Преодоление

Услышав натренированным ухом знакомый шум работающих в воздухе моторов, Катерина быстро отыскала в небе возвращающуюся домой эскадрилью Сохатого и сразу увидела, что одного самолета не хватало: вместо девяти летели восемь. Враз стало тревожно. С ней всегда так бывало, когда возвращались не все. «Ведущее звено — целое, правое звено — все, нет в, Сережином звене кого-то. Кого? Ведущего или ведомого?» Ее бросило в жар, ноги задрожали, она села у капонира на снарядный ящик. Самолеты приземлялись, заруливали в свои «гнезда», а Катя неотрывно, со страхом глядела на два последних в очереди на посадку Ила. «Кто? Кто?..» Сел предпоследний — она поднялась, готовая встретить, но машина оказалась с другим бортовым номером… Еще долгих тридцать секунд ожидания, и она, вернувшись в капонир, не села, а рухнула на самолетные чехлы — ноги не удержали ее…
За ее службу на фронтовых аэродромах полка случаи невозвращения самолета бывали нередко, но Сережа не пришел впервые. Она изучила психологию летчиков и всегда помнила, что они, если остается хотя бы один шанс из сотни, никогда не хоронят товарищей, а будут докладывать с обнадеживающим других и себя оптимизмом: «Не все потеряно, надо обождать». Но знание это не облегчало ее страданий и смятения чувств.
Катя не уходила из пустого капонира. Аэродром жил напряженно, шумно и торопливо: улетали на задание и возвращались обратно группы Илов, обдав ее бензиновой гарью и пылью, ушла снова в воздух ее эскадрилья*, а она все сидела на чехлах. Заходящее солнце заглянуло, наконец, в широко открытый зев капонира, и она огляделась, не понимая еще, что сейчас — утро или вечер. Капонир без самолета казался осиротевшим домом. Она не плакала: сердце закаменело, душа продрогла от внутреннего холода.
К ней подошли Сохатый и Люба.
— Здравствуй, Катюша! .
У Кати не было сил ни встать, ни ответить.
Сохатый осторожно положил ей руку на плечо, присел на краешек патронного ящика. Люба молча обняла подругу, поцеловала в щеку.
Катерина напряглась, замерла, дышать стало трудно.
— Катюша,— начал Иван,— ты только раньше времени не волнуйся, еще не все потеряно, может быть, и обойдется…
— Не тяни, говори, я столько времени ждала, чтобы мне сказали.
— Сережа атаковал колонну немцев третьим, замыкающим звеном. Зенитный огонь слабый, были отдельные, можно сказать, выстрелы.. А Ил его после этой атаки в набор высоты больше не пошел. Сама понимаешь, я впереди, а он позади меня километра на два. Что случилось с ним, я не видел. Делали мы еще одну атаку на цель, вдоль дороги лес, и я ничего не разглядел. А летчики в звене у него молодые, неопытные, толком ничего не могут сказать. Пожаров, кроме как на дороге, что мы натворили, нигде не было.
— Ванечка, врешь ведь ты,— Катя заплакала. Эти слезы не приносили облегчения, а скорее наоборот, вызывали удушье. Ей хотелось кричать, но Люба прижала ее голову к своей груди и потушила крик.
— Жа-ле-ешь ме-ня, вре-ешь! Ва-ня, ска-жи прав-ду-у!
— Катюша, честное слово даю, большего пока сказать не могу. Уехали люди туда, может быть, к утру вернутся или позвонят через кого-нибудь к нам. Тогда узнаем. Ты крепись. Держи себя в руках. Мне тоже больно. Я тоже хочу знать правду. Мы не просто пролетали рядом два maav а друзьями, как родные братья стали. И тебя я, как сестру, люблю, родная ты мне,—Сохатый обнял Катю и рука его встретилась с рукой Любы.
— Катенька,— голос у Любы дрожал, она сдерживала свои слезы.— Ты поплачь, поплачь, и полегчает. Ваня не сказал, а ведь твоя эскадрилья во главе с капитаном Гудимовым вся со второго задания не прилетела. Командир и Сохатый оба летали ее искать и не нашли.
Сказанное Любой на время заслонило Сергея, дышать Кате стало легче.
— Как не прилетели? Я все время была здесь и не помню, когда они улетели, не видела.
— Вот видишь, как бывает.
— Какой-то шум в голове, а что было — не помню. О Сереже думала.
— Катенька,— Сохатый решил воспользоваться сказанным ею случайно словом,— ты сегодня сама убедилась, что значит напряжение. Так и летчики — все внимание цели, а что рядом — подчас и не видят…
Сохатый, не досказав мысли, замолчал. Он услышал звук низко летящего самолета. Не наблюдая еще машины, Иван по своеобразию шума уже точно определил: на посадку заходил какой-то Ил. Майор быстро вышел из капонира, чтобы увидеть весь аэродром. И не ошибся — по летному полю катился целый и невредимый штурмовик.
Сохатый повернулся к оружейницам:
— Любаша, ты побудь, пожалуйста, с Катериной. Я на КП побегу — нашлась одна пропажа, старший лейтенант Безуглый прилетел.
День только начинался. Он мог закончиться для Сохатого и бескровной победой, и бескровным поражением. Поражением необычным и унизительным, в результате которого Иван мог оказаться интернированным.
Наскоро попив чаю, Сохатый готовился к полету. Лететь не хотелось, но сила приказа вынуждала торопиться: от успеха его миссии зависела судьба невернувшихся домой летчиков Гудимова, честь их полка и дивизии, корпуса да и воздушной армии тоже. Он проклинал Гудимова за то, что тот заблудился, и не мог представить, как можно было опытному летчику при возвращении не найти реку Эльбу, пусть даже при плохой видимости. За день воздушная армия сделала тысячи полетов, и никто, кроме него, не сел у американцев. Ругая последними словами капитана, Сохатый злился и на себя, думая, что плохо проверил готовность группы к вылету и не посмотрел, в каком состоянии был ее командир.
«Ты ведь знал, дуралей, знал, что комэск стал выпивать, особенно после взятия Берлина,— корил Сохатый себя.— Вот тебе начальники и придумали наказание: прямо не обвиняют, в вину не ставят, а говорят: «Спасай честь». Не хотят командира полка послать. Вдруг не получится. Не уверены в успехе, поэтому и велели при орденах у американцев появиться, на психику их надавить моими наградами».
Сохатому предстояло лететь за временную демаркационную линию, разделяющую советские й американские войска, садиться там на старый немецкий аэродром и вызволять оттуда эскадрилью. Никто не знал, как поведет себя сегодня американское командование: не будет ли чинить препоны для вылета, даст ли для перелета, бензин или, улыбаясь, нагромоздит цепь непреодолимых мелочных препятствий, которые задержат и эскадрилью и Сохатого в их руках на неопределенное время.
Сохатый предполагал, что генерал Аганов не без ведома командира корпуса посылал его в эту экспедицию, наказывая ему вылететь оттуда со всеми как можно быстрее домой.
Одно успокаивало Ивана: отпустили американцы старшего лейтенанта Безуглого к своим и таким образом дали знать советскому командованию, что эскадрилья находится у них. Горе-парламентер доложил, что вылететь эскадрилья вся не может, нет на аэродроме бензина, но командир американской пехотной дивизии обещал привезти горючее. Факты эти ка вчерашний день, казалось бы, подтверждались: у американцев не было помысла задерживать эскадрилью. Но это было вчера. Изменилась ли их точка зрения за последние двенадцать часов?
Сохатый проверил еще раз текст, удостоверяющий его Принадлежность к части, в’ которую входит подразделение Гудимова, и дающий ему полномочия на ведение переговоров с союзным командованием, а также право распоряжаться советскими летчиками на территории, находящейся под юрисдикцией военачальников армии США.
Текст, штамп, число, печать, подпись подполковника Ченцова — все было правильно. «Только чин маловат для психической атаки… Что для Союзной армии подполковник? У них таких своих полно. Надо бы генеральскую подпись, а ее нет, не дали тебе таковую, Иване».
…Самолет Сохатого летел по кругу над аэродромом предстоящей посадки: Иван рассматривал большой город, находящийся чуть южнее речушки. Восьмерка Илов стояла отдельным рядком, крыло к крылу, ровной линеечкой. Чуть поодаль находилось штук двадцать американских истребителей «тандерболт». Тупорылые, пузатые и громоздкие, они показались Сохатому некрасивыми против изящных Ил-2. Он представил «тандерболты» в воздушном бою с немецкими «мессершмиттами» или «фокке-вульфами», самочувствие американских парней в кабинах, возможные потери и понял, почему на них летали в основном негры американского происхождения — шансы выиграть бой один на один у «мессершмитта» на этой летающей бензиновой бочке было мало.
После посадки Сохатый открыл фонарь своего самолета и подрулил к стоянке Илов, решая, как ему вести себя и с командиром, и с летчиками. Экипажи ждали его, пвстроившись в две шеренги. Подрулив к ним, Сохатый увидел на лицах людей неподдельную радость встречи. Люди были довольны его прилетом, надеялись, видимо, что бывший командир их эскадрильи лучше других поймет случившееся с ними несчастье, что он не бросит их на произвол судьбы. Но радость на их лицах казалась ему беспокойной, как у нашкодивших школьников. Им было стыдно. Радость и тревога, как солнечный зайчик и тень, мелькали на лицах. Даже тугой на самокритику Гудимов улыбался виновато и заискивающе. И эта открывшаяся Ивану всеобщая виновность людей, стоящих в строю, пришибленность обычно гонористого и горластого Гудимова многое определила — ему просто по-человечески, по-товарищески стало жаль летчиков и он решил вопроса о их посадке у американцев не касаться даже носле возвращения к себе домой. Полностью-довериться в разборе полета командиру полка и майору Зенину.
Поздоровавшись со всеми, он отпустил летчиков к самолетам и занялся подготовкой к вылету.
Сведения у Гудимова оказались неутешительными: официально их не задерживали, но и бензина не привезли. Горючее запаздывало по договоренному с американцами времени уже на пять часов.
— Да вон, товарищ Майор,—обрадованно прервал свои объяснения Гудимов,— на «виллисе» лейтенант их едет. Он русский знает, контакт с ним мы постоянно держим.
Сухопарый и долговязый, жующий свою жвачку офицер, увидев на груди Сохатого Золотую Звезду и ордена, вначале мычал что-то неопределенно-восторженное. Но из последующих объяснений выяснилось, что бензин якобы уже везут, но будет он не скоро, поэтому летчиков и солдат он отправит сейчас пить кофе, а о прилете господина майора сообщит своему командиру. Сохатый попросил его доложить, что он .хотел бы нанести визит вежливости начальнику гарнизона и предъявить ему свои полномочия.
Лейтенант стал связываться с кем-то по рации, а Сохатому ничего не оставалось делать, как ждать.
Иван немного успокоился, узнав у Гудимова, что американской охраны у самолетов не выставлялось, а передвижение летчиков не ограничивалось. Незначительные, на первый взгляд, факты в сочетании с полным безразличием к его самолету, в котором не было недостатка в бензине, настраивали Сохатого на оптимистический лад: как будто осложнений (не предвиделось.
Наконец переговоры по радио закончились.
— Господин майор, начальник гарнизона просил передать вам следующее: полномочий проверять он не собирается, так как уверен, что офицер, удостоенный таких наград — высоких и многих,— не может прилететь без прав и обязанностей. Генерал приглашает вас на чашечку кофе, чтобы извиниться за опоздание с топливом и выразить восхищение вашим личным боевым заслугам в борьбе с общим врагом.
Принимая приглашение. Сохатый удовлетворенно думал о командире дивизии генерале Ага-нове, который ему сейчас казался не только опытным солдатом, но и дальновидным психологом. Американцы на ордена «клюнули». Теперь-то он был почти уверен, что вылет в полк обязательно состоится.
…Солнце прошло две трети своего дневного пути по небосводу, когда эскадрилья во главе с Сохатым выруливала на взлетную полосу аэродрома. Только теперь майор успокоился окончательно, поверил в успех, в близкую бескровную победу.
Взлетали сразу девяткой, взлетали так, как должны были лететь на маршруте — клином. Сохатый сделал с группой небольшой прощальный круг над аэродромом и над летным полем перевел в пикирование.
— Внимательно в строю. Выходим на высоте пятьдесят метров… Вывели… Делаем горку, угол двадцать градусов,— посмотрел, как идут Илы.— Хорошо идем. Приготовили оружие! Салют секундной очередью! Пли!
Восемнадцать пушек и двадцать семь пулеметов, выдохнув из себя разом огонь и железо, рявкнули и смолкли.
Эскадрилья взяла курс на свой аэродром…
Разбудили Сохатого врывавшиеся в открытые окна звуки артиллерийской стрельбы. Не вставая с полужесткого диванчика, на котором он спал, Иван прислушался: стреляли зенитные пулеметы ДШК, стреляли автомата и в них вплетались отдельные хлопки выстрелов из ракетниц, после чего на сером, предрассветном небе появлялись цветовые трепещущие отблески.
Зазвонил телефон, и Сохатый взял трубку:
— Товарищ майор!— в ликующем громком крике Иван узнал голос оперативного дежурного с командного пункта.— Победа! Германия безоговорочно капитулировала! Поздравляю вас с победой, товарищ майор!
Иван слушал слова дежурного, как торжественную мелодию фанфар, играющих сигнал «Слушайте все». Сердце его забилось сильно, часто, радостно, он почувствовал на глазах слезы.
— Спасибо, капитан! Вот обрадовал так обрадовал. И тебя поздравляю. Салютуют, как я понимаю, победе? Радуются концу войны? Трудно, но надо бы как-то прекратить фейерверк, перестреляют друг друга.
— И командир полка требует стрельбу прекратить, только как это сделать? Пока не расстреляют патроны и снаряды, что под рукой, не успокоятся.
— Ладно. Я сейчас приду. Вышли дежурных на стоянки, чтобы за самолетами смотрели, а то сожгут какой-нибудь случайной пулей или осколком.
Сохатый как был в трусах выскочил с пистолетом в руке из дома на крыльцо, чтобы запомнить неповторимый миг стихийного людского ликования, и, не осознавая, вдруг сам поднял пистолет и расстрелял всю обойму…
Кончились и торжественный полковой митинг, и праздничный завтрак по случаю победы, но, к сожалению, не кончилась война. Часть разбитых и окруженных фашистских дивизий, оставшись без управления из штаба армии «Центр», сдаваться не захотела. Судьба Праги и восстания была неясной. Местонахождения частей Советской Армии, идущих на Прагу, точно не известно, радиосвязь с ними прервалась…
Майор Сохатый летел офицером связи в Прагу. Не зная обстановки в городе и на аэродромах, летел для того, чтобы разузнать и сообщить ее командованию фронта. Ответственность задания волновала его/ сведения, добытые воздушной разведкой, на сей раз не годились; нужно было садиться на какой-то аэродром, расположенный в городе или вблизи его, чтобы путем личного общения с кем-то из восставших или из своих командиров, если они в городе, точно установить обстановку и немедленно передать ее по радио.
