О ВАСИЛИИ КОНСТАНТИНОВИЧЕ БЛЮХЕРЕ, ВЫДАЮЩЕМСЯ ПОЛКОВОДЦЕ, ГЕРОЕ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ, НАПИСАНО НЕМАЛО. НО КАК-ТО ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ, ЧТО ЧИСТО ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ КАЧЕСТВА ЕГО ХАРАКТЕРА ОСТАЛИСЬ В ТЕНИ.
ЗА ДОЛГИЕ ГОДЫ ЖУРНАЛИСТСКОЙ РАБОТЫ МНЕ ДОВЕЛОСЬ ВСТРЕТИТЬ НЕМАЛО ЛЮДЕЙ, ЗНАВШИХ В. К. БЛЮХЕРА ОЧЕНЬ БЛИЗКО. ЭТО БЫЛИ В. БАРАНЧУК, Г. ШЕЛЕСТ, С. БОГОМЯГКОВ, В. СИВКОВ, И. РЫЖКОВ, Л. МАЙОРОВА И ДРУГИЕ. ОНИ-ТО И РАСКРЫЛИ ОСОБЕННО ИМПОНИРУЮЩУЮ МНЕ ЧЕРТУ ДУШИ ПОЛКОВОДЦА: ОН БЫЛ ЖИЗНЕРАДОСТНЫМ, ОСТРОУМНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ. ВАСИЛИЙ КОНСТАНТИНОВИЧ ВЕРИЛ В МОГУЧУЮ СИЛУ ВЕСЕЛОЙ ПРИБАУТКИ, «ШУТКИ САМОЙ НЕМУДРОЙ», ПОМОГАЮЩИХ ЧЕЛОВЕКУ НА ВОЙНЕ ПЕРЕНОСИТЬ ЛИШЕНИЯ, ПОБЕЖДАТЬ ТЯЖКИЕ РАНЫ И БОЛЕЗНИ, ЗАВОДИТЬ ДРУЖБУ И КРЕПИТЬ ВОЙСКОВОЕ ТОВАРИЩЕСТВО. ОН ЗНАЛ, ЧТО ЭТИМ МОЖНО ДОБИТЬСЯ ТОГО, ЧЕГО НЕ ВОЗЬМЕШЬ НИ СИЛОЙ, НИ ХИТРОСТЬЮ, НИ ГРОЗНЫМ ПРИКАЗОМ.
СЮЖЕТНОЙ ОСНОВОЙ ПРЕДЛАГАЕМЫХ ЧИТАТЕЛЮ КОРОТКИХ РАССКАЗОВ О В. К. БЛЮХЕРЕ ЯВЛЯЮТСЯ ИСТОРИИ, УСЛЫШАННЫЕ МНОЙ ОТ ОЧЕВИДЦЕВ СОБЫТИЙ, В КОТОРЫХ ОН УЧАСТВОВАЛ.
ЛЕКАРСТВА
Реку Уфу было решено форсировать неподалеку от деревни Красный Яр. Передовой красно-партизанский отряд Павлищева прямо с марша перебрался на правый берег и там закрепился. Но для переброски основных сил в десять тысяч активных штыков и сабель обойтись одним паромом и утлыми лодчонками было делом немыслимым. Тем более что вместе с боевиками шел огромный обоз — двести подвод только с ранеными.
Этот госпиталь на колесах, сковывавший маневренность сводного уральского отряда на протяжении всего похода, теперь и вовсе превращался в якорь. Даже среди командиров уже находились такие, которые между собой поговаривали, что-де разумнее было бы оставить раненых в деревне на попечение местных крестьян. Однако напрямую давать такой совет главкому Блюхеру никто не решался.
Разговоры эти дошли до него стороной — от фельдшера Голубкова, вызванного в штаб для доклада о наличии медикаментов и перевязочного материала.
— Ничего этого,— говорит,— у меня за душой нет. Только, доложу вам, раненые больше страдают не из-за отсутствия бинтов и йоду. Дошел слушок, будто не собираетесь вы переправлять их на ту сторону… Паникуют раненые, товарищ главком.
Блюхер стиснул зубы, заходили по осунувшимся щекам ядреные желваки:
— Кто? Кто распустил такую нелепицу?
— Кто пустил, тот не сказался… Успокоить надо бы раненых-то, Василь Константинович.
— Пойдемте! — бросил главком фельдшеру и стремительно вышел из штабной избы.
Через пять минут они уже были на берегу реки, где в тени старых ветел сгрудились повозки с ранеными бойцами. Они лежали по двое, по трое в сене на дне телег. Пропитавшиеся сукровицей тряпицы прикрывали их гноящиеся раны. Над госпитальным обозом висели тучи остервеневших осенних мух.
