Давно уж я не курю, а она все у меня на столе. Сорок лет — на самом видном месте! Лежит тихо, мирно, только боком своим бронзовым поблескивает.
Иногда возьму в руку — холодок от нее. Пока не согреется. Потом крутану колесико, и пучком брызнут белые искорки.
Вроде бы никому не нужна эта безделушка из винтовочной гильзы, а выбросить не могу. Не имею права. Потому что она на войне была.
Курили мы тогда много, цигарки крутили в палец толщиной, не меньше. Шла осень сорок первого — тревожно было на сердце, что там говорить. И все больше моршанскую махорочку смолили. На все лады ее разделывали: и в обрывки газет потуже заворачивали, и в козьих ножках утрамбовывали, и в самодельные трубки набивали. А огонек добывали кресалом.
Первый раз я увидел эту немудреную механику под Великими Луками. Заходит как-то в нашу землянку старшина взвода. Вытащил из кармана огрызок веревки и один конец стал на огне подпаливать. А мне говорит:
— Сбегай, Серега, на большак, принеси кварцевый камешек. Круглый не бери, не годится.
Нашел я остроугольный камень со спичечный коробок, притащил.
— Сейчас,— говорит,— будем огонь добывать. Первобытным способом.
Взял он в одну руку мой камень, большим пальцем прижал к нему обгорелый конец. веревки. Другой рукой достал из кармана железную плитку в пол-ладони.
— Это,— говорит,—кресало. Древнейшее средство возжигания огня. Смотрите.
Мы толпимся вокруг, наблюдаем. Размахнулся старшина железным кресалом и врезал по камню сверху вниз, со скользом. И сразу белугой взвыл. Что, думаем, такое? А видно, врезал, да не туда. Сунул он в рот палец, по которому кресалом шарахнул, стоит, цританцовывает. Мы притихли, молчим.
— Промахнулся,—говорит,—черт его по носу дери! ,
Командир отделения Мишка Говорухин осторожно замечает:
— Первобытный способ, ничего удивительного…
— Тут,— говорит старшина,— главное что? Научиться искры высекать. Понятно? — И опять замахнулся, прицеливается.
— Если,— говорит,— искры полетят, то какая-нибудь обязательно влепится в обгорелый конец. А он в саже, видите? Сразу начинает шаять. И тут уж не дремли, дуй на этот фитиль во все меха. Чтобы не потух. . Чуть опоздал — пропало дело. Значит, не взялось. Опять кресалом долбай.
Старшина снова саданул по камню. Схватил фитиль, дует на него. Смотрим, верно: зацепился огонек, тлеет помаленьку!
— Вот так, ребята,— старшина веревкой помахивает из стороны в сторону.—Теперь ветерком раздует. Разгорится — налетай, прикуривай. Скоро такой же агрегат и я раздобыл. Выручал он безотказно. Солдатское спасибо ему надо сказать, честное, слово. .
И все-таки охота мне было зажигалку достать. И случай подвернулся —сама в руки пожаловала. А случай незабываемый. И печальный.
С боями отходили наши армии на восток. Все дальше и дальше. А фашист пер нахально, напропалую — силу чувствовал. Конечно, и мы не стеснялись давать ему по зубам. Встречали непрошеного гостя, как полагается. Как умели.
Один раз всю ночь топали под дождем, грязища непролазная. Идешь, переставляешь свои ходули и сон видишь. Ей-богу. Сами ноги уже не идут, а все-таки их каким-то образом переставляешь. Матушка-пехота научила. , .
К рассвету добрались до маленького городка Оленино. Здесь можно передохнуть. Попросту говоря — отлежаться, забыться, поспать хоть пару часов. Иначе уже невмоготу.
Подошли к избе на окраине города. Старшина постучал в окошко, негромко говорит:
— Извини, хозяюшка: Надо бы передохнуть ребятам чуток. Может, найдется местечко?
Вышла маленькая женщина в телогрейке.
И улыбается, и тут же плачет:
— Найдется, ребятки, найдется…
— Им только поспать, мамаша,—говорит старшина.—Первое отделение, заходи!
Она завела нас в чистенькую горницу, и плюхнулись мы сразу на пол; Как были, прямо вповалку.
Только я заснул — слышу голос старшины:
— Ну все, ребята. Подъем. Три часа дрыхнули без задних ног, даже бомбежку проспали. Пора.
Три часа, как три секунды. Мало сна отпущено солдату на войне. Но уже веселей стало, полегче.
— Спасибо,— говорят ребята хозяйке.— Тепло у вас. Как дома.
