Зал судебных заседаний только назывался залом — простая комната, немного напоминает классную. Плотные ряды скамеек, перед ними — стол. Судья кутается в теплый платок. Словом, проза жизни: молодые супруги разводятся и делят имущество через суд…
СУДЬЯ: Попрошу всех встать. Товарищи, руководствуясь статьей 34 частью 5, статьей 165 пунктом 2, статьей 315 Гражданского процессуального кодекса РСФСР суд определил: утвердить мировое соглашение, по которому ответчик передает истице ее личные вещи: босоножки — 35 рублей, плащ — 220 рублей, зонт — 35 рублей, сумочку — 28 рублей, итого 318 рублей. Из общего имущества ответчик передает истице следующие вещи: стенку мебели производства Великие Луки — 730 рублей, набор мягкой мебели (два кресла, диван-кровать, журнальный столик) — 292 рубля, холодильник «Бирюса» — 350 рублей, стиральную машину «Сибирь». Всего имущества…
После, когда начну расспрашивать судью Любовь Яковлевну Бухарину, она ответит невесело: «Бывает, и тапочки домашние через суд делят».
Я сижу со своим магнитофоном рядом с ответчиком и истицей — и нет в них раздражения против меня и моего микрофона на длинной ноге, который никуда не спрячешь и держишь перед собой, как автомат. Им просто на все это наплевать: «Записывайте, сколько хотите». Судебное заседание окончено, и они могут еще раз поговорить…
ОН: Дочери, мне кажется, хватит алиментов…
ОНА: Конечно! Хватит! Прямо! Дочери хватит 60 рублей твоих несчастных! Поживи-ка сам на 60 рублей. Твоя ходит в мутоновых шубах, а они стоят не 60 рублей!
ОН: Наташа, ты пойми…
ОНА: Да что ты говоришь! Ну все, хватит, надоело переливать из пустого в порожнее, хватит, не о чем нам говорить!..
Все там было традиционно: машины с кольцами и куклами, серьезная женщина в загсе. Цветы, свидетели, фотографии… Потом появилась дочка, а семья почему-то развалилась. Можно бы исследовать — почему. Но сегодня таких исследований, даже социологических, очень много. Да и жизнь многолика, конкретных причин можно выдумать уйму: жена не умеет варить картошку, муж не хочет ходить за хлебом, у тещи плохой характер и так далее. Все эти причины можно систематизировать, даже составить что-то вроде таблицы, но мы не пойдем по пути систематизации отрицательных явлений, а лучше покажем нечто положительное. Ведь умеют жить люди счастливо, существует, наверное, какая-то наука уживаться, сохранять теплые чувства вплоть до бриллиантовой свадьбы. Было бы любопытно хоть слегка познакомиться с этой наукой.
Николаевы, Вандышевы… Может быть, они нам помогут выяснить, почему до сих пор многовато разводов и маловато детей? Николаевы — это нетипично многодетная семья из маленького северного поселка, Вандышевы — типичная свердловская городская семья с двумя детьми. И те, и другие живут благополучно — по крайней мере в tqm смысле, что не думают разводиться, бросать детей, искать семейного счастья где-то еще дальше — за высокими горами. Николаевы, например, уже сейчас живут за высокими горами. Там, в северном уральском поселке, спог не тает иа вершипах даже летом.
В Кытлым я приехала перед Днем работника леса. Наш «газик» уже проскакал по делянкам и остановился возле конторы. И тут я увидела Инну. Она вышла на конторское крыльцо в телогрейке, под пуховым платочком ясные, ясные (синие, это верно, не в этом же дело!), очень ясные глаза. Мои попутчики, местные начальники, закивали: «Это Нина Николаева, наш завхоз, женщина редкостная, к тому же героическая и единственная на район, у нее девять детей. Да еще и депутат».
