Наступило второе лето после смерти стариков, а малуха у Горевых все пустовала. Сами они жили в большом, крытом железом доме: Никифор Иванович Горев, его жена Настасья Петровна и их младший сын Лешка.
А старший сын с женой Галей и двумя маленькими дочками обосновался в городе.
Лешка кончил десятый класс, но ни о каком институте или училище он и не помышлял — везде надо было знать ученый русский язык и литературу, а эти предметы Лешка терпеть не мог.
Директор школы Анастасия Эдуардовна давно уже зудила:
— Если бы не обязательное среднее образование, не видать тебе, Горев, аттестата зрелости, как своих ушей.
Конечно, Лешке обидно немного было: Равиль Гайнулин, совсем даже не русский человек, имел пятерку в аттестате, а ему, прирожденному русскому, за родной язык тройку только из-за обязательного образования поставили.
— Никуда тебя, Горев, не примут,— вещала Анастасия Эдуардовна,— ты в заявлении столько ошибок наделаешь, что сразу все будет ясно.
А Леха еще десятый не успел кончить, как его уже и в рыбацкую артель приглашали, и в соседнюю деревню, где еще колхоз остался,— хоть трактористом, хоть сварщиком. Председатель сельсовета домой приходил — деревенским электриком работать предлагал…
Путные-то люди знали Лешку Горева, наслышаны были о его золотых руках. Пока Анастасия Эдуардовна донимала его своими Онегиными да Печориными, Лешка и права шофера получил, и удостоверение сварщика-универсала: хоть с газом мог работать, хоть с электродами. И плотничать, и столярничать, и штукатурить-красить — все умел делать Лешка Горев, но больше всего на свете любил возиться с автомобилями. .
А заявление с ошибками он написал в дом отдыха — там освободилось место водителя на почти новый «рафик».
По утрам Лешка объезжал деревню — собирал земляков, работающие в доме отдыха сторожами, поварами, кочегарами, посудомойками, доставлял этот народ на работу, день у него, как правило, был свободен, а вечером он развозил работников по домам.
Неплохо жил Лешка — на дармовом питании, зарплата шла на книжку, времени свободного предостаточно, от девок отбою не было.
Жениться Лешка не собирался, надо было еще отслужить в армии, подремонтировать, а то и вовсе перестроить малуху, а потом уж начать жить по-настоящему.
А пока малуха пустовала.
На лето к Горевым приехала Галя, жена старшего брата, приехала с двумя дочками. В малухе Галя жить не захотела и разместилась вместе со всеми Горевыми в большом доме. Впрочем, Леха с весны еще спал на сеновале, куда было проведено электричество, действовали и магнитофон, и даже маленький телевизор.
А малуха пустовала.
Тут и появились квартиранты из города. Сначала председатель к Горевым пришел, мол, так и так, малуха у вас все равно пустует, а тут заслуженного человека уважить надо, из города звонили— просили поспособствовать. Теперь наша деревня объявлена зоной отдыха, колхоза нет, так что постарайтесь.
Раз сам председатель сельсовета попросил, Никифор Иванович согласился: скоро намечался надел покосов, и председателю не стоило перечить.
Квартирантами оказались старик со старухой и с ними внучка Катя, кончившая, как и Лешка, десятый класс в этом году. Городские заплатили деньги сразу за два месяца и стали жить в малухе.
Ничего заслуженного в городском старике не было: ходил он в спортивном костюме, по утрам махал во дворе руками — зарядку делал, днем ходил в лес, а вечером пропадом пропадал за столом, под лампой книжки-журналы читал, а то писал чего-то. Лешке городской дед не нравился — рыбачить не любил и баню один раз выстудил. Его как путного по первому пару пустили, а ему, видите ли, жарко сделалось.
Старуха тоже какая-то не такая оказалась. Видно же — старая-престарая, а волосы рыжими да кудрявыми сделала, джинсы напялила. Целыми днями какие-то незнакомые Лешке кушанья готовила — старика с Катей ублажала.
Поначалу Лешка и на Катю внимания не обращал, а потом…
Почти ежедневно Катя с дедом уходили в лес по грибы. Как только пропадали из виду деревенские крыши, как только городские входили в лес, старик начинал кричать — ему казалось, что он заблудился. Кричал городской дед почему-то не «ау», а «олё».
— Олё! Катя! Олё! Я совершенно не ориентируюсь!
Грибов и ягод городские добывали совсем немножко — мест не знали, но приходили из лесу всегда радостные и довольные.
Горевы жили как обычно, ходили на работу, вечерами потели в огороде, а Лешка иногда ночами мережу в озере вымётывал.