А я решил переобуться. Снял левый сапог, расправил портянку. Гляжу, хозяйка стоит около двери, молча смотрит на нас и вдруг спрашивает:
— А обратно когда же будете? — стоит и ждет, что скажем.
Старшина подошел к ней и за всех так ответил:
— Загадывать нельзя, мать. Война. А потарапливаться будем. Одним словом, жди. На обратной дорогу заглянем.
Ушли ребята. Натягиваю я сапог, а хозяйка и говорит:
— У меня вот. такай же сынок погиб. В первый день войны. Степой звали…
Чувствую, сердце мое заколотилось — жалко ее стало до последней степени. И обидно, и больно на душе. Достал я кисет с махоркой, завернул козью ножку, стал прикуривать. Бил кресалом по камню — ни в какую. Волнуюсь, не та искра идет.
А мать все смотрит. Вытирает слезы и смотрит на меня. Потом открыла сундучок, достала вот эту самую зажигалку, подает мне.
— Бери, Степина… Она ему больше не нужна… Дружок прислал. Когда Степу убили…— Она показала фотографию на стене.— Вот он какой был у меня…
Что, думаю, делать? Зажигалка — память для матери. А она видит, что я замялся, и тихонько кладет зажигалку в мою ладонь. Глаза ласковые.
— Ты не стесняйся, бери. Тебе с ней, может, потеплее, может, ловчее будет на войне…
Жаль, что я так и не успел узнать, как зовут эту женщину. А зажигалка грела меня и служила мне, как могла,. Грела мне ладони, когда я прикуривал и защищал от ветра трепетное пламя. Светила, когда по вечерам склонялся над письмом из родного дома. От нее разгорался жаркий костер в морозном зимнем лесу, от ее фитилька топилась в какой-нибудь деревушке долгожданная баня, где мы парились от души и хлестали друг друга русским березовым веником.
В самые скорбные дни ее огонек ловко перескакивал на бикфордов шнур, быстро бежал по нему. Потом глухо и тяжко стонала мерзлая земля — появлялась еще одна братская могила. Маленькое бензиновое, пламя рождало порой страшные и горестные пожары. Если без них нельзя было обойтись.
Ржев мы оставляли с тяжелым сердцем. Приказ был простой: сжечь все, что может пригодиться врагу, никаких стен ему не оставлять, пусть замерзает на нашем морозе.
Недалеко от Волги увидели мы деревянную двухэтажную школу. Здесь совсем недавно звенели ребячьи голоса. Поднялись с Петром Золотавиным на второй этаж^ и сразу попали в просторный зал. Шведские стенки, кольца, волейбольные корзины… Около стены — новенький черный рояль на толстых точеных ножках. ,
Молча стоим, смотрим. Через несколько минут ничего этого не будет — у Петра бутылка с горючей смесью. Только чувствую, не поднимается у него рука.
Подошли к роялю. Открыл Петр крышку, пробежался пальцами по клавишам и простуженным голосом запел под гулкие последние аккорды:
— Из-за острова на стрежень…
Вдруг слышим, Мишка Говорухин кричит у дверей:
— Немецкие танки в городе!
Отбежали мы с Петькой поближе к выходу, размахнулся он бутылкой и запустил ее прямо в полированный бок замолкнувшего инструмента. Только брызги да осколки полетели во все стороны. А пламя не вспыхнуло, ре поднялось! Что-то, видать, не сработало в этом простом зажигательном снаряде.
Увидел я на рояле тетрадку с нотами, скомкал ее, достал зажигалку.
— Быстро уходите,— говорю ребятам.
Чиркнул колесиком и бросил огненный комок в темную лужу. Когда выбежал на улицу, пламя уже бушевало… »
На восточном берегу Волги, у самого Калинина, остановились мы накрепко. Здесь врагу уже не пришлось погулять.
С той стороны реки из городских домов каждый день строчили немецкие крупнокалиберные пулеметы. По ночам трассирующими поливали. Фашист прощупывал нашу оборону, страху нагонял.
Как-то в вечерних сумерках заметили мы, что на середине реки что-то темнеет. Прямо на льду. А лед тонкий еще был. Командир взвода вызывает нас с Мишкой Говорухиным, спрашивает:
— Что там, как думаете?
— Вроде убитый,—отвечает Говорухин.
—Опять крупнокалиберными лупили. А может, замерз кто.
— Немедленно достать,— приказал лейтенант.
И решили так. Я полегче, поползу с веревкой на лед, а Мишка прикроет меня пулеметом. И по , сигналу веревку потянет. А сигналы — искорки от моей зажигалки, их далеко видно. Два раза чиркну— значит, «все в порядке, приготовиться». Три вспышки— «тяни».