…На завалинке сидели молодые ребята — семечки дождем. Мне кажется, я научилась безошибочно вычислять тдких ребят. Из компании «трудных». И вот Нина к одному: «Да как Давно не видела — да как вырос — да когда в армию — да не узнать — да какой хороший, да какой пригожий — да когда-то и мой Вовка таким будет…» Ох, знала я, что значит для такого парня, и это материнское причитание, и эта маленькая рука на глупой и лохматой его голове.
В дом Николаевых, на улицу Строителей, 18, я пришла, когда Нины не было дома. У ворот стоял мальчик-с-пальчик и выкручивал дыру на колготках. Не отрываясь от дела, он пропрыгал на одной ноге до крыльца — меня проводил — и сразу дал обратный ход, таким же скоком. Видимо, приносить в дом дыры на колготках за доблесть не почиталось.
На крыльце сидел сам Николаев, Виктор Петрович, чего-то колотил. Познакомились. Действительно, в дому четыре сына и пять дочерей — старшему, Вовке, 13 лет, младшей, Раечке, четыре месяца. Я спросила, не страшно ли: столько детей?
— А чего страшиться? Вырастут, вода вымоет, хлеб выкормит. А то что одного да двух… Так народу не будет совсем. Мы будем пополнять за всех (смеется).
— У меня двое — и то я считаю, что я мать-героиня..
Я и не слышала, как во двор вошла Нина, под ее прикрытием двигался, не отпуская дыры, маленький Саша.
— Здрасьте, Нина.
— Здрасьте. Дак почему вы сидите на крыльце-то?! Ой, ну надо же какой! Человека на крыльце принимает!.. А я в школе была.
— Мама…
— А ты колготки почему так? Иди сними скорее, надень шортики. Он сам одевался сегодня, встал, еще и Настю в ясли отвел, он у нас взрослый.
— Сколько же этому взрослому лет?
— Четыре годика, пятый.
Это только самое-самое начало, я еще не вошла в дом. А потом, в доме, мы говорили о том о сем, ну и о семейных делах, конечно.
— Нет, пусть женщины рожают, государство помогает много. Вот смотрите: в школе бесплатное питание — а иначе мне за каждого надо было бы два рубля в неделю отдавать.
— Мама, у меня рука болит!
— Саша, я разговариваю, тихо. Болит рука, правильно, но я разговариваю — и тихо! Поговорю, потом с тобой буду разговаривать… Значит, но два рубля за каждого — это я говорила. Шестьдесят рублей государство дает как пособие на детей. Конечно, желательно бы получать его после восьми лет, а не до восьми, тяжело после восьми. И через почту я еще 27 рублей, получаю, горсобес доплачивает. За многодетность, наверное. В магазине меня все пропускают без очереди, это безо всякого. В промтоварном тоже, если что есть, не отказывают: это, мол, на твой садик. Это продавец так (смеется)… Редко в глаза, а за глаза сплошь и рядом говорят: «Куда ты их». Некоторые просто смеются надо мной. Я не бываю в декретах, я просто стесняюсь, думаю, вот — люди осудят, а потом рожу — пусть говорят!
— Как без декретов?
— Да так, работаю, а потом — ну, день-два там остается, чувствую — сдаю и ухожу (смеется). Я стесняюсь, просто стесняюсь.
— Вам сколько же лет, a?
— Мне много, тридцать три.
— Больше двадцати восьми не дашь.