Одинокий Илл в окружении восьмерки Яков шел над Дрезденом, и вид этого города на какое-то время отодвинул размышления Сохатого о посадке в Праге на второй план. Собственно, города, его центра, не было. Иван разглядывал обгоревшие, закопченные до черноты* развалины, которые до налета американских бомбардировщиков были дворцами, . костелами, конторами, магазинами и жилыми домами. Подумав о том, сколько десятков тысяч трупов находится еще под плывущими внизу развалинами, он представил Прагу с ее баррикадами и возможными уличными боями. «Город сохранит только скорость нашего движения к нему,— подумал он,— только разоружение фашистских частей, иначе они в слепой злобе взорвут его, как готовились взорвать Краков».
Дрезден остался позади, и на Ивана надвинулись уже знакомые ему горы. Он взял крупномасштабную карту района Праги и стал рассматривать нанесенные на ней аэродромы, думая, где выгоднее и безопаснее сесть. Разглядывая реки Лабу и Влтаву, дороги, идущие к городу, он представил возможный путь своих танков и пришел к выводу, что выгоднее всего ему садиться западнее или северо-западнее Праги, так как в этих районах самая большая вероятность встречи со своими войсками. Принятое решение подействовало успокаивающе, и он занялся навигацией и организацией будущего радиомоста.
— «Трехсотый»,— вызвал он командира истребителей,— как/ меня слышишь? Я — «двести двенадцатый»!
— «Двести двенадцатый», хорошо слышу.
— Слушать меня внимательно. Связь с аэродромом вылета и мною будем держать по цепочке: первая пара Яков дежурит над Дрезденом и держит связь с аэродромом вылета и со второй парой. Вторая — южнее перевалов, город Усти, третья — над аэродромом посадки, который выберу, высота всем — пять тысяч метров. Последняя пара идет со мной и с высоты пятисот метров прикрывает посадку, в случае чего, обеспечивает мой взлет. Если понял, ставь ребятам задачу, распределяй места!
…Как и три дня тому назад, на подходе к перевалам висели кучевые облака. Они втягивали в свои чрева нагревающийся от гор воздух, раздавались вширь и в вышину. Восходящими и нисходящими потоками Ил Сохатого подбрасывало вверх, кидало вниз и валило с крыла на крыло. Иван, чтобы избавиться от болтанки, вывел самолет за облака. Но через несколько минут облака как ножом отрезало, и майор снова испытал ощущение «зависания» машины в безбрежном лазоревом, без единой облачной крапинки, небе.
«Видимо, всегда было так, будет завтра и послезавтра,— подумал он,— пока не сдвинутся с места Карпаты и не затухнет солнце. Горы своей грудью будут закрывать Чехословакию от более холодного северного воздуха».
— «Маленькие», иду ближе к земле. Буду смотреть, что там происходит. Меня не теряйте.
Сохатый прибавил мотору обороты и круто повел машину вниз. Вскоре на дорогах заметил войска, убедился — свои.
Солдаты и офицеры махали приветственно, что-то кричали. Шли и ехали только в одну сторону— на Прагу.
…Под самолетом у>^е летело частое переплетение дорог — признак близкого города, и майор перевел машину в набор высоты, решив показать себя возможному врагу и посмотреть находящийся в этом районе аэродром. По привычке шел не прямо, а маневрировал.
Не стреляют! Это хорошо. Посмотрим, как дальше дело пойдет. Он набрал еще метров триста высоты, и ему открылась Прага, лежащая в котловине. Над городом небо казалось мирным. Сохатый развернул Ил так, чтобы увидеть весь аэродром. И стал различать на нем самолеты. На стоянках виднелась не одна сотня фашистских машин: истребителей и бомбардировщиков, но никто не взлетел, чтобы упредить его подход. Зенитная артиллерия молчала, хотя он и видел ее позиции. Людей около пушек не было.
Сохатый вывел машину в исходное положение для атаки, рассчитывая ее имитировать. «Если немцы на аэродроме, то обязательно откроют огонь».
Перевел самолет в пикирование — огня по-прежнему не было…
Позвал стрелка:
— Григорий, как за хвостом?
— Спокойно.
— Ладно!.. «Маленькие», сейчас сделаю еще одну атаку со стрельбой по пустому месту. Посмотрим на реакцию.
Сохатый сделал боевой разворот, вывел Ил вдоль большой стоянки вражеских самолетов и перевел его снова в пикирование. Внимательно прицелился, чтобы случайно не попасть в какой-нибудь самолет, и нажал на пушечные гашетки. «ВЯ» покорно отозвались, изрыгнув из себя гром и сталь. Нажал еще, еще и еще — ответного огня с земли не увидел.
На аэродроме никакого движения, нет и какого-либо сигнала, приглашающего на посадку. Сохатый включил передатчик:
— «Маленькие»! Тишина. Сажусь. Передайте по цепочке о посадке и наблюдайте.
…Сохатый подрулил самолет к зданию с застекленной башенкой на крыше, предполагая, что тут может быть комендантская служба и узел связи аэродрома. Развернув Ил к этому зданию хвостом, чтобы в случае осложнений можно было использовать турельный пулемет стрелка и сразу взлететь, не выключая мотора, не открывая броневого фонаря кабины, Сохатый ждал развития событий. Не прошло и минуты, как командир истребителей забеспокоился:
— Иван, долго будешь бездельничать? Бензин-то уходит. Обратно, чего доброго, не долетим!
— Потерпи чуток,— ответил Сохатый,— у меня нет желания нарваться на щальную автоматную очередь. В здании вижу людей. Сейчас что-нибудь образуется.
Иван не ошибся. Открылась дверь, вышли трое военных. Один из них поднял в руке красный лоскут, другой, самый рослый, побежал к самолету.
— Пискунов, погляди внимательней, кто он такой?
— Командир, я под Дуклей эту форму на чешских летчиках и на десантниках видел. Бежит без оружия.
Сохатый, взяв пистолет наизготовку, открыл фонарь и стал ждать парламентера. Тот, запыхавшись, поднялся на крыло.
— Советский самолет, русский летчик, здравствуй! Почему не выключаешь мотор?
— Здравствуйте, майор. Не выключаю, потому что не знаю, кто хозяин аэродрома: немцы или чехи. Не знаю и какая власть в городе. Говорите кратко!
— Товарищ! Советские танки в Прага, немцы бежал. Аэродром в руках восстания. Нами охраняется.
— Хорошо. Спасибо! — Сохатый помолчал немного, обдумывая услышанное, затем включился на передачу.— «Маленькие», я — Сохатый. Примите донесение: наши танки в городе, Прага и аэродром от немцев свободны. Если поняли, идите домой. Я через час-два привезу более точные сведения.
— Сохатый, спасибо! Счастливо оставаться! До скорой встречи!
Голос командира истребителей звучал празднично. Круто развернувшись, Яки ушли на север.
Сохатый выключил мотор. Старательно перекрыл в кабине кран воздушной магистрали, чтобы ненароком не стравился воздух, необходимый при запуске двигателя. Снял парашют, не вставая с сиденья.
— Стрелок, быть неотлучно у самолета. Действовать в случае чего, как дог.оворились.
Вылез из кабины на крыло.
— Здравствуйте, господин майор. Вы по-русски понимаете?
— Понимаю. Я был в России. Говорю плохо.
— Очень хорошо. Это уже удача… Я летчик Первого Украинского фронта, майор Сохатый. Поздравляю вас с успехом восстания и освобождением’ от фашистов.— Иван обнял чеха и по. русскому обычаю трижды поцеловал.— Прибыл по поручению командования фронта для установления связи с восставшей Прагой. Прошу вас представить меня как можно скорее своему командованию, связать меня с кем-либо из военачальников Советской Армии, находящихся в городе.
— Спасибо за поздравление, господин майор. Я поздравляю Советская Армия и народ с победой над Германией.—Два майора опять обнялись.— Приглашаю на наш свободный и счастливый чешский земля.
Чех первым сошел с крыла и, стоя внизу, широко раскинул руки, демонстрируя свою готовность принять Сохатого в дружеские объятия.
Спрыгнув на землю, Иван достал пачку «Казбека», и они закурили.
— Господин майор, вы не забыли мои пожелания быстрее встретиться с вашими и нашими начальниками?
— Нет, нет! Я думал — это невозможно. Из моя команда никто, даже я, не можем право покидать аэродром. Работает телефон — будет хорошо. Народом полны улицы, мы никуда не проедем, не пустят.
Сохатый, потирая руки, радостно засмеялся:
— Вот это да! Гуляют, значит. Празднуют. Поэтому командующий войсками фронта никак их по радио не дозовется и не знает, что Москве доложить.
— Никто не виновен. Народ, Прага гуляет. Без вина, без пива, без пищи. Все магазин и склад закрыт на охрану. Голодный гуляет. Радость гуляет!..
Зашли в кабинет. Майор очень долго разговаривал сначала по одному, потом по другому телефону. Разговор Сохатому был непонятен, и он, подойдя к окну, стал рассматривать раскинувшийся перед ним аэродром.
Пересекаемая несколькими рулежными дорожками, бетонная взлетная полоса уходила к дальней границе летного поля и казалась бесконечной. Десяток целых ангаров хранили тайну за закрытыми воротами. На разных стоянках располагалось множество немецких самолетов, внешне исправных, с фашистскими опознавательными знаками.
Иван разглядывал их, думая, что на этом аэродроме единственная, наверное, в своем роде коллекция — от первых «юнкерсов» до последних реактивных «мессершмиттов». Взлететь, вероятно, немецкие летчики не успели, а может быть, и лететь уже было некуда. Бежала былая воздушная германская мощь землей, не успела даже сжечь это богатство, созданное руками рабов двадцатого века.
Наконец, комендант освободился.
— Господин Сохатый, все тебе узнал. Карту обстановка дадим. Кушать не могу угостить. Ничего нет. Кофе черный без сахара будешь?
— Конечно, буду! Не важно, что и сколько. Важно, с кем и где,— Иван весело засмеялся.
— Сейчас! — майор вышел и через, несколько минут вернулся с двумя чашками дымящегося кофе и картой под мышкой.
— Возьми карта! На ней части Советская Армия, ходивший на Прага с севера, востока и юга. Показан, где фашистский войско генерал-фельдмаршал Шернер.
Сохатый внимательно посмотрел нанесенную обстановку и хотя надписи ему были не все понятны, но главное он смог усвоить: положение сторон был!|ь видимо, нанесено с достаточной точностью, большая часть сил и средств Шернера оказалась окруженной восточнее города Праги.
— Спасибо, друг! Это то, что мне как раз было нужно. Теперь и улетать можно.
— Когда попьем кофе…
Улетая из Праги, Сохатый не предполагал, что ему через год доведется сюда вернуться. В числе других генералов и офицеров Советской Армии в первую годовщину освобождения от фашистской оккупации Чехословацкая Республика наградила его орденом.
Нет боевые заданий. Нет полетов. На аэродроме непривычная звенящая тишина. Илы стоят не под маскировочными сетями, укрыты лишь чехлами. Над летным полем безбоязно кружат птицы, которых как будто и не было видно до этого.
Полк отдыхает. Выходной и у майора Сохатого. Праздное безделье для Ивана Анисимовича непривычно и переносится им хуже тяжелой работы. Слова «день отдыха», «выходной» для него еще в сорок первом потеряли смысл и сейчас звучали как-то по-иностранному и несли неопределенность. До сегодняшнего дня круг его жизни был замкнут тесно связанными задачами: готовиться к войне и воевать; опробовать отремонтированные самолеты и определять их пригодность к боевым действиям; проверять способность летчиков в пилотаже, умении метко стрелять и бомбить; использовать передышку в боях для того, чтобы лучше подготовиться к новым; спать и есть, чтобы появились новые силы для боевых вылетов, в которых надо постараться увидеть врага раньше, чем он тебя, и убить его, иначе, он, враг, покончит с тобой.
Даже Люба Рысева и его отношения с ней не вырвались пока из жестко очерченного круга, где кровью друзей и товарищей было написано: война. Иван тянулся к Любе уже давно, видел ее ответное стремление к нему, но не позволял себе перейти грань, за которой кончается просто дружба.
Иван не мог забыть вчерашних, набатно прозвучавших слов:
— Товарищи, война кончилась! — подполковник Ченцов замолчал, не спеша оглядывая строй.— Во всяком случае на сегодня и здесь!.. Бомбы и реактивные снаряды с самолетов снять и сдать на склад боепитания. Пушки и пулеметы разрядить. Боекомплекты оставить в самолетах. Оружие солдат и сержантов сосредоточить в казармах, поставить в пирамиды и брать только в караул. Офицерам иметь пистолеты при себе с патронами на две обоймы. За пределы гарнизона и аэродрома не выходить…
Сердце и мысли Сохатого еще не освоились с мирной тишиной, он просто не успел переключиться на иное понимание смысла жизни, не определил еще какую-то иную линию поведения, не сделал переоценку ценностей.
Вдалеке летящей птице Ивану чудился еще самолет, и совершенно непроизвольно он старался определить тип машины и дальность до нее.
Блеснувшее под лучами солнца стекло в окне или в машине виделось пламенем прямого, в его сторону, выстрела. И опять мозговой арифмометр самостоятельно, без хозяина быстро выдавал возможное время до разрыва снаряда, а ухо старалось уловить его полет.
Поворот дороги — что за ним? Танки, засада, взорванный мост?’И хочется сказать шоферу: «Притормози».
Оттренированный за войну инстинкт самосохранения, постоянная настороженность — что за спиной, кто за спиной? —жили в нем по-прежнему. У Сохатого не проходило ^ощущение какой-то своей беззащитности из-за вынутого из ствола пистолета девятого патрона. Ведь этим девятым можно было стрелять сразу, без перезарядки и даже тогда, когда одна рука перебита.
Пройдут годы, десятки лет, но Сохатый так и не научится спокойно сидеть, повернувшись спиной к окну, к улице, к любому пространству, откуда может появиться что-то неожиданное. Спокойно он себя будет чувствовать спиной к стене, в пилотском кресле, и то лишь когда за хвостом своего самолета будет смотреть сам или лично обученный им воздушный стрелок-радист.
…Накатывал вечер. Солнце, облака, дремотно затихающая природа готовились к ночи.
Иван Анисимович сидел на балконе дома, принадлежавшего ранее начальнику немецкого авиационного гарнизона, и в бездумной отрешенности рассматривал небо.
Вот солнце спряталось за сине-белые, подернутые легкой дымкой, облака, и края их, подсвеченные с обратной стороны, загорелись оранжево-золотистой бахромой. За первым облачным барьером, видимо, был и второй, и поэтому нёбо разделилось на две, по-разному освещенные половины: розово-голубую, теплую, еще дневную и сдше-холодную, которая воспринималась более плотной, отступившей вдаль.
Где-то невдалеке, в тиши и полном безветрии, застучали топоры, и Сохатый враз напрягся. Секуще-резкие удары показались похожими на очереди эрликоновских пушек. Но он отогнал это видение от себя, вяло подумал: «Не пушки, милок… Не пушки. Строители чего-то рубят, не разрушают, а создают…»
Вздохнув глубоко, Иван взял лежавшую на коленях старую гимнастерку и начал снимать с нее ордена, чтобы почистить их и прикрепить на новую.
Солнце опустилось уже совсем низко за облачные горы. Склоны горели желтым пламенем, когда в небе послышался звук летящих самолетов.
Сохатый поднял голову и увидел три Ли-2, идущих на восток цепочкой, друг за другом.
«Хорошо, когда звук, идущий с неба, не вызывает тревоги, не угрожает жизни. Впервые, наверное, сейчас я воспринял его, как звук мирной жизни. Начинаю привыкать… Можно подумать и о семье… Будут сыновья, дам им имена погибших товарищей. Вырастут — скажу, чью память они носят, чью жизнь на земле в имени продолжают. А какая фамилия будет у Любы — Сохатая  или Сохатова? Интересно…»