Больше всех в огороде работала Галя, а ее молчаливые дочки неотступно находились при матери и пытались ей помогать. Было Гале двадцать два года, старшей дочке четыре, а младшей два.
Девочки почему-то не умели говорить, а может, и не хотели. От их матери Лешка тоже редко слово слышал, уж очень молчаливой была эта Галя.
И вот квартирантка Катя стала с этими полунемыми девочками возиться целыми днями на берегу озера. Что уж она там с ними делала, неизвестно, только девчушки заговорили. Раньше, бывало, от них «бу, бу, бу» редко услышишь, а тут стихи девчоночки вдруг зачитали, песенки запели.
—Во как детей-то воспитывать надо,— пенял Никифор Иванович невестке Гале,— а ты только и норовишь родить…
…Однажды, когда Леха выходил к оставленному под окном «рафику», его встретила Катя, Галя и карапузистые племянницы.
— Леша,— сказала Катя,— уделите мне, пожалуйста, минут семь-восемь. Галя с девочками уже согласились.
Катя увела всю горевскую ораву да бугор, к рябинам, усадила всех на траву, объяснила:
— Я сейчас буду читать монолог, а вы слушайте. Просто слушайте, и все. А потом скажете, интересно вам было или нет.
Намечалось что-то таинственное и необычное. Лешкины племянницы прикрыли платьишками колени, уткнулись в кулачонки, приготовились слушать Катю, сразу видно было, что для них это дело привычное. Галя томилась от безделья, а Лешке интересно было.
Катя отвернулась от зрителей, закрыла лицо руками, а потом, когда она снова предстала перед «публикой»,—Лешка не узнал ее: Катя сделалась грустной, страдающей. Заговорила — у нее не только в голосе, у нее в глазах слезы стояли. О чем она говорила, Лешка ладом не понял, упрекала кого-то, что ее плохо любят, что смертышка ей грозит. Проняло Лешку Горева, до самых костей проняло. Столько мученья, столько страданья было на Катином лице, что он любому ее обидчику готов был морду хоть сейчас набить.
Потом Катя устало опустила руки, встряхнулась и спросила по-простецки, своими словами:
— Ну как, понравилось?
Племянницы не зря с Катей на озере пропадали, они уже знали театральные законы, они в ладошки хлопали. Галя не знала, что делать, она подумала и сказала:
— Дальняя гряда у меня не полота. Пойду.
А до Лешки давно дошло, что Катя какую-то роль изображала. Но чтоб всамделишными слезами реветь, как на кладбище… Лешка спросил:
— Ты артистка, что ли?
— Нет еще. Готовлюсь поступать.
С тех пор он не удивлялся, когда слышал, как Катя говорила сама с собой то стихами, то простыми словами, то не поймешь как.
Зауважал Лешка Горев Катю. То и дело ловил себя на том, что об этой городской девчонке думает. Она даже во сне ему один раз приснилась.
Как-то приехал он домой днем, а из малухи вышла Катя с каким-то сутулым усатым парнем.
— Познакомьтесь, ребята! — обрадовалась Катя.— Игорь, это Леша, о котором я тебе говорила… Леша, а это Игорь, будущий великий актер.
Игорь протянул Лехе руку и твердо пожал его ладонь.
А Леха успел заметить, что Катя смотрела на этого вислоусого Игоря как-то не так, с радостью, весело смотрела, явно довольная была, что он сюда заявился. Поэтому он не отпустил дернувшуюся было Игореву ладонь, а сдавил ее. Парень принял вызов, уперся было, но скоро Леха заперебирал его косточки в своей лапе. Парню самое бы время выть от боли, а он улыбался. «И вправду актер»,— подумал Лешка и отпустил ладошку усатого.
Катя ничего не заметила, прощебетала:
— Леша, будь любезен, подбрось Игоря до автобусной остановки.
— Поедет, так жалко, что ли,— ответил Лешка, ему почему-то казалось, что артист этот должен обидеться на него за такое «рукоиожатие».
А парень, прежде чем сесть в «рафик», ткнулся своими висячими усами в Катину руку — поцеловал.
Когда отъехали от дома, парень спросил:
— Ты зачем моими пальцами хрустел?
— Чтоб к Кате не приставал,— ответил Леха,— и руки ей больше не мусдякай.
— В общем-то ты, наверное, хороший парень,— предположил Игорь,— только неотесанный какой-то… И не мешай ей готовиться к экзаменам.— Ты тоже не мешай! — сказал Лешка.
— Не буду,— улыбнулся Игорь.