— Женщина с каждыми родами омолаживается на пять лет, Саша, принеси большие фотокарточки. Большие, где мы всей семьей сидим, которые дядя Саша Демин нас фотографировал…
Ну хоть бы в доме беспорядок был… Или хоть бы знала Нина, что корреспондент в гости заявится — потому и прибрала. Вот начальники про нее сказали: «Женщина редкостная, героическая, единственная на район». А она обыкновенная, она нормальная — такая, какими были тысячи наших бабушек. У моей Татьяны Семеновны было двенадцать детей, а у вашей — сколько?.. Это мы в глазах бабушек — увидь они наши куцые семьи — редкостные и единственные на район. Я, конечно, понимаю: другие времена и все прочее, но — все-таки…
— Мне покоя никогда не будет — это я знаю… У меня подруга врач, она говорит: «Ой, Нина, это же тебе волынка на всю жизнь». Я говорю: «Надя, ну а что бы я делала?! Я не представляю… Ну что бы я делала?» Ну, для чего мы живем? Ну, не для себя же! Жить в от вдвоем, мне кажется… надоели бы друг другу. Не знаю, это мои такие понятия… В роддоме я потихонечку под одеялом вязала всем носки. Врач в последний день у меня нитку заметила в тумбочке: «Николаева, ну что ты делаешь?!» (смеется). Я не знаю… женщины спят, а я не могу даже спать.
Вот соображаю, сколько лет назад это было — наше первое знакомство, если тогда младшей Николаевой была Раечка и ей было четыре месяца, а теперь младший Николаев уже Ванечка, а не Раечка, и ему семь месяцев, а Раечке скоро четыре года. Они оба — и младший наследный принц Ванечка, пятый сын, и Раечка — были у меня в гостях этой осенью. Правда, не по веселому поводу. Нина приехала с ними и с Наташей, второй по старшинству, определять Раечку на операцию в институт травматологии и ортопедии —- врожденный и просмотренный врачами вывих бедра. Мы с Ниной повели Раечку в больницу — в неведомую и страшную, и она кричала на все три этажа, когда две женщины в белых халатах отрывали Раечку от Нины. Наташа осталась с братом — деловито и спокойно, и Нина не делала ей никаких особых наставлений.
А вечером мы пошли с Наташей в зоопарк. Перед самым закрытием — мы были там Совсем одни — бродили, сами слегка похожие на тех, кого осматривали. Те смотрели на нас, а мы — на них. Наташа рассчитывала потрясти рассказами кытлымских одноклассников. Что они видели в своей тайге? Только зайца? Только медведя? Только куницу? Только рысь? Только лису? Разве они видели живого слона или бегемота? Или макаку?
Наташке четырнадцать. Она сама признается, что любит «поговорить». А Нина: «С работы приду — Наташа все приберет, обед сготовит». Ну, конечно, с помощниками, они у нее на побегушках: ты — картошку чистишь, ты — лук крошишь, ты — морковку трешь. А Наташа — шеф-повар. И в школе ни одной тройки, и пятерки в большинстве.
На обратном пути зашли в магазин канцтоваров. Наташа четыре дневника купила и несколько альбомов для рисования. А потом еще арахису в гастрономе: старшая сестра едет из большой столицы!
Недавно перебирала старые письма, нашла первое после нашего знакомства с Ниной письмо.
«Дети все здоровы, ходят в школу, в садик, в ясли. У нас две коровы, телка, одиннадцать овец, поросята. Николаев сейчас занимается хозяйством, мы его зовем завфермой. Маленькой моей восемь месяцев, очень интересная девочка. Она у нас’ вместо куклы, ребята все ее таскают на руках. Николаев, как обычно, говорит, что эта лучше всех. Это он на всех так говорил…»
Теперь, конечно, самый лучший — Ванечка. Но видеть, как дочка лежит в белой палате загипсованная, с пересохшими губами, Николаев не смог. В Свердловск не ездит. Нина сильнее его, умеет не плакать, а даже наоборот — смеяться и рассказывать сказки Раечке и другим малышам в воскресные часы свиданий. Эти часы достаются ей — дорога-то не с Химмаша на Уралмаш… Приезжает утром (ночь в пути), а вечером уже надо уезжать — в Кариинске будет ждать муж с мотоциклом, чтобы быстрее к грудному ребенку…
Приглашает: «Приезжайте к нам в гости со своей семьей, места у нас всем хватит». Представляете: их двенадцать человек и нас — восемь. Но знаю, что приглашения искренние, а значит, и в самом деле не будет тесно…
— Я другой раз — придут с улицы, ага: Вовка здесь, Наташа здесь, Витька здесь, Кольки нет, Настя, Саша, Лена, Ваня на руках, Вика… Ой, сколько же еще? Еще одной не хватает. Я сосредоточусь, потом уже начинаю искать (смеется).