Появление главкома люди встретили настороженным молчанием. На его приветствие ответили невнятно. В сопровождении Голубкова прошел Блюхер между рядами повозок. Задержался возле одной из них, в которой лежал знакомый еще по боям близ Троицка Иван Поворницын.
— Тяжело, братцы, знаю, знаю. Да что делать-то? Много терпели, потерпите еще чуток. До своих уже недалеко. По сравнению с тем, что прошли, совсем пустяк…
— Костянтиныч…— услышал Блюхер слабый голос. Повернулся к говорившему. Обросший рыжей щетиной пожилой боец манил его рукой к своей повозке.
— Не обижайся, коль спрошу у тебя… И ответь всем нам по совести, как на духу — за правду не осудим… Слышали мы, что собираешься ты оставить нас и налегке идти дальше.
Блюхер выпрямился и крикнул, чтобы было слышно на самых дальних повозках:
— Товарищи, не верьте слухам! Не было, нет и не будет такого, чтобы красные партизаны бросали своих раненых братьев!..
— Ты погодь, Василь Костянтиныч,— снова заговорил рыжий мужик.— На войне все может статься… Так что ежели пересилят нас беляки, прикажи полоснуть из пулеметов по нашему табору: уж лучше от своей пули смерть принять… Дай ты нам в этом свое большевистское слово, за-ради бога.
— Нет! — выкрикнул главком.— Слова такого я вам не дам. Скорее всем отрядом ляжем тут, чем оставим вас на поругание врагам. Сегодня начнем наводить мост. За сутки сделаем и раненых переправим первыми.
— Прожить бы эти сутки,— вздохнул сосед рыжего.
— А ты заставь себя,— сказал Блюхер.
— Это как же?
— Да очень просто — не о смерти думай, а о жизни. Убедить себя нужно, что не помрешь — вот и весь разговор. Меня, к примеру, на германской один мудрейший человек научил. Ему и жизнью обязан.
— Расскажи, Василь Константинович,— попросил молоденький белобрысый боец с перевязанной крест-накрест грудью.
— Расскажи,— поддержали парня еще несколько голосов.
У Блюхера каждая минута на счету. Нужно позарез к Томилину в Троицкий отряд: там горячо. Второй день непрерывно атакуют партизан отборные части полковника Моисеева… И Павлищеву помочь надо — прислал тревожное донесение: «Противник бьет во фланг, пытается прижать к реке… Опасаюсь за исход боя…» Видно, придется послать туда сотню красных казаков, чтобы обошли противника с тыла и куснули его как следует… А всего нужнее сейчас Блюхеру съездить к мужикам Красного Яра, сторговаться с ними. Совет командиров порешил купить у крестьян все подсобные постройки, разобрать и пустить бревна на строительство моста. Блюхер смотрел ка этих полуживых, изнемогающих от страданий людей, ждущих от него каких-то необыкновенных слов, которые разом бы сняли боль, подали надежду, укрепили дух. И вот забирается он на козлы фельдшерского тарантаса и начинает безо всяких предисловий:
— Значит, подобрала меня в воронке какая-то добрая душа, санитарам передала. Те— в госпиталь. Дежурный в ругань на них: «Зачем мертвяка тащите, живым места нет». А санитарам что? Кругом марш — и в подвал меня, к покойничкам. Спасибо, перехватил их профессор Пивованский. Заметил на моей гимнастерке георгиевский крест да медаль.
«Жалко,— говорит,— такого к праотцам отправлять». Послушал меня через трубочку, обрадовался: «Если при таком сердце не выходим мы человека, грош цена всей нашей полевой медицине. Кладите-ка его на операционный стол!»
Конечно, сам я этого ничего не слышал: в беспамятстве был. Сестра милосердия потом рассказывала. Три часа возился со мной профессор, восемь осколков вытащил из моего грешного тела… А в сознание я пришел знаете где? В покойницкой. После операции уложили меня чин чином на койку в палату тяжелых. А утром перед обходом врачей двое из команды выздоравливающих прошлись по палатам, чтобы унести умерших за ночь. Это уж так заведено в госпиталях. Остановились у моей кровати, окликнули, закатили веко и решили: готов. На носилки меня — и в подвал. А там холодище: дело-то в январе. Очнулся я. Думаю, куда же это меня занесло. Помню, что за «языком» пошел к австриякам, а попал,.. Если на тот свет, то как неверующий в бога должен я быть в аду, где, как известно, жара несусветная. А тут холод собачий. Выходит, не в аду я… Для рая тоже обстановочка неподходящая: серые стены в подтеках, решетки на окнах и опять же холод.