…Он и правда больше не заявлялся в деревню, Игорь этот. Приезжали как-то к Кате подружки. Леха даже свозил их на рыбалку и там успел шепнуть девчонкам, чтобы не отрывали Катю от занятий.
И Кате и олёкающему деду оп показал брусничное место, чтобы по лесу меньше бродили, чтобы для занятий времени больше оставалось.
Городские в первый же день по четыре литра брусники набрали.
По деревенским понятиям великий грех совершил Лешка Горев — местные жители отродясь городским потаенные ягодные и грибные места не показывали.
Потом Лешка квартирантов рыбой завалил. Деда Олё научил лещей и чебаков вялить. Но, по правде сказать, у Олё это плохо получалось. Дед этот вообще ничего делать не умел, даже картошку чистить.
— Какой ты сильный, Леша,— восхищалась Катя,— и все-все делать умеешь!
— Погоди вот, царских ершей добуду,— пообещал Леша.— Ела пельмени из ершей?
— Нет! — созналась Катя.
Ершей Лешка раздобыл на болоте. Пробил в трясине лунки и через них зимней удочкой натаскал со дна двухсотграммовых красавцев.
И затеяли Горовы рыбные пельмени. Галя шустро и умело рыбу распотрошила-начистила, Настасья Петровна тесто завела, Лешка ершей через мясорубку три раза пропустил, Никифор Иванович из погреба рябиновки достал.
Когда все было готово, пригласили городских.
Старший Горев поднял стакан и неожиданный тост сказал:
— Чтоб скорее Кате восемнадцать исполнилось!
И выпил тут же. Никто даже опомниться-очухаться не успел.
Настасья Петровна тоже молвила словцо:
— Вместо малухи мы дом новый поставим.
— Огорода на две семьи хватит,— зарассуждал Никифор Иванович.— Опять же, мы бугор верхний с Алексеем распашем.
— Насчет дров я договорился,—встрял и Леха,— запасу этим летом годов на пять.
До городских стариков, видно, не сразу дошло. Дед Олё вообще никого не слушал, ел пельмени — урчал от удовольствия.
А Катя шутливо и с ехидцей спросила Лешку:
— А сена для коровы на сколько лет запасешь?
— Сено каждый год косить надо,— серьезно ответил Леха.
…Лешка не на шутку начал к семейной жизни готовиться: песку и гравия для фундамента будущего дома привез, бревен-листвянок раздобыл…
—Леша,— сказала ему Катя,— с чего это вы взяли себе в голову… Я никогда за вас замуж не выйду. Я в театральное училище нынче поступать буду.
—Поступай,— разрешил Леха Горев,— поступай, мы прокормим.
…Утром, когда он вышел к стоящему у ворот «рафику», его остановила рыжая старуха:
— Леша! Вы напрасно все это затеяли. Вы хороший, добрый мальчик, но, извините, Катя вам не пара, и о никаком замужестве не может быть и речи. Поймите меня правильно, дорогой. И пожалуйста, не очень огорчайтесь, у вас впереди еще целая жизнь.
Лешка хотел сказать этой бабушке, что за ним все деревенские культурные девчонки ухлестывают, и Валька-фельдшерица, и продавщица из промтоварного магазина… Новая завклубом намеки делала…
Но ничего не сказал городской старухе Лешка Горев.
Он, как всегда, доставил рабочих в дом отдыха, как всегда, зашел к директору — не будет ли каких поручений.
Директор спросил:
— Как у тебя с бензином, Алексей?
— Нормально.
— Значит, так… Звонили тут… Заедешь в школу, заберешь там учителей, потом на Приозерную, пятнадцать, заскочишь, поможешь погрузиться профессору с семьей. Доставишь всех в город, профессора обязательно до самого дома подвези.
Уже когда вышел из конторы, дошло до Лешки, что Приозерная, пятнадцать,— это его собственный горевский дом.
…И вот катит Леха Горев на своем «рафике» проселочной дорогой, а сзади в салоне сидят четыре учителки во главе с Анастасией Эдуардовной, там же дед Олё сидит, его рыжая старуха и Катя.
Муторно на душе у Горева.
А за спиной Анастасия Эдуардовна права качает:
— Писатель он, конечно, крупный, но эта его погоня за псевдоправдой приводит к натурализму,
— Я не согласна,— противится учителке Катя.— Из его книг я узнала столько нового из жизни деревни, столько необычного… А какие характеры, нравы…
— Не преувеличивай, девочка, я сама уже пятнадцать лет живу на селе.
«Живешь ты,— мысленно ворчал Лешка.— Огород сроду не полотый, козу продержать не смогла — уморила».