ПЕРЕПУТЬЕ
Поднявшись над горизонтом, солнце стало менять свою утреннюю, красно-оранжевую одежду на дневную, слепяще-желтую. Из вишневого неба навстречу свету выплыли громады Австрийских Альп. В яркой прозрачности раннего утра их снежные вершины казались Сохатому совсем рядом, хотя’до них было более ста километров.
Полюбовавшись утром, он посмотрел на часы: «Пора!»
Взяв со столика руководителя полетов заранее приготовленные сигнальные пистолеты, Сохатый взвел курки и послал в безмятежно-чистое голубое’небо две зеленые ракеты. Дымные шнуры ракетных траекторий еще не успели раствориться в воздухе, как тишина враз рухнула под шумом заработавших авиационных моторов. И в их реве постепенно исчезало очарование утренней свежести, а горы из экзотических нагромождений превращались в давно запретный район учебных полетов, как бы охраняющий от случайного нарушения демаркационную линию, за которой находились войска США, Англии и; Франции.
Аэродром жил: самолеты взлетали, производили посадку, рулили к старту, чтобы уйти в лазурную даль, заруливали на стоянку, окончив программу.
Управляя по радио этим шумным и пыльным тарарамом, Сохатый никак не мог избавиться от чувства сожаления по нарушенному утреннему покою. Вспомнилась пасека деда, и он увидел себя мальчишкой, лежащим в траве рядом с ульем, наблюдающим, как пчелы улетают за взятком и возвращаются назад. Пахло лугом и медом. Тишина заполнялась пчелиным гудом. «К чему это вспомнилось?» И тут же Иван нашел причину: самолеты, как и те давнишние пчелы, тоже разрозненно, на первый взгляд, улетали и прилетали обратно. Иван улыбнулся. Он образней представил огромное пространство, в котором летчики полка сейчас летели по маршрутам и тренировались в пилотажных зонах, бомбили и стреляли на полигоне.
Год полетов в мирном небе. Полеты без постоянного напряженного поиска врага. Стрельбы и бомбометания по целям, именуемым мишенями, без необходимости прорываться к ним через завесы зенитного огня и заслоны истребителей. Одна за другой соседние дивизии расформировываются. И всякий раз это рождает один и тот же вопрос: «Когда наша очередь?» Сотни тысяч солдат и офицеров думали о своей судьбе, о мирной жизни, находились сейчас как бы на пересадочной станции, не зная, куда и когда поедут.
Примерно так думал двадцатипятилетний подполковник Сохатый. Он не разобрался еще полностью в противоречивых мыслях о своем месте в новой жизни, ощущал в себе тревогу, постоянно ждал перемен в своей судьбе.
Через всю войну пронес он чувство сопричастности с великим делом, ради которого готов был и умереть. И вот теперь, когда Иван должен был бы радоваться, что вышел из войны живым и непокалеченным, спокойствия не было. Он думал о целесообразности дальнейшей воинской службы.
…Учебный Ил совершал посадку. Самолет, как птица перед приземлением, тормозился большим углом встречи крыла с воздухом и уже приготовился встретить лапами шасси землю, но в самый последний момент кто-то из летчиков резко дал газ. Мотор взревел и с трудом потащил машину вперед. Ил, покачиваясь с крыла на крыло, не торопился уходить в небо, как бы раздумывая — грохнуться ли о землю и сгореть или все-таки взлететь, сохранить жизнь себе и людям.
Уход на повторную посадку с недопустимо малой высоты и с малой скоростью — серьезное нарушение. Возникновение ‘опасности было настолько неожиданным, что Сохатый вскочил со стула, ему хотелось немедленно отругать летчика.
Наконец мотор вытянул машину из неопределенности, к она стала набирать высоту.
Сохатый облегченно вздохнул, включил радиопередатчик:
— Тулков, доложи, что случилось?!
— Все в порядке, командир! Только спина сопрела,— голос злой, прерывистый.—На земле скажу.
— Хорошо. Работай по плану…
Черноволосый, широкоскулый, плотный, как кряжистый пень, выдернутый из земли, капитан Тулков, хмурясь, стоял перед подполковником Сохатым.
— На кого сердишься: на меня или на себя? — Сохатый, продолжая разглядывать командира эскадрильи, улыбнулся и достал папиросы.— Садись. Если хочешь, кури и рассказывай, как ты пытался сегодня к праотцам дорогу отыскать.
Тулков сел, но курить не стал.
— Старший лейтенант Хохоня устроил аварийную ситуацию.
— Не хочу знать никакого старшего лейтенанта. Ты летел инструктором, тебе и отвечать. Мало ли что неумеха может выдумать.— Сохатый замолчал, сердито поглядывая на потупившегося капитана.— Не умеешь — не берись. Такое наше правило… Рассказывай подробно!
— Товарищ подполковник, не пойму я его,— голос звучал искренне.— Воевал он, имеет три ордена, был старшим летчиком в расформированном полку, а у меня такое впечатление, что он никакого понятия о полете на штурмовике не имеет.
— Ну-ну, интересно!
— Самолетом управляет точно пьяный: ни скорости постоянной, ни высоты, ни курса полета. Не летит, а плавает в проруби… Заходит на посадку, а мне в самолете сидеть противно. Я ему и говорю: «Уходи на второй круг! Снова зайдешь. Постарайся!» Молчит. Рулями не работает, а шурует, как метлой по тротуару. Пять раз сказал: «Уходи на второй круг!» Никакой реакции: продолжает издевательство над самолетом. Взорвался я, кричу: «Черт с тобой, садись!.. Поломаешь самолет, морду набью! Под суд пойдешь!» Когда я был уже в полной уверенности, что садимся, он ни с того ни с сего молча дает газ и пошел на второй круг. Когда это случилось, я ему приказал: «Не трогать самолет! Я управляю». Если бы не послушался, не знаю, чем бы все кончилось…
— Какой же вывод? — Сохатый задумался.— Может, с ним что-нибудь случилось? Спрашивал?
— Не спрашивал, но догадываюсь. Оставаться в армии не хочет. Вот и симулирует неуменье. Небось, настроился на гражданку. Вы ведь знаете, многие хотят уйти. В полярную авиацию, к  примеру, экзотику ищут. Новыми знаменитостями желают стать. А тут какой-то штурмовик: полет по кругу, на полигон, в зону. Войны нет — ни славы, ни орденов.
— Злой ты сегодня, Тулков. А может, всегда такой, да не высказывался? — Сохатый прищурился, разглядывая его в упор.
— Будешь злой. Из-за дурака чуть в ящик не сыграли. Пол войны отлетал, а в таком идиотски-беспомощном состоянии бывать не приходилось.
— Не зарекайся. Может, и не раз еще придется, если, конечно, жив будешь.
— Ладно, командир. Не злой я и не плохой. Только еще дурак по молодости.
— Ишь ты, как повернул. Молодец… Где Хохоня?
— Велел подождать ему на улице. Там, наверное.
— Позови, в разговор не лезь. Слушай.
…Доклад летчика о прибытии Сохатый слушал вполуха. Внимательно глядел на рослого и белобрысого офицера, пытаясь понять его. В словах, в интонации Сохатому слышался какой-то неуловимо-знакомый акцент, как будто давно встречавшийся и позабытый.
— Садитесь, старший лейтенант… Разговаривать желательно откровенно, чтобы расстаться со взаимным уважением. Согласен?
— Согласен, товарищ командир.
«Волнуется. Напряжен. Надо расположить на разговор»,— подумал Иван Анисимович.
— Скажите, откуда родом, что означает фамилия ваша? Не думайте, что обидеть хочу.
— Кировский я, вятский. Фамилия наших краев. А означает,— летчик ухмыльнулся, поднял глаза на командира, лицо порозовело,— хохоня— значит щеголь.
— Ишь ты,— Сохатый улыбнулся.— Подходит она к вам: и одеты форсисто, сам симпатичный. Слышу, слова пришепетываете, а не пойму— откуда знакомо. Бывал я в тех краях,— помолчал немного, угасла улыбка.— Только вот полеты не по фамилии, тут рассогласование получилось. Как же так: воевали, ордена имеете, а «горбатого» чуть не разбили? Объясните, если можете.
— Волновался, да и подзабыл. Давно не летал,— Хохоня замолчал. Сохатый не торопил. Стал закуривать… Летчик молчания не выдержал.—Два ордена я заработал воздушным стрелком, а пилотом стал только в конце сорок четвертого.
— Сколько же вы не летали?
— Месяцев пять… Посадку, конечно, плохую сделал. Но просился же я летать, чтобы не растренироваться. А мне сказали, что сейчас не до меня. Расформирование подошло… И в новом полку вот уже скоро месяц, как по нарядам специализируюсь.
— Наряд — тоже служба. А с полетами действительно плохо. В полку теперь летчиков и самолетов больше, чем бывало в дивизии. Где размещать и куда ставить — не знаем. На полеты летчики становятся в очередь. Вот и подумайте, почему вы месяц не главным делом занимались…— Сохатый помолчал. А потом спросил прямо:
— Летать-то хотите?
Брови у Хохони тревожно взлетели вверх. Он поднял голову и внимательно посмотрел на командира. На лице и в глазах изумление и оскорбленность:
— Конечно, хочу. Кто не хочет, это не летчик.
— Всяко, Хохоня, бывает. Иной человек на войне значился, но от нее, злодейки, убегал, хитрил, чужой спиной или грудью прикрывался. Попробуй, назови его правильным словом, крик поднимет. Так и летчики: иной уже летать не хочет, а прямо об этом сказать еще стесняется, надеется без заявления демобилизации дождаться. Случится такое, и он со слезой в голосе речь прощальную скажет и с почетом уедет строить свою новую жизнь… Значит, хотите летать? А где? В армии или в гражданской авиации?
— Товарищ командир!—летчик встал.—Оставите, служить буду. До генерала трудно, а до ваших чинов постараюсь,— улыбнулся открыто.
— Хвалю за откровенность. Не от меня зависит. Но желание запишем. Вопросы есть?
— Нет.
— Готовьтесь летать! Сначала с Тулковым, потом со мной. Можете идти…
Теперь Сохатому нужно было найти ключ для откровенного разговора с Тулковым. Ни его, ни Ивана никто не учил премудростям инструкторской работы и методике. Научили летать из второй кабины, а все остальное постигалось своим умом, через свои ошибки, совесть и отношение к делу. Учили воевать. А неспособных «пропалывали» бои, сложные погодные условия. Теперь — другое дело. Видать, не случайно командира полка сразу забрали на курсы: будут учить авиационным заботах уже мирного времени…
Иван Сохатый усаживался в заднюю кабину учебного штурмовика, чтобы проконтролировать готовность старшего лейтенанта Хохони к самостоятельным полетам на боевом самолете. Надев парашют, он заученными движениями подтянул привязные плечевые ремни. И они вдавили его в сиденье. Прежняя учебная машина была разбита нерадивым летчиком еще в войну и с тех  пор их выручала самоделка. На войне легче было достать боевой самолет, чем спарку, поэтому инженер полка и техники выбросили из боевого один топливный бак, пулемет воздушного стрелка, смастерили в освободившемся пространстве рабочее место инструктору. Удобств было мало, да и обзор плохой, но все же второе параллельное управление мотором, самолетом и кое-какие приборы давали возможность командиру оценить возможности летчика, а при необходимости и показать ему, как надо управлять машиной. Работать в самодельной кабине очень неудобно, и поэтому прозвали ее «дыбой». Молодежь смеялась: «Если хочешь быть командиром, вначале освой «дыбу». Сохатый половину своей летной жизни проводил в этой самоделке, пообвыкся в ней, приспособился и даже видел в ней некоторые преимущества перед заводской.
Между инструктором и летчиком практически не было перегородки. Если отказала внутренняя связь, можно дотянуться до ученика рукой, заставить его оглянуться или наклониться в сторону. Тогда Сохатый видел, что показывают передние приборы и что делается в кабине с ее оборудованием.
Закончив свою подготовку и наблюдая, как готовится к вылету летчик, подполковник думал о Хохоне и докладе Тулкова. Думал не впервые и всегда с противоречивостью в понимании этих людей.
Летая с новичком, командир эскадрильи всякий раз ругался и доказывал, что новый пилот летать не хочет и его надо при первой возможности демобилизовать. Хохоня же в разговоре с глазу на глаз и в присутствии Тулкова уверял, что летать хочет, но у него не получается так, как от него требуют, потому что никто раньше «летать по инструкции» его не заставлял.
…Хохоня вел самолет с набором высоты в пилотажную зону. А Сохатый, как и на взлете, продолжал неслышно для летчика держаться за управление: изучал реакцию — движения летчика. «Взлетел ты не очень прямо, но в рамках допустимого»,— думал он.
Открывшийся его взору мир радовал: зелено-синие Альпы мягкими волнами вершин уходили вдаль, и где-то за пределом видимости Ивану представлялись Италия и Югославия; на юго-восток озеро Нойзидлер Зее, как зеркало огромного прожектора, возвращало солнечный свет в небо, и это сияние, как маскировочный полог, укрывало землю Венгрии.
Ближе, в горной части ландшафта, как разноцветный ковер, лежала Вена. Окаймленная петлей Дуная, она из своей низины не видела его, и только монастырь, как знаменитое крымское «Ласточкино гнездо», нависал с горного обрыва над рекой, любуясь ее стремительным бегом и открывающейся до самой Чехословакии долиной;
— Товарищ командир, пришли в зону. Буду работать.
— Давай! Только постарайся! — Сохатый засмеялся.— Наш самолет сейчас одновременно из трех государств видно. Разумеешь?
…Хохоня терзал .машину на крутых виражах, имитируя прицеливание, бросал ее в пикирование, затем уводил вверх горкой или боевым разворотом. Закончив один комплекс фигур, сразу начал второй.
Быстрые изменения положения Ила нравились Сохатому, но летчик управлял машиной резко, рвал ее, и это грубое обращение с самолетом порождало одну ошибку за другой. Сохатому было тяжело сидеть в кабине. Большие перегрузки сменялись невесомостью, по кабине носилась пыль, лезла в нос и попадала в глаза, но он терпеливо молчал, ничем не проявляя своего отношения. К третьему’ набору пилотажных фигур у Сохатого все явственнее стала складываться мысль, что неумение Хохони — показное. Сквозь смелость и резкость все больше проглядывало нахальство и расчетливое хамство. Виделись и тщательно скрываемые навыки. Ни одна фигура по своей чистоте не была выполнена с положительной оценкой. Но и отклонения от нормы, ошибки не вырастали в опасность для самолета. «Расчет, видимо, на то, что в мозги к нему командирам не забраться, а внешне — смелый, да только неумелый. Хитрость или дурость?»
— Товарищ командир, закончил задание. Можно снижаться?
— Дай мне управление, я тоже потренируюсь!
Иван покачал самолет с крыла на крыло,
подвигал ногами, проверяя управление рулем’ поворота, и, убедившись, что Хохоня ему не мешает, начал пилотаж. Сохатый выполнял фигуры быстро и старательно, как будто вязал шарф. Пилотировал и думал при этом, что сдает экзамен, пожалуй, самый трудный за летную свою жизнь, потому что надо было попытаться своим умением заставить человека подумать о себе, вызвать в нем чувство стыда за хамство, допущенное к Тулкову и командиру полка.
Заставив Ил сделать все, что разрешалось ему инструкцией, Иван мысленно похвалил себя: «Ничего получилось. Не стыдно и в глаза поглядеть другому летчику».
— Хохоня, с меня хватит. Лети дальше сам,— Сохатый качнул самолет.—Посадка на твоей ответственности.— Подержал рычаги рабочей хваткой еще пару секунд, пока не услышал, что ручка управления зажила по воле другого человека.
После пилотажной .круговерти полет на аэродром воспринимался Сохатым как отдых. По своей простоте возвращение не представляло какой-либо трудности для летчика, умеющего и желающего летать. Но Хохоня не захотел — теперь Иван уже был уверен в этом — выполнить возвращение наилучшим образом. Сохатый это нежелание «слышал» через рули, на которые не приходили от Хохони нужные распоряжения.
«Артист! Летать умеет, все видит, сукин сын,— говорил себе подполковник,— но не хочет. Ошибки при выполнении захода на посадку и в самой посадке за эти дни он показал нам в разных вариантах. И все со счастливым финалом».
…Сохатый сидел невдалеке от самолета, курил и смотрел, как мотористы заправляют спарку бензином, а механик осматривает самолет. Да, надо полететь еще раз в зону, чтобы после этого принять окончательное решение. Ивана волновал не новый подъем в воздух, а разумность собственного поведения при разборе только что выполненного полета. Не торопясь, попыхивая папиросой, Сохатый старательно вспоминал детали разбора и уточнял к ним свое отношение.