И вдруг слышу за дверью гулкие шаги. Много шагов. Соображаю: не архангелы это, те босиком ходят. Заходят четверо в белом. Один из них сразу ко мне, схватил за руку, говорит остальным: «Так и есть — живой! Несите наверх».
И вот на следующее утро чую: свежая смена санитаров шарит по палате. К моей койке приближается. Завернули мне веко, перекрестились и ладят возле койки носилки. Хочу сказать им: «Разуйте глаза, душегубы! Живой я, живой!» А язык не повинуется.
Сковырнули меня с койки, принесли в подвал, советуются — куда валить. Один предлагает: «Да прямо на стол его. Сразу обмоем и обрядим».
И снова от профессора пришло избавление. Опять водворили меня в палату, обложили грелками. Пивованский подсел на краешек кровати, в руках — фляжка. Налил в мензурку чего-то темного: «Ну-ка, согрейся коньяком!» Выпил я — сразу тепло по жилам побежало. «Ну и славно !— смеется профессор.— Медицина свое дело сделала: вырвала тебя из рук усердных санитаров. Санитары, брат, у нас— народ расторопный, поскольку за каждого покойничка четыре копейки от казны получают. Так что они свой интерес не упустят. И ты не упускай: лежи и повторяй про себя как молитву: «Мои раны заживают, мои раны не болят…» Ну а дальше сам что-нибудь придумай в рифму вроде: «Скоро буду я здоровый, русский доблестный солдат».
— И помогло? — осторожно спросил рыжий мужик.
— А как же. Гляди сам: не хромаю, не кособочу, рука не дрожит, щека не дергается. А чуть к непогоде заноют раны, я закрою глаза и ну повторять: «Мои раны заживают, мои раны не болят, докторов не забывают, всех как есть благодарят».
— Ну, а нам-то дозволяется эту молитву пошептать?
— Обязательно дозволяется, для того и рассказал. Только надо прежде придумёть две последние строчки, чтобы к текущему моменту подходило… Ну-ка, попробуем:
— Мои раны заживают, мои раны не болят…
— …Нас враги не испужают, никогда не победят! — выкрикнул белобрысый парень и торжествующе глянул в глаза главкому.
— Ловко, черт! — восхищенно заговорили на повозках.— Ай да Пашка Рваная Рубашка, гляди-кось, придумал!
— Очень даже подходяще,— одобрил Блюхер Пашкину строку.— Будем считать, что до конца похода лекарством вы теперь обеспечены.
РАПСОДИЯ ЛИСТА
Павел Силкин проснулся, разбуженный монотонной музыкой, доносившейся то ли из коридора, то ли из соседней комнаты. Бывший «Гранд-отель» купчихи Горшковой, где квартировали начсостав Пермского укрепрайона и работники Особого отдела, меньше всего походил теперь на увеселительное заведение, каким он был при колчаковцах. Ни песен хмельной клиентуры, ни визга платных девиц — музыка!
«Странно,— подумал Силкин.— Кто бы это в такую рань?»
Он вылез из-под одеяла, сунул босые ноги в растоптанные сапоги и прислушался.
«Постой, постой,— сообразил,— так ведь из номера, где Блюхер живет. Что за чертовщина!.. Верно, стоит там какая-то черная махина со свечами по боком. Пи… пианиной, кажись, называется. Только никогда раньше Василий Константинович не говорил, что он обучен играть на той хреновине. Ну, беда!..»
Стараясь не шуметь, Павел подобрался к стенке и приложил ухо к замызганным шпалерам. Звуки усилились — теперь уже не было сомнений: источник музыки находился в комнате Василия Константиновича, недавно назначенного комендантом Пермского укрепленного района.
— Очень странно,— пробормотал Силкин и задумался: «А может, это верно, что болтают про Блюхера, будто вовсе он не пролетарий, а из богатых немцев. На пианинах бренчать простой мужик не сумеет: это не балалайка. Да и музыка-то, по всему видать, не нашенская…»
Одним словом, полезли в голову молодого энергичного чекиста Силкина мысли одна страшнее другой. Чтобы разом покончить со своими сомнениями, накинул он на плечи шинель и, не обращая внимания на то, что брюки остались висеть на спинке кровати, двинул в соседний номер.
На его стук из-за двери послышался бодрый голос Василия Константиновича:
— Толкайте сильнее: не заперто.
Силкин вошел — так оно и есть! Блюхер сидел за пианино и обеими руками перебирал пружинящие клавиши.