Почему-то больше других я любила в детстве рассказы матери о том, как их семья пятнадцать человек — садилась за стол и как без обеда оставался тот, кто опоздал хоть на минуту. Подозреваю, что к моим восторгам и хорошей зависти (дух захватывало: за столом столько детей, как гостей в праздник!) примешивался эгоизм единственного ребенка: уж меня-то мамочка никогда не оставит без обеда, скорее сама останется. Этот эгоизм рос вместе со мной и сейчас, наверное, во мне благополучно сохраняется. И, конечно, его я должна благодарить за то, что так неумело хватаюсь за руль семейного корабля.
…Вспоминаю Анну Александровну Рябинину. Она померла теперь уж, а для меня все живая. Она говорила: «Они умные были, наши деды и прадеды наши. Вы знаете, они очень умели растить людей, а это большое искусство. Можно гору сделать всего, а вот дите вырастить — очень сложное дело».
У нее было двое детей, больше бог не дал — так она взяла и еще пятерых чужих воспитала. Она умела это делать, потому что умела воспитывать… себя. Когда первый раз мы пришли в ее белоснежный кружевной дом с фотокорреспондентом Надей Медведевой, Надя не успела снять ни одного кадра: хлопнулась в обморок. И мне, виды видавшей, стало головокружительно… Сидишь — как на облаке — на белоснежном диванном чехле, рука на белоснежной, измереженной вдоль и поперек, колом накрахмаленной скатертд, глаза слепит белизна накядушек, подзоров, салфеточек, а в уши льется легкий неземной перезвон коклюшек. Вот и попробуй тут не хлопнуться в обморок после того, как выпал сюда из битком набитого автобуса.
Анна Александровна жила на нервом этаже современного пятиэтажного дома. В кухне она вырыла себе голбец: ну русский же человек — картошка, соленья-варенья. Как без подполья?
— Анна Александровна, а как же фундамент?
— А фундамент я, Машенька, обошла…
Не было для нее понятий «не могу» или «не хочу». Кружева она плела такие, что в руки брать боязно. В музее Суздаля хранятся…
— Я не устаю, только почему-то ноги не ходят. Видимо, они только устают, а. я сама — нет (смеется). Я со всей душой — каждого бы научила!— ведь я бесплатно, никаких денег не беру ни у кого, не надо мне деньги, завтра мне умирать, какие .там деньги, только учитесь, ради бога. Вот я с детьми сейчас с дворовыми все время… Ох, очень сложное дело — с детьми. Вы знаете, они один от другого портятся, как фрукты (смеется). А кружева плетут с азартом. Я и прошлое лето работала с ними — так мальчики лучше плетут, чем девчонки.
— Вы прямо во дворе с ними занимаетесь?
— На улице, с одним работаю — остальные смотрят, в очередь стоят. Или руки ушли мыть, пока до них очередь не дошла. У человека основное — чтобы голова с руками была согласована. Ведь у конструктора если в уме мысль зародилась —он ее выкладывает на бумагу, если у художника зародилась мысль — он сейчас выкладывает. Вы знаете, никакими лекарствами, никакими лекциями ничего этого нельзя заменить, и когда человек кропотливо сам что-то делает — он очищается, он нравственно становится богаче. А если не создавать красоту — жизнь-то ведь серенькая будет. И ведь для этого времени специально никто не выделяет, а успевать надо. Мне вот 74 года, а я все по графику живу, все по графику (смеется). Жизнь, конечно, очень сложная, но надо ею уметь управлять. Прежде всего собой надо управлять. Я и говорю: прошлый раз налила кружку молока, поставила на край, ну а руки-то старые — тут же столкнула. Я и сказала: ты не будешь есть, пока не почувствуешь, что это делать нельзя — на край ставить (смеется).