— Разве не натурализм эта женщина-пьяница, рожающая ежегодно невесть от кого детей? А возьмите ее сына-охотника…— возмущалась директорша.
— А вот в «Пастухе и Пастушке…»— снова завозражала Катя.
«Во грамотеи подобрались,— злился про себя Алешка.— Сидят, едут, мужику какому-то косточки перемывают, писателю, видать. А сидел бы сейчас этот писатель в «рафике», он не с ними бы, мымрами, балаболить стал, он бы к нему, Лешке Гореву, подсел, если это, конечно, путный, правдашний писатель. А эти? Едут, рассуждают… Наплевать им на Лешку Горева. За человека не считают…»
«Рафик» катил по неоглядному ржаному полю, километров через пятнадцать должен был появиться тракт, а там до города рукой подать.
Лешка поубавил газ, потом перекрыл доступ горючего в карбюратор. Мотор почихал и заглох.
— В чем дело, Горев? — строго, как на уроке, спросила Анастасия Эдуардовна.
Лешка ничего не ответил, он и сам пока не знал, в чем дело. Просто почему-то стало невмоготу везти эту ватагу. Он поднял капот и уставился в мотор.
Из салона донесся голос директорши школы:
— С таким отношением к учебе, я убеждена, даже шофером, хорошим шофером, сделаться невозможно.
«Зануда,— маялся у капота Лешка.— Че ты в шоферах-то понимаешь? Я ведь тебя везу, а не Онегин с Печориным. Вот захочу, и пешочком потопаете, или еще че-нибудь учудю.
Дед Олё подошел, спросил:
— Случилось что-то? Может быть, я помогу?
«Во помощничек выискался,— молча раскалялся Лешка Горев.— По лесу сотни метров один пройти не может, рыбы столько проквасил…»
Всех, всех сидящих в салоне его «рафика» ненавидел сейчас Лешка. Он же отлично понял, что это из-за него, Лешки, навострили лыжи городские. А может быть, усатый Игорь из города что-нибудь чирикнул.
«Если я шофер, так хуже вас, неумех, выходит?.. Вот захочу, скажу, что аккумулятор сел, и вы все, профессора, артисты, филологи-мутологи, мою машину толкать будете. Я в кабине сидеть буду, а вы толкать».
Лешке Гореву от таких мыслей совсем стало невмоготу. Он отошел от машины подальше в рожь.
«В колхоз, на комбайн, что ли, податься? Пока военкомат с повесткой чешется, можно уйму денег заработать».
Но злобные мысли одолевали:
«Или сказать этим мутологам, что вода в радиаторе кончилась, не поедет машина без воды. Пусть они по болоту, по вонючей грязи во-он до той лужи дотопают и зачерпнут. Или — на выбор — малую нужду в ведерко справят… Диспут наверняка разведут— кто за что… А? Здорово было бы!»
— Леша…— робко сказали сзади.
Он оглянулся — Катя рядом стояла.
— Леша, вы не огорчайтесь… и не злитесь на меня, ради бога.
«Че это она на «вы»-то со мной?» — опешил Лешка.
— Леша… Я вас понимаю, но… вы просто перепугали мою бабушку… Леша, вы мне пишите… из армии, Леша…
«Заикается, и на артистку совсем не походит».
— Улица Луначарского, двенадцать, квартира тридцать один. А можно главпочтамт, до востребования. Так даже лучше.
— Я в автотехникум поступать буду,— сказал вдруг Лешка.
Сказал и сам испугался: знал, что по русскому-то ему экзамен отродясь не сдать.
А Катя встрепенулась, вроде как обрадовалась даже:
— Вот и прекрасно. Я помогу тебе готовиться. Ты только позвони, восемнадцать — девяносто шесть. Запомни телефон…
— Горев! Мы поедем когда-нибудь или нет?
Это Анастасия Эдуардовна икру мечет.
…«Рафик» вырвался на тракт.
Лешка Горев крутил баранку. Перепуталось все у него в башке. Одно ясно — Катя к нему по-прежнему хорошо относится. Это старуха, видно, воду мутит. Ну, да ладно. Может, и вправду учудить, засесть за этот родной русский язык да поступить в автотехникум. Да и Катя помочь обещала… А телефон ее он запомнит. Че тут не заномнить-то! Восемнадцать — им как раз по восемнадцать годков. Девяносто шесть — а они помрут в этом возрасте. Восемнадцать — девяносто шесть очень даже хорошо запоминается.
Лешка Горев крутил баранку, размышлял, усмехался.
