заниматься такими глобальными проблемами. А что дает не только науке, но и практике ваша лаборатория сегодня?
— С промышленностью мы связаны давно. Так, например, при разведке нефтяных месторождений широко применяется наш метод глубинного каротажа с помощью радиоактивных изотопов. Очень заманчивые возможности открывают ядерные методы определения ультрамалых примесей в образцах. Например, азота в зерне. Облучаемое альфа-лучами зерно активируется, ядра содержащегося в нем азота становятся радиоактивными и начинают излучать гамма-кванты. Их несложно зарегистрировать и так определить относительное количество азота в образце. А азот — это белок, это истинная урожайность. К примеру, в Канаде урожайность давно определяют не по валовому сбору зерна, а по количеству белка. И сеют поэтому сорта пшеницы с высоким содержанием протеина. Это позволяет меньшим количеством зерна удовлетворить потребности страны. Однако селекция этих сортов — дело трудное и долгое, особенно в наших условиях.
Прибор для определения количества азота представляется нам компактным, простым, его можно будет установить на любом элеваторе, и из общей массы отбирать наиболее полноценные по азоту зерна. Представляете, насколько облегчится работа селекционеров?
Еще пример… Без платины немыслимо изготовление электронных приборов высокой точности. Платина широко распространена в природе, но — в ничтожных количествах. Немногочисленные в мире месторождения почти истощены. Геологи в течение летнего сезона собирают образцы, а потом, зимой, их обрабатывают, причем количественный анализ на платину сложен и трудоемок. Мы закончили разработку прибора, который за счет облучения образцов позволит прямо «в поле», на месте оценить количество платины. Тем самым должна ускориться разведка новых месторождений этого драгоценного металла.
Пример из другой сферы нашей деятельности показывает, как важно ученому умение взглянуть «со стороны».
При облучении того или иного материала (мишени) тяжелыми заряженными частицами, ускоренными на циклотроне, вдоль следа частицы в материале возникает микроповреждение — трек. В сущности, по интенсивности этого повреждения и оценивают, насколько тяжелой была частица. Казалось бы, сугубо научное наблюдение… Но однажды, разглядывая облученную пластинку мишени в боковом свете, я подумал, что если углубления треков продолжить, применив травление, то получится идеальное сито, то есть фильтр. Причем как величину, так и количество пор на квадратный миллиметр можно строго регулировать. А в качестве материала мишени лучше всего использовать лавсановую пленку, химически инертную. Так было создано новое семейство фильтров. Ныне они внедряются в авиационной и автомобильной промышленности, помогают медикам разделять вирусы, вероятно, заменят сложные конструкции в аппаратах для искусственного дыхания…
— Ваша лаборатория по размаху деятельности, по оборудованию, по штатам — крупный институт. Много проблем, людей, контактов. Как чувствует себя молодой инженер, вливаясь в такой сложный коллектив? Какой путь ему предстоит?
— Начнем с того, что для вчерашнего студента наша лаборатория не новость, особой робости он не испытывает и времени на «вживание» не тратит. Молодой инженер, как правило,— наш бывший дипломник, и тему для работы ему обычно подбирают хорошо знакомую. Дальнейшая судьба зависит от его добросовестности, надежности, талантливости.
Пытаемся выработать индивидуальный подход. Безынициативных приходится подстегивать. Самолюбивым достаточно намекнуть, что сомневаешься в их компетенции. Талантливых же заставляем трудиться в два-три раза больше -других. Потому что талант обязывает. Потому что талант слишком редкое качество, чтобы можно было спокойно смотреть, как его расходуют по мелочам.