Минуту оба молча глядели друг на друга. Наконец, Василий Константинович, продолжая играть, коротко спросил:
— Нравится?
Силкин помялся и вместо ответа спросил сам:
— Это где ж ты, Василь Константиныч, обучился такому делу?
— А ты разве не знаешь, что я уроки брал у самого господина Листа. Слышал про такого?
— Контра какая-нибудь,— выдавил из себя Силкин.
— Темнота,— с укоризной покачал головой Блюхер.— Это ж на весь мир известнейший композитор. Вот я сейчас как раз его произведение играю, именуемое «Венгерская рапсодия».
— Да уж я чую,— съязвил Павел,— буржуйская музыка.
— Эх, Паша, не выспался ты, видать, нынче… Какая же это к черту буржуйская? Самая что ни на есть классическая, а значит — пролетарская. Садись и слушай, сейчас повеселее пойдет…
И правда, только уселся Силкин в кресло, как понеслись из инструмента игривые забористые звуки. Но от этого на душе Паши не стало легче. Наоборот, загрустил он, глядя исподлобья на лихо пляшущие по клавишам пальцы Василия Константиновича.
А уж тот-то старался показать себя! И чего только не выделывал руками: то вправо их бросит, то влево, то крестом перекинет. До того раздурачился, что вдруг заявляет Силкину:
— А хочешь, Паша, я тебе одними ногами играть буду?
И не дожидаясь ответа, оторвал Блюхер руки от клавишей, сапогами на педали попеременно нажимает, словно на велосипеде катит. А музыка из пианино, как ни в чем не бывало, льется себе. Ну, не чудо ли?! Паша даже рот открыл от изумления: этого и в цирках не случалось ему видывать. А Блюхер сидит за пианино, в такт музыке ладошками прихлопывает, посмеивается.
— Самому Листу,— кричит,— таким манером не сыграть. Только я да мадам Горшкова можем без рук.
— Какая Горшкова? — опять насторожился Силкин.
— Та, что раньше владела этим «Гранд-отелем». Хитрющая была, бестия! Но я ее секрет раскусил и тактику понял.
— Постой, постой,— оборвал Блюхера Павел.— При чем тут мадам… И вообще, кончай эту музыку. Уж если хочешь меня потешить, так сыграй нашу. Ну хотя бы «Вниз по матушке, по Волге». Умеешь?
Блюхер перестал нажимать на педали.
— Нет, Паша, эту, извини, не могу.
— Ну а «Смело, товарищи, в ногу»?
— Тем более. Мадам Горшкова такие песни страсть как не любила.
— Да чего ты все на купчиху-то киваешь? — не на шутку завелся Силкин.
— А то и киваю, что кабы не ее хитрость, не пустил бы и я сегодня тебе пыль в глаза. Смотри сюда…
Блюхер откинул переднюю панель инструмента и показал Силкину длинный металлический валик, утыканный иголками и соединенный системой шестеренок с педалями.
— Ну, понял секрет?— расхохотался Блюхер.— Обыкновенная шарманка это! А желаешь по благородному, то пианола… Жмешь на педали, валик вращается и вот этими иголками струны зацепляет. А клавиши — для видимости. Садись на мое место, попробуй, и ты рапсодию за милую душу сыграешь. А хочешь, «Лунную сонату» Бетховена — только валик перемени.
— Нужна мне твоя соната,— буркнул раздосадованный Силкин. Но чтобы не показать вида, что попал впросак с этой чертовой шарманкой, уверенно добавил: — Я, брат, сразу раскусил, что музычка-то того… с душком.
— Нет, Паша,— задумчиво покачал головой Блюхер,— в отношении музыки не соврал я тебе. Рапсодия— что надо. Великая вещь!.. Конечно, ежели за инструментом сидит не шарманщик вроде меня, а настоящий музыкант… Погоди, мы еще с тобой услышим ее, а может, и сами сыграем… Ты на чем предпочитаешь музицировать— на пианино или на каком-нибудь этаком… буржуазном фаготе?.. Ну-ну, не сердись… Не мы, так дети наши обязательно овладеют инструментами. И Листа, и Бетховена будут играть. Да кач играть! Помяни мое слово, Силкин.
ПЕРЕПРАВА
— В начале тридцатых годов служил я в Забайкалье командиром инженерной роты,— рассказывал генерал-лейтенант в отставке И. Н. Рыжков.— Носил в петлице три кубика и считался в дивизии первейшим специалистом по наведению понтонных мостов. А славе этой — может, и не вполне заслуженной — был я обязан командующему нашей Особой Краснознаменной дальневосточной армии Василию Константиновичу Блюхеру.
