Пришел приглашенный папой мастер дядя Федя. Папа перенес машинку на кухню. Здесь уже гудел примус, и в жарком его пламени краснел от досады паяльник, похожий на маленький топор-колун.
— Мы все больше самовары лудили-паяли, опять же кастрюли худые восстанавливали для ихнего прямого обращения, как, значит, ежели борщ варить надо. Еще вазы ночные, это первое дело при агрессивности в них содержания…— умно и непонятно говорил дядя Федя, тыча жарким паяльником в нашатырь, от которого валил густой зеленый дым, гоняясь за блестящими шариками разбегающегося расплавленного олова.— Тут, конечно, шедевр всякой механики, но для нашего паяльного дела не сложнее радиатора от грузовика, тут мы все в точности пришпандорим, как блоху подкуем. Пробуй, хозяин.
Папа суетливо пропустил под вал бумагу, напевая:
— Удивительный вопрос, почему *я…— и простучал по клавишам: «в0д0в0з?!»
— Твердости в глазе нет, потому как суббота, —виновато сказал дядя Федя.— А я по субботам непременно баню принимаю.
— Хромая машинка! Хромая машинка! — закричал Павлик, хлопая в ладоши.
Папа огорченно качал головой.
«хОрОшО гОлОвОй тОрОс ОкОлОть»
— Это лишает мысль стройности и потому вызывает недоверие.
— Счас исправим,— сказал дядя Федя. Но именно в этот момент в примусе кончился керосин, и в доме он кончился, и пришлось отложить ремонт на завтра.
А завтра началась война!
Папа сразу же торопливо ушел, и Павлик его больше никогда-никогда не видел.
Вот так сразу, вдруг закончилось счастливое довоенное детство, где радостей было куда как больше, чем печалей, и началось новое детство, где расти пришлось сквозь муки и горе.
— Беда! Беда! — придыхая, говорила мама, таская Павлика за собой по разным учреждениям. Нигде не встречали их приветливо, как прежде, всем было некогда, все кругом бежало и крутилось, летало над хаосом бумаги, едкий дым ел глаза, и потому, наверное, так много слез текло по лицам.
— Все!..— сказала наконец мама.— Машины там не будет. Машины мобилизованы в армию. Немцы пока наступают. Что будем делать, сын?
— Ничего,— сказал Павлик, засыпая от усталости.— Папа их остановит.
Но город был расположен слишком близко к границе.
Утром пугающе быстро сквозь город пробежали выстрелы. Сухими, резкими скороговорками в утреннем воздухе поговорил на улице пулемет, потом раскатисто ухнуло, дом вздрогнул, со звоном осыпались где-то стекла, и чужой металлический лязг надолго занял вдруг ставший враждебным мир.
— Не подходи к окну! — шепотом кричала Павлику мама, а сама как-то боком скользила к занавеске, напряженно вытягиваясь, смотрела в сизо-дымный свет и захлебывалась ужасом.
— Какие страшные!
И Павлику казалось, что улица полна безобразных чудовищ.
Все самое ценное мама и Павлик снесли в подвал. Машинка, завернутая в старое одеяло, ушла вниз первой, спряталась в самом дальнем, самом темном углу. Павлик спрятал в подполье даже свои игрушки, оставив только заслуженную жестяную саблю да сломанное духовое ружье.
— Ах, ты мой защитник,— сказала мама, обняла его и заплакала. Руки ее дрожали.