Надел я маскхалат, автомат на шею повесил. Старшина притащил моток веревки. Один конец Мишка привязал к пеньку, другой к моему ремню прицепил. Чтобы можно было меня вытащить, если что. сам лег рядом с пулеметчиком.
Ползу я, распускаю моток, а на душе жутковато в любую секунду могут продырявить. Нет-нет да и замру. Присмотрелся, темное пятно маячит впереди. Значит, не сбился. Приготовил автомат, подполз поближе — черт возьми, немец лежит! Потрогал руку — не окостенела, теплая. Живой, стервец!
Обмотал я веревкой обе ноги у него, затянул потуже. Снял каску, ребром поставил на лед, придерживаю. Свободной рукой спрятал зажигалку в каске, чтобы на том берегу не видно было сигналов, и чиркнул два раза. А пламя тут же пальцами зажимаю.
Потом поджал пружинку для верности и три раза крутанул колесико. Искры — как бенгальские огни! Опять жду. Смотрю, веревка натянулась и поволокла моего немца к нашему берегу.
Одним словом, вытащили мы его. Оказалось, шел к нам, с нашей листовкой в кармане. А стреляли по нему из того самого, крупнокалиберного…
Вскоре чуть было не распрощался я со своей зажигалкой. Калинин мы взяли шестнадцатого декабря и шли теперь уже только на запад.
Недалеко от Старицы прислали нашему взводу пополнение. Остановились на опушке леса. А тут как раз стояла одинокая заброшенная избушка. Лесник когда-то, наверное, жил. Заходим — все целехонько! Стол, табуретки, русская печь с заслонкой. Пузатые чугунки стоят.
Сашка Басов осторожно залез в. подполье, кричит:
— Картошка в сусеках!
Двое новобранцев спустились к нему, набрали пару чугунков картошки, затопили печь.
Когда картошка была готова, все уселись за стол и так ее стали уплетать, что только держись. Сорвешь с одного боку тонкую шкурку, бросишь щепотку соли на рассыпчатую белую мякоть и сразу в рот ее, горячущую. Откусишь быстренько, покатаешь во рту, пока не остынет малость, потом с наслаждением раздавишь, а тут уже нора и отправлять, куда следует. Короче говоря, блаженствовали.
Не успел я распалить козью ножку — перед домиком снаряд разорвался. Стекол как не бывало. Что такое? Может, шальной какой? Сидим, прислушиваемся. И тут второй прошелестел. Теперь уже сзади, в сосняке рванул.
— Ну, ребята, пора удирать,— говорит старшина.— Третий накроет, как пить дать. В вилку попали..
Только выскочили, отбежали кто куда — третий тут как тут. Разнесло избушку до основания, одна печь осталась. Да и та без трубы. Старшина поднялся с земли и говорит:
— Такой обед испортил, черт его по носу дери… Надо в лес перебираться.
В лесу подходит ко мне один новобранец и вежливо так спрашивает:
— Можно у вас прикурить?
— Пожалуйста,— говорю.-— И лезу в карман.
И тут меня прямо в жар бросило— забыл зажигалку на столе!
— Ребята! — кричу.— Зажигалку искать надо!
Облазили мы все вокруг, каждый обломок перевернули — никаких следов. А я взял да на печку еще заглянул. Смотрю, лежит моя родненькая на кирпичах как ни в чем не бывало. Взрывом забросило. Чиркнул колесиком — опять бенгальские огни брызнули!
…И пришел час вернуться нам в городок, откуда начала свой солдатский путь моя зажигалка. Разыскал я в Оленино тот домик на окраине, увидел хозяйку и сразу узнал ее. Обвял, как родную мать. У самого слезы на глазах. Она тоже плачет.
— Вот мы, мама, и вернулись,—говорю.
Смотрит на меня, улыбается. Я достал зажигалку, показал ей.
— Подарок,—говорю,—ваш я храню. И вас часто вспоминал. И вашего Степу… .
Она взяла зажигалку, подержала. Мне показалось, что незаметно погладила ее. Потом вытерла слезы, спросила:
— Тебя как звать-то, сынок? Откуда ты?
Я сказал.
— Меня,—говорит,— Степанидой Тимофеевной можешь называть. А фамилия у нас Ивановы…
Никогда не забыть мне эту добрую женщину с судьбой горькой и мужественной. А зажигалка много дорог прошла вместе со мной. Прошла до самой победы. И лежит теперь тихо, мирно, только боком своим бронзовым поблескивает. Я, дескать, могу и послужить еще…