Хохоня говорил о полете спокойно. И как часто бывает у большинства пилотов, что-то видел, а что-то и пропустил. Но от сказанного им убеждение Сохатого в обмане не рассеялось.
«Что мне его поучать? Парень по возрасту старше меня, пятнадцать лет учился — институт за плечами. Я, небось, в его понятии несмышленыш, а по общим знаниям — человек каменного века. Для него устройство Ила, наверное, проще велосипеда. Правильно ли все же я сделал, что не стал нажимать на полный обзор?»
Подготовка . самолета к повторному вылету закончилась, и Сохатый пошел к машине.
…Минуты через три после взлета Сохатый понял, что Хохоня не. разгадал мыслей и чувств, не учуял своего разоблачения. Артистическое увлечение игрой в неуменье делали симуляцию слишком очевидной. Хохоня. начал уже последний комплекс фигур, а Сохатый все думал о том, как заставить летчика раскрыть свое истинное умение летать, искал средство или способ, искал условия, в которых бы у летчика была отобрана любая возможность баловства с машиной, оставались бы только единственно необходимые и только правильные действия. Нужна была какая-то грань, острие ножа, отделяющее мир игры от мира естественных поступков.
После пикироваиия старший лейтенант начал боевой разворот с набором высоты. Ил выполнял разворот тяжело и неохотно, с заносом хвоста, но Хохоня упорно не хотел уменьшать отклонение руля поворота. Сохатый осторожно попробовал ногами педали управления: они оказались зажатыми летчиком.
«Вот она, та ситуация,— подумал он,— если Хохоня не уменьшит задир самолета вверх и не убавит отклонение руля поворота в конце разворота, будет предштопорное состояние. Если чуть-чуть увеличить ошибку — машина сорвется в штопор. Летчику деваться тогда некуда: надо будет выводить, действовать правильно и быстро».
Иван посмотрел на высотомер: без малого две тысячи метров. Для штопора маловато. Но .для срыва и вывода из него достаточно. Посмотрим, как это у него получится.
Машина лезла вверх последние метры. Скорость упала уже ниже нормы, но прямой опасности падения пока не было, и, видимо, это понимал старший лейтенант, так как не .уменьшал отклонения педали руля поворота.
«С нами чертова сила!» — подумал Иван и, пересилив не ожидавшего его действий Хохоню, двинул педаль управления рулем поворота вперед на всю длину ноги. И задержал ее.
Подчиняясь рулю, Ил, как стреноженный конь, заваливаясь в крен и опуская нос, сбрык-нул хвостом и пошел с вращением к земле.
— Хохоня, выводите! Я управление не держу!
Ответа не последовало.
Сохатый посмотрел вперед и удивился. Голова и плечи летчика были необычно низко опущены. Через лобовое стекло передней кабины Иван хорошо видел землю.
«Не смотрит на землю. Не видит штопора,— мысль Сохатого работала стремительно.— Надо выводить самому».
Сохатый взял управление и хотел поставить рули на вывод, но рычаги оказались зажаты намертво. Сил у Ивана не хватило.
— Хохоня, выводи из штопора!
Летчик молчал.
— Брось управление, я выведу!
В ответ — ни слова. Иван снова попробовал рули — зажаты.
Мелькнула злость на себя за эксперимент, на Хохоню за его испуг. Иван понял, что Хохоня сейчас не играет, а на самом деле испугался. Парализован, в шоке. И если он сам не выведет летчика из этого состояния, то они погибнут оба или ему надо прыгать с парашютом.
Изловчившись, Сохатый дотянулся до передней кабины и что было сил ударил Хохоню кулаком по правому плечу. Ударил еще раз по спине, между лопаток.
— Брось управление!
Миг —и Сохатый услышал свободу педалей и ручки управления. Враз поставил рули на вывод и посмотрел на высотомер.
— Сидите тихо! Не мешайте мне. Высоты хватит.
Машина послушно перестала вращаться, и Сохатый, передвинув педали в нейтральное положение, расслабил напряжение ног. В пикировании самолет понесся к земле. Торопиться выводить в горизонтальный полет теперь уже не рекомендовалось, надо было набрать побольше скорости, чтобы вывод из пикирования получился спокойным и надежным, обеспечивающим уход от земли боевым разворотом вверх.
Машина пикировала, а Сохатый с удивлением слушал своими ногами дрожь педалей управления. Дрожали они не сами по себе, а передавали испуг Хохони, у которого дрожали ноги.
Иван как ни в чем не бывало заговорил:
— Внимание! Выводим из пикирования на высоте сто метров. Так! Делаем вместе боевой разворот и восходящую спираль, пока не наберем три тысячи метров. На высоте берете управление и самостоятельно выполните с прямолинейного полета срыв в штопор. Времени до этого момента много еще. Рассказывайте, как будете вводить машину в штопор и выводить.
Хохоня на предложение не ответил.
— Что молчите, старший лейгенант?
— С мыслями собираюсь. Хочу правильно сказать и точно приказ выполнить. Не штопорил ни разу. Подумать надо…
На высоте три тысячи метров Сохатый убрал обороты мотора.
— Делайте, как рассказывали!
— Выполняю, командир!
Летчик сказал это быстрее, обычного, скороговоркой и напряженно. Иван уловил вновь появившееся возбуждение, за которым прятался страх. Самолет летел без снижения, и от этого нос его поднимался вверх, а скорость полета быстро уменьшалась. Сохатый не торопил летчика, давая ему возможность собраться с духом… На педалях управления опять появилась дрожь: «боялась» какая-то нога Хохони, а может, обе сразу. «Что же он тянет? Если сейчас не даст ноги, то машина перейдет на нос и начнет набирать скорость самостоятельно… Так! Все же решился!»
Ил, повинуясь воле летчика, как хорошо дрессированный конь, послушно выполнил полученную команду, пошел, как приказала ему подрагивающая правая педаль.
Сохатый, считая про себя секунды, заинтересованно ждал. Прошло около семи секунд, и рычаги управления переместились в положение вывода из штопора. Все было сделано правильно, и самолет ответил на грамотные действия полным послушанием.
— Выводите, Хохоня, из пикирования. Набирайте высоту прежнюю и сделайте это же самое с виражу.
— Может быть, товарищ командир, хватит! Отдохнуть бы маленько надо. Непривычно очень.
— После полета отдохнете. Пользуйтесь моей добротой. Когда я еще разохочусь на штопора в другой раз, неизвестно. Вам же их прочувствовать по-настоящему следует, чтобы коленки не дрожали. Вы не обижайтесь, потому что у меня тоже в свое время на штопорах озноб появлялся. Привычка и уверенность, как и уменье,— великие помощники нервам. Так что не стесняйтесь…
Закончившийся полет нового в понимании Хохони ничего Сохатому не дал. Испуг, как проявление человеческой слабости, был не в счет: любой человек боится неизвестного. Второй и третий штопоры оказались для него легче, потому что хотя и вынужденно, но сознательно шел на них и победил в себе страх. На разборе полета Иван убедился окончательно, что Хохоня летать может, да только не хочет. Играет в полете роль неумеющего, а на земле — чистосердечную наивность.
Двуличие Хохони было противно Сохатому, но он все же сдержал себя, не открыл летчику своего понимания, решив подумать и еще раз проверить свои выводы.
— Товарищ старший лейтенант, разбираете вы полет и ошибки в нем достаточно полно и правильно. Думаю, что эти два обстоятельства дают мне право надеяться на вас, как на пилота1. Летали же до этого на войне, и все было нормально. На завтра командир эскадрильи запланирует вам четыре полета по кругу, а потом и в зону полетите. Вы-то уверены в себе? Справитесь?
Предложение оказалось для Хохони опять-таки неожиданным и привело его в растерянность. Лихорадочные скачки противоречивых мыслей, борьбу правды и кривды, летного честолюбия и отказа от него Сохатый наблюдал терпеливо. На молчание угнетающе затянулось, и он повторил свой вопрос:
— Старший лейтенант Хохоня, да или нет?
— Товарищ подполковник, растерялся я. Сколько раз летал с капитаном Тулковым, так он ругал меня самыми последними словами. Вы же ни одного плохого слова мне не сказали, даже когда я на штопоре опозорился, а выпускаете завтра в полет без провозного. Вот у меня мозги и не встанут никак на место.
— Не ругал, наверное, потому, что со мной лучше слетали… Так как с мозгами, встали на место?’— Сохатый улыбнулся. Мелькнула смешинка и у летчика.
— Полечу, товарищ командир! Только, может быть, все же лучше провозной?
— Не надо. Так справитесь!
Оставшись один, Иван задумался над судьбой только что ушедшего от него человека… То, что допуск к самостоятельным полетам для него оказался неожиданным, Хохоня признался сам. Отказаться от полета он не смог. И теперь остается только ждать, куда он полетит завтра: в демобилизацию или в армию. Только после этих полетов и определится окончательно — о чем с ним стоит побеседовать.
Почему же Хохоня настроен уйти из армии, хотя получил по собственному желанию профессию летчика и офицерское звание? Может, надеется как-то иначе построить свою жизнь? Для летчика он староват. Сейчас командиры эскадрилий и полков моложе его, и он не уверен, что тут ему удастся быстро пробиться вверх?
Первая группа самолетов ушла на полигон… Там, где разбегались при взлете Илы, многоцветное сверкание росы в лучах солнца оказа1 лось нарушенным. И машина Хохони, идущая в полет за ними следом, казалось, вырулила не на взлетную полосу, а на широкую и прямую, темно-зеленого цвета, только что вымытую и не успевшую обсохнуть дорогу.
Время подготовки истекло, но Хохоня молчал. Молчал и Сохатый, решив не принуждать старшего лейтенанта в принятии решения. «Как никак,— думал он,— человек определяет свою судьбу!» И очередной летчик, ждавший, когда освободят ему полосу для взлета, оказался тоже терпеливым. Наверное, помнил, что перед ним взлетает пилот самостоятельно первый раз в новом для него полку, да еще и после длительного перерыва в полетах.
Наконец Хохоня запросил разрешение на взлет, и Сохатый, сдерживая голос, дабы не пропустить в эфир нотку своей радости, дал разрешение.
Посмотрев взлет, Иван удовлетворенно подумал: «Что же, ушел в небо хорошо. Через минут десять пЛадка. Она и прояснит наши с ним отношения».
Занимаясь другими самолетами, он все время посматривал за идущей по кругу машиной Хохони: летчик шел на правильном удалении от аэродрома, сделал где полагается предпоследний разворот. Только когда самолет летел уже на посадочном курсе, у Сохатого появилось ощущение тревоги, потому что чем ближе подводил Хохоня машину к полосе приземленйя, тем больше запаздывал с потерей высоты.
— Хохоня, посадку запрещаю! — сказал Сохатый по рации.— Последний разворот сделай на пятьсот метров дальше, и все будет в порядке.
…Новый заход: летчик увел самолет дальше нормы и начал рано терять высоту. Сохатый решил помочь:
— Не снижайся, Хохоня. Пройди семь, десять секунд в горизонтальном полете, а потом планируй!
Летчик совета не послушался. Машина провалилась вниз.
«Наверное, теперь не видны и посадочные знаки. Зацепится за что-нибудь, красавец».
— Хохоня, запрещаю посадку. Уйди на второй круг… Ты знаешь, что такое артиллерийская вилка: недолет-перелет. Вот теперь и делай расчетный разворот между первым и вторым разом. Понял? Ответь!
— Понял, командир! Выполняю.
Хохоня летел, а Сохатый корил себя: «Неужели я такой болван, что не мог разобраться в летчике, не сумел отличить нежелание от неумения. Если это так, то дрянной из меня, а скорее никакой руководитель… Не может быть у меня оншбки. Он же продолжает игру, паршивец: артиллерийскую вилку показал уже на практике. Значит, видел первый перелет и сделал на втором заходе большой недолет… Только бы не переиграл.
— Всем, кто летает по кругу, набрать шестьсот метров, наблюдать друг за другом и ходить молча. Кто идет с полигона, занять девятьсот метров и ждать над аэродромом команды…
— Хохоня, как слышишь?
— Хорошо слышу!
— Выполняй мои команды. Делай третий разворот.
— Выполнил.
— Вижу. Снижение два метра в секунду. Выполняй четвертый разворот. Установи заданную скорость и правильные обороты мотора. После разворота выпусти закрылки.
— Сделал.
— Наблюдаю тебя. Идешь правильно. Обороты чуть меньше,— Сохатый шепотом выругался: опять нарастала ошибка первой посадки,— я тебе сказал: меньше обороты! Чего молчишь? Ответь! Заело, что ли?!
Летчик не ответил. Самолет опять не успевал с потерей высоты. Надо было угонять пилота на новую попытку.
— Хохоня, на повторный круг! Выполняй, тебе говорят!
Ил прогудел над головой Сохатого, и ему послышалась в реве мотора насмешка. Он, казалось, явственно услышал, как Хохоня кричал ему из кабины: «Маленько еще полетаю! Бензин-то есть! Посмотрим, у кого нервы крепче!»
«Вот, Ваня, твоя психология: ты с добром, а он тебе фигу. Глотай, только не подавись. В войну такого никогда не было и быть не могло. А вот теперь… Знакомься, командир, с новым видом увольнения из армии. А начнешь ругать, тут же скажет: «Моей вины тут нет. Я же просил у вас еще провозной, а вы мне отказали… Старался, да не получилось».
— Хохоня, как слышишь?
— Хорошо слышу, командир!
— Делай все, как в последнем полете, только чуть меньше обороты после четвертого разворота.
— Понял, выполняю!
«В голосе ни волнения, ни боязни, ни радости,—решил Сохатый. Значит, играет, нахал, в дурачка. Если угадал, то сам сядет. Жить-то хочет. Подскажу только в крайнем случае».
Сохатый закурил, чтобы как-то отвлечься и успокоиться, но услышал за спиной шум автомобиля. Обернулся на звук. Подъезжала полуторка: рядом с шофером подполковник Зенин, в кузове, навалившись на кабину грудью, капитан Тулков. Шофер затормозил, и оба офицера быстренько оказались рядом.
Глядя на них, Сохатый глубоко вдохнул в себя горячую дымную струю и закашлялся: пересохшее горло ободрало, точно наждаком. Со злостью швырнул под ноги папиросу, наступил на нее каблуком.
— Чего приехали? Помогать или сочувствовать?
Тулков стушевался и промолчал. Зенин же на грубость не прореагировал.
— Помогать — только мешать. Волнуемся, вот и приехали. Репродуктор на стоянке не нас одних всполошил. Радиообмен-то слышно. Летчики и механики стоят, как гусаки на страже, шеи повытянули, только что не шипят.
— Ладно уж, не волнуйтесь. Сядет он. Надоест разыгрывать идиота и приземлится. Прав капитан Тулков оказался: не хочет этот парень ни с нами, ни с военной авиацией знаться. Добивается, чтобы уволили. Но не по его личному желанию, а по сокращению штатов. Так ему сподручней новую жизнь начинать.
…Хохоня вновь планировал на посадку. И опять шел выше положенного. Сохатый прикинул, где может приземлиться самолет при такой ошибке. Получалось—метров на пятьсот перелет.
— Садитесь, Хохоня.
Тулков заволновался, дернулся к Сохатому, открыл рот, собираясь что-то сказать, но подполковник жестом руки остановил его.
— Не надо. Пусть приземляется. Места хватит.
Летчик выравнивал самолет, подпускал его. к земле все ближе и вместе с ним «делал» посадку замполит: подполковник по мере снижения Ила приседал все ниже, как будто его кто-то невидимый придавливал к аэродрому. Когда после приземления машина немного отделилась от земли, он синхронно с ее движением тоже дернулся вверх, а потом вновь присел.
Подскочив на полметра, Ил плюхнулся на землю и покатился вдаль, постепенно теряя скорость. Посадку и полет теперь можно было считать законченными. И убедившись в этом, Зенин распрямился, шумно вздохнул:
— Дьявол окаянный, а не летчик. Привлеку к партийной ответственности за фокусы.
— Ничего ни тебе, ни ему это не даст. Ничего не докажешь. Приборов, записывающих полет, у нас нет. Вместо фактов — эмоции. Скажет, что не справился с заданием. Командиры, вместо того чтобы учить, торопили, а сейчас оговаривают его, потому что не понравился он нам. Избавиться хотят. Лишних много. Тут и конец критике… Тулков, поезжай на стоянку. Высади его из самолета, и чтоб никаких разговоров. Закончим полеты, потом разберемся…
Вечером старший лейтенант Хохоня в присутствии подполковника Зенина и капитана Тулкова признался Сохатому, что хочет уйти из армии. И подал рапорт на демобилизацию…