— Себе сказали?
— Себе. Это было утром, и до вечера другого дня я не ела. Я так хотела есть! Но раз не дают, так что делать-то? Я смирилась. Так теперь наливаю — далеко ставлю.
Вот уж Нина Николаева у нее погостила бы, вот поговорили бы они на разные жизненные темы… Не получилось, не сошлось… Анна Александровна ушла, и пришла Нина:
— Раньше веселей жизнь была. Шестьдесят девятый год я вот помню… Народ как-то был победнее, победнее, а жили лучше, веселее, дружнее жили, а сейчас… Каждый старается: картошку не посажу, а куплю. А я — нет. У нас вот огород да еще на поле сажаем.
Уборочная на николаевских полях достойна кисти художника: на лопатах — сыновья, на ведрах — девчонки, Ванька — в коляске, Нина с Виктором — повсюду.
…Помните разговоры в суде? Там, кажется, над всем «экономика» превозбладала: рубли, копейки, босоножки… Так и хочется рассердиться и сказать: вот если бы выбросить все эти презренные деньги и вещи, то было бы хорошо. Так ли? Упразднить трамвай, чтобы без билетов не ездили? Мне кажется, все дело в том, что там осталась одна и только одна экономическая функция семьи — и ничего больше. Можно ли жизнь основывать на одной экономике? Прочна ли такая социальная ячейка (семья в данном случае), где разговоры только об одном: рубли, килограммы, сантиметры, килокалории? А эмпиреи любви, сострадания, терпения? Мы сейчас даже на производстве, где, казалось бы, чистая экономика… мы теперь даже на производстве среди железа и алюминия стали понимать нечто такое, чего раньше чуть-чуть не понимали. Мы уже теперь разговариваем про морально-психологический климат в коллективе и так далее. То есть экономический экстремизм пошел резко на убыль, наверное? Но как бы не уподобиться маятнику, качнувшись совсем уж в противоположную сторону (мы ведь не можем так расчленить наше общество, чтобы поставить семью совершенно отдельно от всего прочего). Мы с вами знаем множество примеров, когда дети в семье ровно никакого отношения не имеют к ее хозяйственному бытию. А потом, уже в новой семье, начинаются раздоры супругов-белоручек: кому пол мыть, кому кашу варить. Создается парадоксальная ситуация: необычайное внимание к экономическим проблемам в масштабе общества и предельное невнимание к ним же на. уровне семьи. Нет, без экономической семейной функции тоже не обойтись. В любом микросообществе, если не желать его распада, необходимо дело общее для всех. Для всех — до единого, как в семье у Николаевых. Пока что такое общее дело — это хозяйственные заботы. Тут терпение вырабатывается, чувство долга, ответственность. Еще сострадание, умение, способность побывать в шкуре другого, друга, супруга. Если каждый день надо принести в бак воды из колодца, а к печке — дров… Это уже кое-что. А в доме со всеми удобствами каждый день надо следить, допустим, за наличием картошки и хлеба. За чистотой полов, белья и посуды. Терпенье, ответственность… и чувство: если ты чего-то не сделаешь, то другим будет плохо (голодно, холодно, неуютно; и тут уж, при всеобщей экономической семейной разрухе, почва для конфликтов, распрей).
У Николаевых не бывает распрей.