По-моему, ученых, научных работников — пусть условно — можно разделить на две категории. К первой относятся очень любопытные, обязательно энциклопедически образованные люди, которых интересует все. Такой человек — обязательно личность. Он всегда способен разорвать пелену узкой специальности, живо, по-дилетантски (в хорошем смысле слова) поинтересоваться: а что же делается у соседей, в чем их трудности? И нередко оказывается, что нетривиальное решение проблем, казавшихся неразрешимыми, лежит рядом, только на другой полочке. И получается, что физики делают открытия в геологии, математики — в биологии и т. д. На стыке наук всегда больше простора для скачка вперед.
Гораздо больше, мне думается, научных работников, которые, не претендуя на большой размах и фантазию, добросовестно трудятся на ниве науки. Они нужны, очень нужны, без них мертвы микроскопы и осциллографы, ускорители и компьютеры, без них прогресс науки невозможен, как армия невозможна без солдат и офицеров. Важно понять, что существует разница между мечтой и реальностью. Потолок возможностей может быть достигнут и в тридцать лет; что делать, не всякий солдат носит в ранце маршальский жезл.
— У вас, Георгий Николаевич, замечательная фонотека, собранию альбомов с репродукциями картин может позавидовать любой художник. Откуда такое увлечение у представителя точных наук?
— Опять это пресловутое деление на физиков и лириков! Право же, оно выдумано кем-то, желающим составить себе имя на волне искусственно созданной дискуссии. Не существует людей, мыслящих только абстрактно или только художественно. Напомню, что лучшие студенческие и туристские песни шестидесятых—семидесятых годов написали физики. Да и сейчас, возьмите известных артистов и в то же время ученых — супругов Никитиных… Не верю, что найдется настолько замученный расчетами сухарь, что ему будет не мил пейзаж Левитана или закат на Волге. Мозг не может работать в одном направлении, он нуждается в переключении.
Не представляю жизни без музыки. Меня музыка — разумеется, настоящая — не только возвышает, а как бы отстраняет от текущих событий. Не боюсь показаться банальным, но когда захлестывают большие и малые дела, всякие обсуждения и совещания, от которых невозможно ускользнуть, когда проблема, которой занимаешься, расплывается и перестает восприниматься, я с утра пораньше ставлю пластинку с 9-й симфонией Бетховена и слушаю ее дважды. После этого такие важные, такие безотлагательные, такие запутанные дела теряют свою остроту и — вот что удивительно! — решаются сравнительно легко и быстро. Начинаешь понимать, что текучка неизбежна, но она не должна заслонять главной цели; нельзя жертвовать завтрашним во имя сегодняшнего успеха.
Думается, я не исключение. Многие мои друзья собирают книги, картины, увлекаются театром, балетом. Так и должно быть. Ученый, как уже говорилось, в первую очередь — человек с большой эрудицией. О какой же эрудиции может идти речь, если накопленные веками ценности мировой культуры будут для него тайной за семью замками? Откуда возьмется широта мышления?
— Как вы относитесь к спорту?
— Диалектически. Когда-то сам, как я уже говорил, увлекался волейболом. В последнее время приложил много сил, чтобы в Дубне построили бассейн, с «лягушатником», с механизированной дорожкой для воднолыжников. Несмотря на возраст, регулярно занимаюсь гимнастикой. Плаваю, хожу на лыжах. Без движения закисает мозг. И, разумеется, приветствую, когда наши сотрудники занимаются физкультурой и спортом — для себя, для мышечной радости. Но — не в ущерб основной работе. Одновременно служить двум музам нельзя.
— Вашу фамилию можно встретить в большинстве руководств по ядерной физике, в монографиях, в энциклопедиях, в справочниках… Простите за тривиальный вопрос: как вы относитесь к тому, что стали знаменитостью?
— Отношусь отрицательно. Ореол славы мешает работать, ибо предопределяет некую застывшую форму. Нормальный человек не может стоять на месте, он должен, обязан двигаться вперед. Не нуждаюсь в ежедневной порции фимиама. Главное, возвращаясь к словам П. Л. Капицы,— пройти свой путь и сделать все намеченное… И чуть-чуть больше!
Беседу вел Феликс СУЗИН