И В РАДОСТИ ГОРЕ
Окончена академия.
Подполковника Сохатого распирала радость. Иван Анисимович чувствовал себя альпинистом, покорившим высочайшую вершину и теперь разглядывающим с ее высоты открывшийся ему новый горизонт. Удовлетворение достигнутым заслоняло от него в этот миг простую мудрость, что дв^х одинаковых даже на один пик не бывает восхождений, что с человеком от прошлого остаются только знания и опыт, а трудности в пути встречают его всегда новые. Он, выросший в огне войны от младшего лейтенанта до подполковника, сформировавшийся в условиях фронтового демократизма, не очень-то представлял ожидающие его ухабы на командирском пути и будущих воздушных дорогах, на которых, как и у скалолазов, трудны подъемы, но не легче и спуски.
Получив диплом и сказав, что положено в таких случаях поздравившему его начальнику, Иван спустился со сцены в ярко освещенный люстрами зал навстречу счастливой улыбке и теплому взгляду Любы. Многоликое, по праздничному одетое общество — нарядные женщины и не менее красивые в своих парадных мундирах офицеры. Он шел навстречу друзьям и товарищам.
Люба откинула сиденье кресла рядом с собой, шепдула:
— Садись, Ванечка. Поздравляю!
И поцеловала в щеку.
Иван взйл ее руку и тихо прижал маленькую ладошку к своему подбородку:
— Я тебя, Любушка, тоже поздравляю!..
Они неторопливо шли домой. Легкий ветерок подметал асфальт площади Революции. В без-людии и ночной тишине здание гостиницы «Москва», площадь, Кремлевская стена и ее угловая башня, островерхий куб Исторического музея…
Завершился еще один этап в жизни Сохатого.
— Ванюша,— Люба чуть помолчала,— хочешь, я отгадаю, о чем ты думаешь?.. Торжество кончилось: отзвучали тосты, отыграла музыка ‘и, наверное, сегодняшним выпускникам никогда больше не удастся собраться вместе, поговорить на равных. Через день начнутся назначения. Разные… И — работа.
— Ты права, умница… Академический отличник может оказаться в деле посредственностью, а троечник —наоборот… Но любому из нас — с прямой спиной и самостоятельностью мнений—легко в дороге не будет. Только все ли изберут трудный путь?
— А ты какой выбираешь?
Люба снизу вверх, наискосок вскинула голову, и глаза их встретились. В отсвете уличного фонаря глаза жены блестели загадочно, мысль в них Ивану прочитать не удалось, и он ответил честно:
— Такой же, как на войне.
— Набьют шишек,— она засмеялась и взяла мужа под руку,
…Время летних отпусков, школьных и студенческих каникул миновало, прошедшее и будущее расположилось от Сохатого на одинаковом удалении. Он ехал в купе мягкого вагона. Один. Это было как раз кстати: можно было проанализировать события последних дней и свое новое назначение.
«Что я приобрел за эти дни?» — в который уже раз он задавал себе этот вопрос.
Сохатый проявил твердость и отстоял свое желание летать на новой, реактивной машине, а не на самолете времен войны, который уже устарел, но пока еще на вооружении. -На реактивном бомбардировщике* ждала и новая интересная работа, он делал шаг в следующий авиационный век.
А что же потерял? Командование осталось недовольным настырностью Ивана. Молчаливо признав в конце концов его доводы разумными, оно — не за строптивость ли? — назначило Сохатого на прежнюю должность. Это уже серьезно, так как иногда у командира полка не хватает сил и времени, чтобы подняться на более высокую служебную ступеньку.
Сохатый лег на диван и закинул руки под голову. Пытаясь избавиться от служебных вопросов, он стал было думать о Любе и сынишке, о предстоящем переезде их к месту его службы, но стук колес на стыках рельсов желанные мысли перебил.
«Так-так! Так-так! Так-так!» В этих «так-так» слышались ему интонации маршала авиации, который то ли вопросительно, то ли одобрительно сказал ему при беседе:
— Так-так! Значит, только на реактивную технику? Так-так! А кого на старую? Все хотят на новую, а я сам и для старой уже стар…
Иван улыбнулся, закрыл глаза… Колеса продолжали перестук. Но теперь слышалось: «Да-да! Но-ва-я… Да-да! Но-ва-я…»
Новый самолет — он стал думать о нем — это не только другие фюзеляж, крыло, двигатели и топливные баки. Не только новое оружие, приборы и оборудование. Это новый уровень точности, автоматизации, прочности и возможностей. А полк — новые люди, ведь многие уволились: кто-то, как Хохоня, например, не захотел служить, других демобилизовали по возрасту и недостаточному образованию, третьи оказались непригодными на реактивную технику по состоянию здоровья. Из училищ же все эти годы приходила в полк молодежь, более грамотная, но без фронтового опыта, воспитанная уже на несколько иных принципах… Сегодняшние технократ, не зная войны, уповают на возможности техники, забывая, что капиллярами и нервами войны являются люди. Техника-то сама не воюет. А если уже говорить начистоту, то войну забывать нельзя: помнить, все надо помнить. Прошлый опыт нужен не мертвым, он для живых нужен. Да, новая техника… Но какой авторитет будет у командира, если он не лучший летчик в полку*
Реактивный бомбардировщик, разгоняясь до бешеной скорости, промчался по серой бетонной гголосе навстречу горизонту. Это — секунды, когда Сохатый и машина, слившись воедино, по-настоящему ощутили свою силу.
Иван с удивлением и восторгом наблюдал, как машина непривычно быстро подминает под себя сотни метров высоты, продолжая по-прежнему прибавлять скорость. Близко наблюдаемая при взлете линия горизонта с увеличением высоты полета все стремительнее отодвигалась вдаль, как бы внушая Ивану: «Сколько ни гонись, все равно не догонишь».
Сохатый вновь отметил в себе чувство единения с машиной и знакомые ощущения полета. Сегодня он не только работал и прислушивался к себе, но и наслаждался: послушность машины его воле, продуманность рабочего места пилота и стерильно чистый воздух кабины, отсутствие шума и надоедливых вибраций, без писка и треска радиосвязь, огромная — по сравнению с боевым «старичком»-Илом — скорость делали полет по-новому приятным. Пролетав всю войну у земли, Сохатый зачарованно смотрел, как с набором высоты все глубже тонет земля в голубоватом воздухе. Мощный бомбардировщик стремительно сблизился с облаком, проткнул его и враз выскочил наверх. Скорость выстрелила машину в чистую густую синеву, и Иван повел ее крутым разворотом на новый курс,
— Радист, как дела, как связь?
— Все в порядке, товарищ командир. Связь со всеми корреспондентами устойчивая*
— Штурман?
— Работаю по плану. Курс заданный, командир. Держать прямую!
Сохатый оглянулся: по небу белым обручем был прочерчен горячий след самолета—путь первого самостоятельного полета в новой машине, начало его летной мирной дороги.
Пара бомбардировщиков под началом подполковника Сохатого не успела полностью закончить бомбометание по целям на полигоне, когда его стрелок-радист получил радиограмму: «Погода ухудшается. Задание прекратить. Возвратиться на аэродром!»
Выслушав приказ, Сохатый подумал о том, что штурманы не успели выполнить еще одно бомбометание и поэтому их уменье в целом за этот полет трудно будет оценить, но, поразмыслив, успокоился: полет предназначается главным образом ему как летчику в качестве ведущего, чтобы полностью закончить программу освоения новой машины. .
Иван посмотрел на рядом идущий самолет летчика-инструктора Пушкарева, которому было поручено обучать его на реактивном бомбардировщике, выключил автопилот и нажал кнопку передатчика.
— Пойдем, капитан, домой. Главное сделано. Мой план выполнен полностью. За экономию бомб еще спасибо скажут,
— Понял, командир.
Сохатый вел бомбардировщики на базу, а думал о взаимоотношениях летчиков между собой, которые ни в одном другом виде деятельности не только не повторяются, но и не принимаются.
Ему, подполковнику, определили учителем капитана, который в данный момент и на этой машине оказался подготовленней, чем он, и это было принято Иваном как само собой разумеющееся. Его, командира полка, провоевавшего всю войну пилота, обучал командир звена, который не нюхал пороха. Такая ситуация нисколько не смущала и Пушкарева, он делал замечания, требовал повторений, выставлял оценки…
Ниже самолетов облака все больше набирали силу, тяжелели, разбухали, а их легкий и приятный глазу светло-белый цвет менялся на серый и угрюмо-синий.
Сохатый, разглядывая смену расцветки верхней облачной кромки, представлял, что и другая граница облаков, пока еще не видимая ему, тоже меняется,— все ниже опускаемся к земле. Он посмотрел на прибор, измеряющий температуру наружного воздуха, потом на высотомер. Цифрами остался недоволен: они предупреждали — в облаках жди обледенения, а под ними — мокрый снег. Иван проверил работу противообледенительной системы и вызвал штурмана.
— Макар Степанович, обледенения жду. Свое оборудование проверил. Не забудь включить свои приспособления.
— Сделаю, Иван Анисимович.
— Сейчас будет радиомаяк аэродрома. Докладывайте о прибытии, запрашивайте условия и погоду! Заход на посадку по одному, самостоятельно.
…Сохатый приготовил бомбардировщик к посадке, снижал его через облака на аэродром. По фонарю кабины ползла мутная, водянистая каша снега. Сосредоточенно считывая показания приборов, Сохатый молча то и дело подправлял полет машины, заставляя ее идти как можно точнее по прямой, к началу посадочной полосы. Взгляд его безостановочно выписывал замысловатый путь от прибора к прибору, нигде не задерживаясь, и он как бы сразу видел всю доску. Видел умом, и не только то, о чем говорили стрелки, но и определял тенденцию их последующих перемещений.
До полосы — десяток километров. Мысли осаждают, непрерывно обновляя оценки полета* но в слуховом отделе мозга все время работает самостоятельный контролер — он слышит радиообмен штурмана с землей и отмечает, что независимая от его, Ивана, система отсчета курса постоянно подтверждает правильность показаний приборов в его кабине. Сохатый знает, что штурман, как и он, летчик, так же внимательно смотрит за своими приборами, сравнивает их показания с докладами земли.
Наконец, в кабинах летчика и штурмана зазвонил звонок, принявший сигнал от маркера, установленного на дальней привозной радиостанции аэродрома, и стрелка радиокомпаса согласилась с поданным сигналом — до посадочной полосы четыре километра, до приземления одна минута.
Сохатый, враз охватив взглядом три компаса, уточнил курс небольшим поворотом и полностью выпустил посадочные закрылки. Осталась одна задача: удержать машину в повиновении, чтобы она не ушла в сторону, не потеряла раньше времени высоту и не сохранила ее излишки.
Еще несколько секунд приборного полета, и бомбардировщик «увидел» подоблачный хмурый мир. Дождь смыл со стекла кабины снеговую кашу, и Сохатый облегченно вздохнул — увидел посадочную полосу…
Он рулил бомбардировщик на стоянку, когда услышал голос руководителя полетов, подающего команду Пушкареву:
— Довернись вправо! Полоса справа!
— Вижу, но доворачивать поздно,— голос капитана звучал довольно спокойно.— Иду левее тридцать метров. Зайду-повторно!
Иван Анисимович посмотрел вверх и успел заметить самолет Пушкарева, входящий опять в облака… «Почему же он не попал на полосу? Не справился с приборами, с самолетом или с самим собой?» — подумал он.
Наверное, наиболее правильное последнее предположение. Если он испугался этой погоды, то чувство страха породило излишнюю нервозность и перенапряжение, непозволившее ему спокойно управлять машиной. Суетливость в действиях отнюдь не помогла ему устранить отклонение самолета от расчетной траектории, но и способствовала наверняка появлению новых и более крупных ошибок.
Да и Сохатый на этом самолете впервые попал в такую сложную погоду. Боялся? Вполне возможно. Лицо в испарине, взмокла спина. Только он за войну научился изгонять страх, оставалось лишь обостренное ощущение опасности. Самое большое напряжение Иван всегда подмечал в себе, когда в небе врага не видел зенитных разрывов, когда знал, что рядом фашистские истребители, но не мог их найти. Будто глаза завязали и приказали идти по дороге, где ямы да колья. Никто не знает средства избавления от страха, только привычка снижает остроту его ощущения.
Сохатый услышал доклад Пушкарева о выполнении первого разворота в сильном обледенении. Примерно через минуту в наушниках вновь послышался голос капитана.
— Выполняю второй разворот. Началось обледенение двигателей, падает их тяга и растет температура выходящих газов.
— Пушкарев,— голос руководителя полетов.— Уходи срочно вверх!
— Поздно, обороты двигателей не увеличиваются. Буду тянуть как есть, постараюсь зайти на посадку.
Сохатый понял трагизм создавшейся ситуации, но ничем не мог помочь летчику, да и не имел права вмешиваться сейчас. Чувство своей беспомощности, стороннего наблюдателя было тягостным, на сердце накатывалась тревога: может не хватить Пушкареву работоспособности двигателей.
Минуты через три опять послышался взволнованно звенящий голос летчика:
— Остановились двигатели. Нахожусь перед третьим разворотом. Под нами должен.быть лес. Сажусь.
— Запрещаю садиться, катапультируйтесь!
Ответа на приказ не последовало…
Сохатый вылез из кабины с мыслью, что опытный летчик не прыгал только потому, что была мала высота — не обеспечивала раскрытие парашютов. У Пушкарева осталась лишь надежда на благополучную посадку — один счастливый фант из тысячи.
…Подъехал командир, руководивший полетами:
— Что вы, Сохатый, скажете о погоде?
— Снег и обледенение в облаках подтверждаю. Видимость под облаками из кабины чуть больше километра. Дождь и снег мешают.
— У вас же двигатели не остановились?
— Во-первых, я меньше времени находился в облаках, во-вторых, снижаясь, шел на пониженных оборотах. И у Пушкарева двигатели работали в пределах нормы, пока он не полетел на повторный заход. Вы же знаете, что в нижней кромке обледенение более интенсивное.
— Ну, это уже теория… Чтобы хорошо летать, надо лететь мыслью впереди самолета… Придется писать каждому из нас рапорт о прелете…
— Рапорт не убежит. Напишу… Хотелось бы с вами на место поехать. Хоть и печальная, но наука.
— Нечего вам там делать. Чего доброго, забоитесь потом летать.
Сохатый грустно улыбнулся.
— Мне можно, товарищ полковник, К сожалению, я столько повидал на войне, что можно…