— С мужем мы хорошо живем. Ну, я ему никогда поперек ничего не скажу. Если он запсихует — вообще промолчу, у нас скандалов не бывает. Ну как… просто это… может быть, еще от меня это зависит… Все говорят, что, ой, Нина, он у тебя с характером! Это уж ты скрываешь там что-то… Я не скрываю. Если он сказал — значит, он правильно… Он старше меня, он меня всему научил, я ничего не умела делать, а он — все. У них в семье так было заведено: что мальчик, что девочка — делают одинаково. Он любую работу сделает лучше меня, я не спорю с ним, и мы.., Я не знаю, я поперек ему ничего — и хорошо живем. Ну, где-то и поругаемся, но я никогда ничего поперек ему не говорю. Я знаю, что он всегда прав. Многое зависит от женщины, чтобы вот хорошо жить с мужем. Вот сейчас в поселке слышу: тут скандал, там скандал. Баба сама начинает: а, ты такой-сякой! Так он — мужчина! И уступать надо друг другу. Вот я сейчас промолчала, а он потом… может, сначала и не скажет… а потом: правда, ты права ведь…
— Мне кажется, Виктор Петрович, вы должны молиться на Нину, правда?
— Тогда церковь надо делать тут у меня (смеется), чтобы молиться.,
— А как вы насчет воспитания, как делите, всегда ли приходите к единому мнению?
— Бывает, она вон скрывает потихоньку этих друзей у меня…
— Что скрывает? Их проступки какие-то?
— Вот-вот… Ей потом попадает за это дело. Этот что-нибудь набедокурит или этот, а мамка возьмет — и не скажет. Я ведь зря не строжу: сделал плохо — получи по заслугам.
— Ой, я их прикрываю… Как же, они ведь маленькие. Надо, чтоб у человека кто-то был, кто всегда простит и пожалеет…
«Нетипичная семья,— скажет современный горожанин.— Очень уж детей много. Да и хозяйство вон какое!» Но я и сразу сказала, что нетипичная. Это исключение, которое может стать правилом — при нашем большом желании, И при том, что мы поймем: не в числе детей и не в хозяйстве дело, а в духе доброжелательности, трудолюбия, терпимости. Да, подчеркиваю: в духе терпимости к чужим недостаткам и нетерпимости к собственным. Это не совсем конечно, то, к чему призывают иные классные руководительницы на школьных собраниях. Однако не будем с ними очень уж спорить: может быть, культивируемая ими непримиримость к чужим недостаткам способствует сохранению атмосферы товарищества, но сохранить семью такая непримиримость не может.
Правда, для горожан семья Николаевых нетипична совсем в другом смысле: просто потому, что это — сельская семья. В городской семье много своей городской специфики: трудности с транспортом, ясли далеко, с продавцами отношения вовсе не патриархальные. И так далее., Так, может быть, это городская специфика работает на распад семьи? Может быть, в ней какая-то роковая предопределенность к разводам и прочим семейным неурядицам? Вряд ли. А чтобы не быть голословной, приглашаю вас в семью горожан Вандышевых, к Андрею и Наде. До некоторых пор, по крайней мере во время нашего разговора, у них был один-единственный сын, а недавно появилась дочка.
— Жили на ЖБИ на частной квартире. А думала: сдам все экзамены, сделаю за следующий семестр проект и тогда рожу сына (смеется). А он у меня родился восьми месяцев, как раз в середине сессии. Вот я из роддома да сразу на экзамены. Я вообще не знаю, как я этот четвертый курс кончила, потому что у Андрея дипломная защита была, а у меня четвертый курс. Значит, там четыре курсовых, лабораторные… Вот… Жили на квартире, попеременке бегали в институт — то он, то я (смеется). Он дипломировался на заводе, так ему еще работать надо было. Вот до сих пор не знаю, как я этот курс кончила. Сережка тут ревет, Андрей не знает, как с ним справиться. Он соску в сгущенку макнул (хохочет), ребенку два месяца….