ЧЕМУ ВЕРИТЬ?
Полковник Сохатый, сидя в пилотской кабине, глядел, как постепенно день угасает, уступает место ночи.
Подготовку самолета и экипажа к учебному вылету на разведку он специально закончил чуть раньше, чтобы побыть десяток минут наедине с вечером. Иван Анисимович любил в одиночестве наблюдать, как природа замирает в неподвижности, а даль все больше наполняется сгущающейся синевой. В наступающем вечернем безмолвии он улавливал печаль всего живого по уходящему. дню, отчего и ему становилось немного грустно. Вечер — итог части бытия. За спиной остается прожитый день, а впереди, завтра, ждет нечто и знакомое, и неизвестное, теряющееся в неясности очертаний. Иван Анисимович пытался понять, почему такое ощущение у него появляется всякий раз, и долго не мог найти его истоков. В конце концов, как ему показалось, он все же докопался до сути: четыре года войны почти ежедневно в вечерние сумерки полк прощался с погибшими в боях, отдавал им последние воинские почести. А после невольно думалось и о своем будущем дне войны. Засыпая, он иногда знал время своего первого очередного боевого вылета, но не больше…
Давно наблюдая себя в это время, изучая поведение летчиков, он убедился, что сумерки — время борьбы света и тьмы — всех берут в полон, только одни замечают в себе смену настроения, а другие, менее наблюдательные и эмоциональные, считают, что с ними ничего в этот период не происходит.
Если вечером в комнате Иван оставался один, он не торопился включать электричество. Наблюдал, как борются две силы — света и тьмы, а окружающее начинает видеться мягким и расплывчатым, стушевываются расстояния. В какой-то момент он включал лампу и убеждался, что она — плохой помощник, так как без нее вроде бы даже виднее…
Полковник Сохатый, если не вынуждали обстоятельства, сам летал только ночью. Помимо обычных профессиональных сложностей, он видел в этом и трудности жизненные: летчик — дитя солнца, и ночью ему каждый раз приходилось преодолевать и этот, созданный веками физиологический барьер, заставлять себя оставаться работоспособным. К тому же в такой методике личной тренировки ему виделся и большой служебный смысл: экономилось его личное рабочее время, потому что летчик, летающий постоянно ночью, всегда готов полететь днем.
Уважительное отношение к ночному полету появилось у него давно. Наверное, с того далекого памятного боевого вылета в Польше, вокруг Сандомирского плацдарма, когда добровольцы превзошли не только себя, но и выиграли сражение за жизнь. Рассказывая тогда Любе, как они боролись с ночью, он поклялся ей, что овладеет ночным полетом, и сдержал слово. Двадцать лет прошло с тех пор…
Когда позволяло время, он любил уходить в ночной полет из сумерек. Реактивная авиация с ее скороподъемностью и большими скоростями позволяла ему в этом случае за один вечер трижды полюбоваться солнцем: посмотреть заход с земли, а потом, набирая высоту, увидеть, как оно вновь выплывает из-за горизонта ему навстречу, чтобы через некоторое время утонуть в густых красках заката, теперь уже до утра.
Иван Анисимович взлетел и устремился вслед скрывшемуся с глаз солнцу. Подчиняясь летчику, самолет-разведчик быстро набирает высоту, и чем она становится больше, тем ярче открывается экипажу западный небосвод в живых волнах полыхающего пожара.
Управляя машиной, Сохатый, с нетерпением ждет нового свидания с солнцем. По его расчетам самолет надо поднять выше еще примерно на тысячу метров, чтобы увидеть «восход»… Далекий горизонт уже искрится брызгами света. Еще несколько мгновений внимания, и скорость машины выталкивает из воспламенившегося неба звезду земной жизни. Солнце летит навстречу Ивану Анисимовичу нестерпимо ярким блеском, принуждает его прижмуриться и пригнуться за козырек фонаря.
Никому, кроме летчиков, жизнь не дала счастья видеть так широко матушку-землю в ее разнообразии и неповторимом движении жизни.
— Штурман! Что молчишь? Иль не видишь чуда? Мы же с тобой нормальные люди, а не дальтоники. Разве можно остаться равнодушным к такому великолепию!
— Командир, не много ли слов? —в голосе Лапшина слышится дружеская теплота.— Сами же требуете от экипажа лаконичности… Формулирую: еще раз убеждаюсь, что не напрасно живем и на небе расписываемся… Будем работать. Давайте разворот вправо.
— Кто вы, товарищ Лапшин: сухарь, логарифмическая линейка или человек?
— Уточняю, если линейка, то — навигационная.
Оба смеются, довольные друг другом и чудесным подарком природы.
— Стрелок-радист Золочевский, как ваши дела?
— Связь, командир, установлена. Самочувствие в норме. А небо — красивое.
Сохатый понял, что «хвост» слышал его и штурмана разговор. В экипаже не бывает секретов.
Самолет идет на север. Под его левым крылом огромный, дрожащий в движении воздуха красный диск солнца. Вращение земли опять начинает «опускать» его в огненную пучину воздушного океана. На светлом экране заката четко прорисовываются молчаливо-бесстрастные, черные силуэты горных вершин. Они как бы плывут в расплавленном металле. Их не волнует прощальная феерия света.
Под самолетом простиралось Приморье, изобилие ландшафтов, характерных каждый раз совершенно новыми перспективами. Новый поворот. Курс навстречу ночи, бегущей по земле со сверхзвуковой скоростью. Она вырастает перед самолетом, как стремительно чернеющий тяжелый занавес. Все! Теперь и для экипажа день унесся в прошлое. Самолет окружила ночь.
Набирая силу, темнота все больше раскрывала перед Сохатым, Лапшиным и Золочевским глубину мерцающего звездами неба, позволяла все дальше видеть россыпи огней городов и поселков. И этот обозреваемый простор как бы расширял объем кабин самолета до огромных размеров, порождал ощущение непосредственной причастности к тому, что делается и выше, и ниже машины.
Экипаж работает молча. Тишина позволяет Ивану ощутить себя более или менее свободным и найти время для раздумья. Герметизация кабин оставила за бортом вой двигателей и рев воздушного потока, омывающего холодом прозрачный фонарь. Из всего разнообразия шумов полета ему слышны только ровный, негромкий свист работающих на бешеных оборотах двигателей, слабое шуршание атмосферных помех в наушникам шлемофона да собственное дыхание.
Машина управляется роботом-автопилотом. И в зависимости от того, куда перекладываются рули автоматов, с контрольной панели Ивану дружески подмаргивает какая-либо одна из девяти ламп. Дескать, давай, пилот, продолжай свой отдых, помечтай, если хорошо, а мы пока поработаем.
Спокойный полет порождает желание дополнительной деятельности, и Сохатый решает вновь проверить когда-то испытанное им ощущение парения, полного единения с окружающим его простором. Он полностью убирает подсвет приборов, накрывает полетной картой панель автопилота… Сидит в природной темноте и смотрит в небо так, чтобы взгляд скользил выше бортов кабины.
Проходит около минуты, и Ивана Анисимовича все явственнее начинает захватывать состояние полной отрешенности от земли. Постепенно пропадает чувство замкнутости кабины, исчезает остекленение фонаря, уплывает вниз сиденье, а сам самолет остался как бы позади. Теперь Сохатый наедине с собой и летит на гребне неслышимой и невидимой им эфирной волны, несущей его все дальше и все выше, навстречу далеким звездам.
Высота одиннадцать тысяч метров. Над головой четвертая часть земной атмосферы, и есть прекрасная возможность полюбоваться невообразимо далекими, загадочными мирами, которые сейчас не затеняются земной пылью, движением самого воздуха и облаками… Иван нашел оба черпака Медведиц и Полярную звезду.
Вспомнив, что альфа Малой Медведицы на своем посту не вечна, он в хвосте Дракона отыскал Тубан, который через несколько тысяч лет вновь завладеет полярным олимпом. Сохатый с улыбкой подумал, что, оказывается, и звезды «борются» между собой за почетное место… Совсем вверху черный бархат небосвода казался ему изъеденным молью — светилось огромное колесо Млечного пути.
Чудилось — обод этого колеса, обручем охватывающий небо, вращается. И Мнимость вращения так захватывает, что Ивану приходит неожиданная, безумно-дерзкая мысль: «Может, это и не кажущийся обод, а самый настоящий беско-нечно-огромный электромагнитный или еще какой-нибудь силовой кабель, вобравший в себя основную массу видимой нами Вселенной, которую какие-то неведомые нам силы раскручивают в подвластную их энергии сторону…»
— Командир, проходим берег. Впереди море. Ложимся на новый курс.
Слова возвращают Сохатого в реальный полет, к конкретным значениям слов «верх» и «низ», к тому, что они объединены в неразлучную пару своей противоречивостью.
Экипаж работает…
Ему предстоит выполнить за два часа полета в нейтральных водах два галса, раскраивающих море надвое, позволяющих обследовать водную акваторию лучом бортового локатора. Каждая прямая — шестьдесят минут полета, грубо — длиной восемьсот километров. Осмотреть водную ширь и определить корабельную обстановку на море. Постараться разобраться, кого и куда ведут проторенные морские дороги, а кто идет по водной целине.
Сохатый представил Лапшина у экрана локатора и немножко позавидовал ему… Штурман локационным глазом видел сейчас берега с изгибами и бухтами. На черном пустом поле индикатора, изображающем воду, Лапшин, наверное, рассматривал ярко блестевшие точки плывущих кораблей и судов: изучал, фотографировал и записывал, чтобы потом на земле, после полета, оформить учебное разведывательное донесение.
Да и стрелок-радист тоже не сидит без работы: внимательно слушает аэродром вылета, не имея права пропустить вдруг адресованное Сохатому любое срочное донесение, и сам готов к немедленной передаче на землю телеграмм о работе экипажа и его места над водными просторами. Но это лишь часть его ответственности. Весь полет старшина Золочевский ведет поиск самолетов в воздухе, которые могут прийти сюда с чужого берега и оказаться рядом с их машиной с неизвестными намерениями, так как над международными водами летать никому не запрещено.
Члены экипажа заняты. Только Сохатый сейчас как будто самый свободный от важных дел человек: машину *ведет автопилот, обороты двигателей, их температурные режимы, расход и остаток топлива в баках поддерживают автоматы, его легкие получают кислород в нужных дозах и пропорциях, которые тоже регулируются, но уже другим автоматом. Приборы докладывают летчику о всем жизненно необходимом для самолета.
Приборы… Они «проходят» через голову в нужной Сохатому, им самим же созданной последовательности, поэтому-то у него и остается время еще и для того, чтобы контролировать и руководить действиями подчиненных. Сейчас экипаж над морем один, но иногда самолетов бывает рядом сразу помногу десятков, и тогда уже с распределением внимания командира, с поиском свободного времени сложнее.
В настоящий момент в содружестве экипажа и машины все хорошо. Не горит ни одна красная лампа, не звонит ни один звонок тревоги. Но может случиться и так, что командиру корабля подадут аварийный сигнал сразу несколько оборвавшихся магистралей. И вот тогда свет и звук аварийной сигнализации ударит по нервам, показывая отказ или опасность для жизни какой-либо системы самолета или члена экипажа. Будет торопить с принятием решения. И в этой обстановке командиру нужно будет найти правильное решение, которое чаще всего единственное. Решать в таких случаях приходится быстро и умно, а действовать не торопясь, но поспешаючи, так как на переделку, повторное решение времени иногда не бывает.
Над головой Сохатого по-прежнему яркая россыпь драгоценных камней, но он видит, что впереди она начинает пропадать. Появившаяся среди звезд полоска пустоты поднимается все выше, создается впечатление, что самолет теряет высоту. Через некоторое время ему кажется — он находится не в горизонтальном полете, а пикирует в невидимую далекую воду. Такое состояние для Ивана Анисимовича знакомо, оно не тревожит. Он сосредоточенно рассматривает показания приборов, и ощущение пикирования проходит.
Вскоре облака пропускают Сохатого в свои владения. Они крепко хватаются за машину и начинают разбалтывать ее с крыла на крыло, раскачивать на невидимых качелях.
Возмущённость потоков воздуха в кромке облаков для Ивана была тоже не нова, и он спокойно дожидался проникновения самолета в глубину облачной темноты, надеясь в ней найти спокойствие… Минуты идут, а обстановка не улучшается, и ему приходится, наконец, отказаться от услуг автопилота, взять управление в свои руки. Чем дальше он уводит своего разведчика в облачность, тем сильнее становится болтанка. Вскоре она вырастает до опасной. И это вынуждает его изменить план и характер полета.
— Штурман, прогноз подтверждается и факты не в нашу пользу. Придется снижаться! Может быть, пониже будет спокойнее?
— Все может быть. Только мы не знаем, командир, на каких высотах начинается и где кончается струйное течение.
— Если бы это было течение. Такое сумасшествие похоже больше на границу тайфуна…
— Радист! Сообщить домой: «Идем в облаках, сильная болтанка, обледенения пока нет.На своем эшелоне лететь невозможно. Снижаемся, выполнение задания прекращаю».
— Понял, товарищ командир.
Сохатый снижает самолет… Тысячи метров остались выше, но болтанка прежняя. Ивану по-настоящему тяжело. От большого психического да и физического напряжения ему жарко, пот заливает глаза. Решив возвращаться домой, он плавно разворачивает машину на обратный курс. Осторожничает, потому что невозможно предугадать, в какую сторону будет брошена машина в следующий момент. Разворачивается со снижением, а про себя отмечает, что ему все больше кажется, как будто машина начинает «задираться» вверх. И с каждой секундой это ощущение в нем все сильнее и сильнее. И вот уже самолет «стоит» на хвосте, потом «накреняется» влево. Он широко открытыми глазами смотрит на авиагоризонт. Авиагоризонт показывает, что машина летит правильно.
Приборный анализ убеждает Ивана в отсутствии опасности, но он ничего не может поделать со своими ощущениями: состояние вздыбленности машины не проходит. Ему хочется как можно быстрее отдать штурвал от себя, заставить самолет опустить нос. Он весь в этом желании, до озноба. Чертыхаясь и поднатужившись, он дотягивается до реостатов ламп кабинного освещения и поворачивает их на полный накал, думая при этом, что дополнительный свет поможет ему избавиться от мучительно-волнующей иллюзии…
Сделал. В кабине — голубой день. И все же от ощущений избавиться не удается: самолет по-прежнему «стоит» на хвосте и летит животом вперед. Ложное ощущение настолько захватывает Сохатого, что стрелки приборов начинают дрожать перед глазами и, расплываясь, теряют свои привычно резкие очертания.
«Вот напасть!» Он смотрит на часы и отмечает, что прошло чуть больше пяти минут, как длится иллюзия, а ему кажется, что борется он с ней целую вечность.
Иван смотрит на левый борт кабины, потом на правый, под приборную доску, дышит как можно глубже, чтобы погасить раздражитель вестибулярного аппарата… Напрасно. Эффекта никакого.
Тогда Иван по показаниям приборов устанавливает машину строго в горизонтальный и прямолинейный полет, добавляет обороты двигателям… Теперь чудится, что машина начинает опрокидываться на спину. На приборах все хорошо, а самолет уже заваливается на крыло.
Он снимает ноги с педалей, отпускает штурвал и кричит:
— Штурман! Рассказывай анекдот, ругайся, пой, кричи. Делай что хочешь, но помоги избавиться от наваждения. Ничего не могу с собой поделать. Кажется, что мы стоим на хвосте, заваливаемся на правое крыло и начали опрокидываться на спину.
— Брось, командир, ерунду рассказывать. Никуда мы не опрокидываемся. Я в локаторе море вижу и крена никакого нет.
— Глаза мои тоже видят, а тело не верит и голова не слушается.
— С нами, штурманами и стрелками, командир, такие фокусы частенько бывают. Но мы же молчим, и даже своим командирам об этом не говорим, чтобы зря не беспокоить.
— Хорошо тебе. А вот если бы ты баранку крутил?
Сохатый разговаривает, а сам в это время убирает лампой подсвета правый крен: уменьшает освещение левой стороны приборной доски, отчего кабина у него на глазах как бы перекашивается, и правый борт поднимается вверх. «Выпрямляется» и его спина. Теперь ему кажется, что он сидит прямо.
После того, как самолет «выровнялся», Иван заставляет себя выполнить плановый разворот вначале вправо, потом влево, переводит машину в набор высоты, затем начинает снижаться… Разведчик слушается его команд, приборы оживленно разговаривают с ним, доказывая объективность. И хотя болтанка донимает экипаж по-прежнему, но несуществующие крены и вздыбливания больше не возвращаются, и Сохатый чувствует, как постепенно успокаивается его сердце, размеренным и неторопливым становится дыхание, расслабляются мышцы и обсыхает спина. Пальцы не сжимают железно штурвал, хотя в этом и раньше не было надобности…
Поединки с иллюзиями чаще всего заканчиваются победой человека. Но… всякое бывает.
В памяти Сохатого всплывает уникальный в своей неповторимости случай, когда летчик, по его докладу, половину полета, как ему казалось, находился вниз головою. Воевал сам с собой из последних сил, летел до момента прихода на аэродром, а потом доложил на землю, что побежден, и выпрыгнул.
«Хорошо, когда один. Выпрыгнул, и все, а если людей в самолете много, а парашютов нет? Сомнение в приборах—конец». Но и тут нельзя быть очень доверчивым, а надо работать по правилу: не верь одному прибору, а верь только группе приборов. Их коллектив не подведет.
Сохатый анализирует свое поведение, сопоставляет себя и экипаж. В нем вырастает дополнительное уважение к штурманам и стрелкам, которые, не имея на своих рабочих местах авиагоризонта — прибора, показывающего положение самолета в пространстве,—во много раз чаще, нежели летчики, испытывают ложные ощущения, но никогда не поднимают паники, доверяя свою жизнь командирам…
Как сложно, оказывается, управлять собой. И этому искусству надо учиться всю жизць.

НА ЗЕМЛЕ
Часы показывали полночь.
Генерал Сохатый, стоя у окна, смотрел на большую воду залива и видел над ним, ниже сопок противоположного берега, беззвучно летящий гидросамолет — памятник летчикам севера.
Иван Анисимович верил часам, хотя за окном гостиницы не было видно ночи. Зачарованная солнцем полярного дня природа замерла в гипнотическом сне: недвижим прозрачный воздух, не колышится на березках ни один листик, не летают птицы, не слышно ни малейшего звука. В открытое окно с улицы струится тепло, не тревожа тюлевую штору, оно проникает в комнату, и его ласковое прикосновение Сохатый ощущает лицом.
Из всеохватывающей тишины в памяти всплыл птичий месяц — май. Северная птица возвращается к своим гнездовьям: шум крыльев всю ночь мешает людям спать; дети, засыпая, видят летящую птицу и просыпаются от шума крыльев; на аэродромах с трудом выбирают время, чтобы поднять самолеты в воздух. Птица летит день и ночь. И тундра, как человек, живущий трудной жизнью, радуется осторожной ласке начинающегося короткого лета и птичьему крику, сочится влагой, плачет слезами речушек и ручьев, которые зимой не могут оживить никакие силы…
Время было ложиться спать, но сна ни в одном глазу, и Сохатый решает поехать к «Алеше», огромному монументу, возвышающемуся над городом.
Он позвонил дежурному, назвал себя и велел приготовить машину, но не выпускать из парка, пока он за ней не придет. Неслышными шагами, чтобы не тревожить спавших, Иван Анисимович вышел из летной гостиницы под светлое небо и вздохнул полной грудью. Остановившись на крыльце, он долго рассматривал растущие на каменистом косогоре низкорослые, искрученные зимними ветрами березы с ярко-зеленой, как будто только что вымытой листвой. В скрюченности стволов и ветвей, в полуобнаженных змееподобных корневищах увиделась ему их великая жизненная сила, успешно противостоящая жгучим морозам и зимней темноте.
Трудно привыкнуть, еще сложнее полюбить здешнюю природную суровость. Не каждому такое по силам, но ведь и березовое семечко здесь прорастает, наверное, одно из миллиона.
Иван Анисимович собирался в автопарк, а пошел совсем другим маршрутом — к бюстам Героев Советского Союза—летчиков Северного флота.
Сохатый сел на «свою» скамейку и в который уже раз стал не торопясь читать надписи: воинское звание, фамилия, имя, отчество…
Молодость, беззаветное служение Родине, ненависть к врагу и презрение к смерти. Генерал многих из этого ряда знал лично, помнил, кто из них жив, а кто погиб, но не делал сейчас между ними различия, считая, что Герои живут до тех пор, пока их помнят. А их помнили!..
Если деревья уходят корнями в землю, то портреты этих людей уходили в их прошлое, и Иван Анисимович смотрел в их прошлое, как в зеркало на самого себя. Он читал надписи не торопясь, думал о войне: «На всех фронтах было трудно. Ни одному Золотая Звезда не досталась случайно. Каждый бой у любого из нас мог оказаться последним. Но вам, ребята, все же было труднее, чем многим». Сохатый представил себя на штурмовике над леденеющим морем вне видимости земли, потом над метельной тундрой и ее летними болотами, над гранитными обрывами скал и непроходимой черной тайгой… Любая вынужденная посадка или прыжок с парашютом, думал он, пустячное ранение превращали жизнь р призрачное понятие. Парашют, лодчонка и спасательный жилет, если успеешь их надуть в ледяной воде, да и вся одежда — не для этого моря. И подтверждением этому судьба подполковника Сафонова. Утонул на глазах английского конвоя: не подошли, не подобрали союзнички.,.
Теперь можно и к «Алеше».
Серпантин дороги, оставив ниже себя город, вывел автомобиль на сопку. Сохатый вышел из машины метров за пятьсот от макушки горы, чтобы, поднимаясь по тропе, вначале охватить взглядом весь памятник, а уж потом понять частности. Винтовым нарезом тропы Иван Анисимович поднимался вверх. И по мере его восхождения «Алеща» немного как бы поворачивался и вырастал. Вначале была видна голова в каске, потом показались плечи, и, наконец, памятник открылся полностью.
— Здравствуй, Алеша!
Извини, что нарушаю твой покой и гордое одиночество, думалось Ивану Анисимовичу. Нет, ошибся. Ты никогда не бываешь одинок на нашей сопке, прикрывающей город и порт от буйных северных ветров. Люди, живущие на этой земле, постоянно приходят к тебе и благодарят, как умеют. Гладят зенитные пушки, оставшиеся здесь еще с лихолетья. Сколько должно было дотронуться рук до стали их стволов, чтобы металл отполировать до блеска… Наверное, ты знаешь, но мне трудно представить, сколько людей благодарны тебе… Великая Отечественная вросла в нас и в нашу жизнь. Само существование наше мы разделили в душе на три больших периода: до войны, в войну, после) войны… Ты — вечный гражданин, Алеша. Солдат! У ног твоих надгробная плита памяти о всех погибших на этой земле в Отечественную…
Иван Анисимович старался представить «Алешу» и вечный огонь в полярную ветреную ночь. В насквозь простывшей вьюге. Для живущих в городе, для приходящих и уходящих судов вечный огонь увиделся как маяк, который не только светил, указывая путь, но и согревал надеждой.
На теплом мраморе надгробия лежали живые цветы. Цветы здешние и цветы южные. Особняком лежали нежные чайные розы, почему-то повязанные зеленой лентой.
Иван Анисимович нагнулся, взял цветы в руки и расправил ленту.
— Послушай, Алеша,— сказал он вслух: — «Спасибо вам всем, Алеша! Мы любим! У нас свадьба!» Мы, наверное, с тобой, солдат, одногодки? Это приходили влюбленные и благодарные дети поделиться с тобой своей радостью.
Сохатый снял фуражку, совсем не по-военному стоял с непокрытой головой.
Молчит «Алеша». Автомат за плечом. Большие, натруженные работой и войной руки отдыхают, придерживая ремень оружия. Он задумчиво смотрит вдаль. Разглядывает далекие сопки, убегающие от него параллельными грядами все дальше и дальше. Что он там видит в этой сиренево-розовой, теплой, уснувшей дали? Может быть, границу?
Иван Анисимович смотрит туда же, куда и «Алеша», глядит на залив, на мягкие линии гор, уплывающих в дымку…
Каждый час у мемориала матросской славы из динамиков слышится грозный накат океанского прибоя и звучит ставшая почти народной мелодией песня «Прощайте, скалистые горы».
Священна память и безмерна народная благодарность человеку войны, отстоявшему свободу и подарившему людям мир на земле.
Все флаги, приходящие в этот порт, видят издалека матросскую изготовку к бою и спокойную сосредоточенность солдата. Что же, для любого флота —это хороший повод для раздумья: гостеприимный, благоустроенный город, а рядом на рейде—боевые корабли. На выходе из залива—щупальца локаторов пограничной охраны и сторожевой корабль. Пожалуйста, приходи и уходи, если с миром и по-хорошему.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ Л. РУМЯНЦЕВ ВСТРЕТИЛСЯ С АВТОРОМ ЗАПИСОК ПИЛОТА «ПРЕОДОЛЕНИЕ» ДВАЖДЫ ГЕРОЕМ СОВЕТСКОГО СОЮЗА ГЕНЕРАЛ-ПОЛКОВНИКОМ М. П. ОДИНЦОВЫМ.