Андрей — он очень быстрый, он все делает удивительно быстро, но все до того некачественно — я смотреть на это не могу (смеется). А я вылизываю каждый уголок, но делаю все очень медленно. А потом он — жаворонок, я — сова, еще и из-за этого никак не могли друг друга понять. Как только приходит десять часов, он говорит: у тебя какие-то заботы, какие-то дела… Ему спать в это время надо. А у меня утром ничего не получается, посуду — и то не всегда успеваешь вымыть, вот… А потом, в общем-то, я говорю: бежать мне было некуда, совсем некуда, и кровать у нас всегда была одна (смеется). И поэтому деваться было друг от друга некуда: подуешься, походишь — потом опять вместе.
— Так вот трудности и не разломали вашу семью?
— Тут, наверное, дело не в трудностях, а в точке зрения на трудности, в нашем к ним отношении…
Здесь я непременно прерву течение беседы, чтобы попросить еще раз прочесть только что сказанное Надей: дело не в трудностях, а в нашем к ним отношении. Тут, мне кажется, ответ на заданный в начале вопрос: почему много разводов и мало детей. Не трудности ломают семью и ограничивают число наших детей. Можно принимать их как должное и переносить с достоинством, а можно от них бегать всю жизнь, не так ли?
— Я только видела, что муж — очень хороший человек. И очень надежный человек. .Я была уверена, почему-то я была уверена, что мы с ним не расстанемся, он никогда не предаст. Он был несколько эгоистичен, поскольку… Ну, там родители, конечно, баловали… Это поначалу, по-моему, у всех. Не привык просто он заботиться ни о ком, всегда ведь заботились о нем, он ни о ком не заботился. А потом, когда появился Сережка, а он, как вы видите, копия его, абсолютная копия… мы оба стали другими — надежнее. Я когда кормила Сережку и смотрела то на одного, то на другого, я была, наверное, самая счастливая в это время. Разве ж разделима любовь к тому и к другому?
Они живут недалеко от Каменных Палаток, в Свердловске, на девятом этаже. Свили свое гнездо, как птицы — высоко. И облака близко, и лес — из окна, а им мало: еще и лоджию сделали садом.
— Сорок шесть ведер земли… Горох, цветы, земляника, клубника, гладиолусы.
— Земельный участок в поднебесьи…
— Да, висячие сады Семирамиды… Мама у меня повар по специальности, она прекрасно готовит, я же ничего не умела. У меня родители считали: учись, только хорошо учись, Я училась без троек, им больше ничего от меня не нужно было. Я почти ничего не делала, и вышла замуж — ничего не умела делать, а научилась — куда денешься, научилась. Мне вот матушка-свекровушка книгу подарила — «Кулинария». Большую вот такую — со мной одного года выпуска. Там куча рецептов — три тысячи с чем-то. Учусь… Для меня самое главное, чтобы из сына вырос хороший человек. Я очень хочу, чтобы из него вырос хороший человек. Главное, чтобы он был добрый и отзывчивый к людям. Сегодня нос разбили две девчонки ему в кровь, он отмахнуться не мог — они же, говорит, девочки! То приходит: девочка какая-то ему букварем запустила, вот здесь вот остался след от букваря — ну что сделаешь… Помню случай такой: покупали апельсины, их было сначала много, а потом остался один и лежал, лежал долго на столе, никто не мог осмелиться к нему подойти. Как-то за ужином Сережка взял нож, поделил его на четыре части, разрезал: одну положил себе, одну Андрею и две мне. Ну все-таки ребенок, хочется лучшие кусочки ему положить. Я говорю: я не хочу, Сережа, спасибо. Тебе, значит, две, а мне одну. Он говорит: нет, ешь. Андрей, значит, тут же схватил: а я, говорит, хочу! Сережа на него очень строго посмотрел, говорит: ну и что же, что ты хочешь? Это — маме.