— Михаил Петрович, в нынешней апрельской книжке журнала заканчивается ваше «Преодоление». Молодым читателям «Уральского следопыта» хотелось бы подробнее узнать о вас, в частности и о том периоде вашей жизни, когда вам была столько же лет, сколько им сейчас, то есть двенадцать — семнадцать.

М. П. ОДИНЦОВ: В те годы я жил в Свердловске, учился в 36-й школе (она во Втузгородке). После окончания семилетки поступил в строительный техникум.
Но небольшой зарплаты мамы на нашу семью из трех человек — меня и мою сестру — не хватало. Через год техникум пришлось оставить, и я устроился на фабрику. «Уралобувь.». Довольно быстро освоил профессию обувщика-затяжчика. Работа понравилась. Понравились и люди, внимательные, отзывчивые. Трудился добросовестно, освоил шесть станков. Увлекся спортом, с удовольствием занимался в художественной самодеятельности…
Окончательно окрепла мечта — научиться летать. В ту пору каждый мальчишка, наверное, бредил авиацией. Страна расправляла крылья. Комсомол призывал молодежь сесть за штурвалы самолетов.., Я стал учлетом добровольного массового военно-патриотического общества Осоавиахим. Как все мои аэроклубовские сверстники, учился летать без отрыва от производства. Осенью 1938 года — еще семнадцати не исполнилось — получил свидетельство об окончании аэроклуба. С отличием… Ну а дальше — военная школа пилотов. Еле приняли — возраста не хватало. И — война. С первых дней — в бой. Мне было девятнадцать лет…

— Вы начинали войну на легком бомбардировщике Су-2, были тяжело ранены, вам удалось вернуться в строй и снова сесть в кабину боевого самолета, на этот раз — знаменитого Ил-2, штурмовика.

М. П. ОДИНЦОВ: Прекрасная машина. Ни в одной армии мира не было подобной. Немцы, упоенные начальным превосходством в воздухе, не сразу оценили боевые качества Ил-2.
Летом 1942 года гитлеровцы рвались к Дону. Командир части взял меня ведомым. Взлетели. Миновали линию фронта. Нашли скопление автомашин врага и войск. Ударили раз и другой. Но тут были атакованы четверкой «мессершмиттов». Один, на фюзеляже которого был намалеван пиковый туз (немецким асам были дозволены такие пиратские вольности), начал пристраиваться к машине командира, другой, готовясь открыть огонь, завис у меня на хвосте. Что оставалось делать? Идти на выручку ведущего. Прицелился и дал по «пиковому тузу» очередь из пушек и пулеметов. Немец увернулся, но тут же снова стал атаковать командира,\не поверил в огневую мощь штурмовика. И поплатился. Вторая очередь прошила и подожгла его самолет. Атаковали и меня, но спасла бронеспйика…
В том бою я сбил двух «мессершмиттов». Мы вернулись без потерь. Таков был штурмовик Ил-2. При необходимости он мог работать подобно истребителю… За тот бой я получил первую награду — орден, Красного Знамени.

— За Великую Отечественную войну вы дважды были удостоены звания Героя Советского Союза. Расскажите, пожалуйста, об этом подробнее.

М. П. ОДИНЦОВ: Рассказать можно, но это будет долгое перечисление боевых вылетов. У меня их за войну 215. И трудно, пожалуй, найти схожие. Каждый вылет — встреча с врагом, а враг не был слаб и глуп…
Я как-то писал, что героем стать в один день невозможно. Можно совершить героический поступок, даже подвиг. Но идут к этому поступку и подвигу не секунду, не час, не день. И только когда цепь таких поступков выстраивается в четкую, линию поведения человека, можно говорить о героизме… Даже по-военному краткое, сжатое в цифры и формулировки, представление к званию дважды Героя заняло много страниц. По сути — вся военная биография. К тому времени, когда наградили первой Золотой Звездой, у меня было уже 152 боевых вылета, участие в Курской битве, форсирование Днепра. А вторая Звезда — за освобождение 17олыци, взятие Берлина, помощь восставшей Праге. Между прочим, последний боевой вылет состоялся 12 мая 1945 года — помогал наземным войскам уничтожать отказавшихся капитулировать гитлеровцев.
Начинал я необстрелянным младшим лейтенантом, а к концу войны научился водить на штурмовку самые большие в дивизии группы, в звание имел гвардии майора,

— Сейчас у вас звание генерал-полковника?..

М. П. ОДИНЦОВ: Я остался в армии, не мыслил себя без военной авиации. Конечно, пришлось много учиться — ведь общее образование получил довоенное, слабенькое. Трудно было после всего пережитого снова браться за учебники. Но преодолел и это. Закончил Военно-политическую Академию имени Ленина и Академию Генерального  штаба имени Ворошилова. Как летчик осваивал почти всю новую реактивную технику. Десятки и десятки самолетов. Был командиром частей, командующим авиацией Московского военного округа. Лично водил боевые машины до шестидесяти лет… Как-то в шутку подсчитал — у меня оказалось девяносто лет пенсионной выслуги… В строю и до сих пор.

— В «Преодолении» ваш главный герой — летчик Иван Сохатый. В его судьбе прослеживается ваша судьба?

М. П. ОДИНЦОВ: В какой-то мере, а точнее сказать, Сохатый — собирательный  образ. Не написать о войне, о послевоенных буднях армии я не мог, а писать воспоминания, документальную книгу — не хотел.
В моем романе «Испытание огнем», вышедшем в 1979 году в издательстве «Молодая гвардия», один из героев —летчик Матвей Осипов. И в его судьбе можно найти что-то схожее с моей. Хотя бы начало лётного пути — аэроклуб. Но ведь это типичное начало для всей предвоенной лётной молодежи.

— В судьбе Павла Корчагина можно увидеть штрихи биографии Николая Островского…

М. П. ОДИНЦОВ: Очень высокое для меня сравнение, но, может быть, в принципе верное. В героях моих произведений, конечно же, черты моих боевых товарищей, да и меня самого. От этого никуда не деться. Это память сердца.

— Что пожелали бы вы нашим молодым читателям?

М. П. ОДИНЦОВ: Накапливать знания, особенно физико-математические. Крепнуть физически. Это необходимо и будущим защитникам Родины, и вообще всем, кто готовится с пользой прожить свою жизнь в наш век бурного развития науки и техники. У нас в авиации, например, за последние 20—30 лет число приборов в самолете возросло в десять раз, а времени на операции по управлению стало в семь раз меньше. Думаю, что аналогичный процесс идет во всей технике. Чтобы стать летчиком, нужны глубокие специальные знания, широкий инженерный кругозор и отменное здоровье — эмоционально-волевая устойчивость, быстрота реакции, способность в острых ситуациях почти мгновенно принимать единственно правильное решение.
От души рекомендовал бы молодым серьезно заниматься физкультурой и спортом. Что может быть приятнее ощущения своей выносливости и ловкости, единения с воздухом и водой. Весьма одобрительно отношусь к нарастающему увлечению молодежи дельтапланеризмом. В детстве многие летают во сне и испытывают удивительный подъем сил и духа. Можно и наяву взмыть с легким снаряжением в воздух и подобно птице парить над землей. Красиво и бесшумно. Это ли не чудесно!