Здесь можно перепутать: кто Сережа и кто Андрей? Отец, сын… Может быть, отец сказал сыну: не тащи все себе на тарелку, будь мужчиной, не привыкай к самому-самому вкусненькому. А может, сын учит смеющегося отца, потому что сам успел чему-то у него научиться…
Правда, тут область сугубо личных побуждений и личных вкусов. В самом деле, другой отец будет говорить: молодец, тащи все себе на тарелку, иначе — пропадешь. Один говорит — тащи, другой — не тащи. Кто прав при такой самой абстрактной постановке вопроса? Смотрите: дети прямо-таки замерли в ожидании ответа, потому что очень часто и они, и мы принимаем многое просто на веру. Да, в слове «тащи» тоже свои преимущества и соблазны: сладко есть, мягко спать. А применительно к семейной жизни? Какой принцип способствует процветанию семьи и какой ее разрушает?
Нет, морализировать под занавес я все-таки не хочу, но можно просто вспомнить в заключение, что есть такие старые слова: «мораль», «этика». Мы говорили раньше об экономическом воспитании и о воспитании трудом, делом. Но ведь и там, где вроде бы об этике человеческих отношений и речи нет (бери больше — кидай дальше, чего уж тут?)… И нам все-таки без этики не обойтись. Хорош будет отец семейства и педагог, который только учит: трудись, трудись, а сам палец о палец не больно ударит… И здесь этика — в совпадении слова и дела или просто в том, что хозяйственные распоряжения отдает человек, который работает больше всех.
Конечно, хотелось бы еще и слов, совпадающих с делом, хотелось бы правильных слов о правильной жизни. Ведь не бессловесные же мы создания? И сразу вопрос: а что такое правильная жизнь? Я знаю мать, которая ничего не могла ответить дочери: почему такие-сякие живут хорошо, все у них есть — и шубы, и кольца, а эти твои хорошие люди живут кое-как, одно демисезонное пальто пятнадцать лет носят? Что тут ответить? Может быть, так: пятнадцать лет носят пальто потому, что драп очень хороший.,.
Очевидно, должно существовать искусство отвечать на такие вопросы. Наверное, есть соответствующая наука… Давайте поищем в школьной программе; физика и геометрия, биология и зоология, русский язык и французский язык. География… Есть все, даже эстетика и кружок бальных танцев, только этики нет, нет науки о нравственных отношениях в обществе, нет науки о нравственности. Много внимания внешнему миру и мало — внутренному. Нет книжки со множеством увлекательных картинок и поучительных историй, с разбором житейской практики, с изложением тысячелетних взглядов на хорошую жизнь, на приличную жизнь и на жизнь неприличную, плохую. Разумеется, это не тот рычаг, с помощью которого Архимед собирался перевернуть землю. Но появление такой книжки означало бы, что наша с вами точка зрения на мир человеческих отношений стала чуть более сложной и богатой, а значит — менее примитивной. Правда, с 1985 года в школьной программе появился предмет «Этика и психология семейных отношений». Можно бы сказать: подход к делу тут чересчур узкий, какой-то утилитарный, почти технологический. Почему только семья? Но, может быть, есть надобность и такого подхода. А несколько шире посмотреть на проблемы этики поможет талантливый учитель литературы. У него столько помощников: Пушкин и Гоголь, Достоевский и Толстой, Белов и Распутин, Трифонов… Они могут объяснить очень многое, в том числе и правила поведения в семье: будь, терпелив, не прячься за печку, когда другие работают; не будь упрям, то есть не добивайся своего любой ценой (часто цена — распад семьи); имей мужество самому расплачиваться за свои ошибки (стыдно, когда за твои ошибки расплачиваются брошенные тобой дети); поэтому — будь терпелив, не тащи все себе на тарелку, не требуй: мне, мне! (мне— любви, милосердия, каши, сосисок, а другим— после, потом, что останется). Помните Нину Николаеву: «Муж всегда прав». Конечно, мы с вами такие умные, что понимаем, — это преувеличение. Но способны ли мы с вами, такие умные, на подобное самоотречение? Может быть, стоит учить нас этому в школе? А потом уж жизнь покажет, чего стоят наши пятерки по этике…