Однажды во время армейских маневров получил я приказ навести переправу через реку Онон возле станции Оловянной. Все было сделано в срок, честь по чести. Первым на другой берег переправлялся артиллерийский полк. Его командир, энергичный черноволосый богатырь, принял мой рапорт о готовности моста и тотчас дал команду дивизионам начинать переправу.
Стоим мы вместе на берегу, наблюдаем за прохождением взводов и батарей. Все вроде бы идет нормально, без шума и суеты. По времени укладываемся в нормы. И вдруг командир полка приказывает своим артиллеристам сократить дистанцию между орудиями.
— Быстрее закончим переброску,— объясняет мне.
Я возражаю. Говорю, что нельзя нарушать инструкцию: дистанция на мосту должна быть не меньше двадцати метров.
— Ерунда это,— усмехается командир полка,— досужие выдумки штабных службистов.
Я отвечаю:
— Никак не ерунда, товарищ комполка. Течение реки здесь быстрое: при перегрузке понтонов якоря могут соскользнуть с каменистого дна. А это, сами понимаете, чем грозит…
— Ох уж эти мне установки,— недовольно цедит артиллерист сквозь зубы.— Надо к чертовой матери ломать эти нормы. В гражданскую не по наставлениям воевали, да победили ученых генералов.
И командует своим зычным богатырским голосом:
— Сократить дистанцию! Ехать впритык орудие к орудию!
Тогда я, ни слова не говоря, срываюсь с места, взбегаю на головной понтон и преграждаю собой дорогу разгоряченным лошадям, везущим пушку.
— Ты что делаешь? — кричит мне своим громоподобным басом комполка.— Под трибунал захотел, мальчишка!
— Не имею права допустить нарушение,— рапортую по форме.— Как начальник переправы я отвечаю за целость моста, за здоровье людей и сохранность техники.
Командир артполка подскакивает ко мне, лицо у него багровое от гнева, рука на кобуре нагана.
— А я,— кричит,— как старший по должности приказываю тебе сейчас же отойти в сторону, пока не отправил я тебя в…
И тут оба мы слышим чей-то грозный окрик с берега:
— Почему заминка?
Я-то сразу и не сообразил, что это командующий. Оставив автомобиль на высоком берегу, Блюхер бегом спускался к мосту. Командир артполка, а за ним и я поспешили навстречу.
— Товарищ командарм, восемнадцатый артиллерийский полк переправляется…
— Не вижу, чтобы кто-то переправлялся,— прерывает Блюхер доклад артиллериста.— Почему, спрашиваю, заминка?
Командир полка кивает на меня:
— Да вот… ротный препятствует… Встал на мосту, как столб.
— Что такое? — Блюхер подходит вплотную ко мне.— Фамилия?
— Командир инженерной роты Рыжков,— выпаливаю я и принимаюсь объяснять причину своего поступка.
— Так,— произносит командарм, не дослушав до конца моих пространных объяснений.— Наставление по военно-инженерному делу при вас?
— При мне, — говорю я и достаю из полевой сумки серенькую книжонку.
Блюхер берет ее у меня и передает командиру артиллерийского полка.
— На время переправы передайте командование своему заместителю, — спокойно говорит Василий Константинович, — а сами садитесь на бережок и проработайте седьмую главу. Когда выучите, перескажите ее содержание командиру инженерной роты. Если ответите без ошибок, разрешаю вновь взять командование полком на себя…. А вам, товарищ Рыжков, объявляю благодарность. За твердость характера.
МАННА НЕБЕСНАЯ
На Первом Дальневосточном краевом съезде колхозников-ударников в качестве делегата с решающим голосом принимал участие и командарм первого ранга В. К. Блюхер. Не удивляйтесь: к организации колхозов в Забайкалье, Приамурье и Приморье он имел самое прямое отношение. Это ему принадлежала идея создания из уволенных в запас красноармейцев и моряков молодежных сельскохозяйственных артелей в пограничных районах.
В то время край этот был малолюден, а земли имел богатые. Им бы пшеницу родить, да некому бросить зерна в благодатную почву. Среди воинов-дальневосточников было немало крестьянских парней из областей европейского Нечерноземья. Дивились они простору, жалели, что без пользы уходят в стебли буйных трав драгоценные соки земли.
— Эх, сюда бы да с плугом!
— Так за чем же дело-то стало, ребята? Оставайтесь после армейской службы, стройте села, поднимайте целину, растите хлеб. Обживайте «нашенскую» землю!
В Особой Краснознаменной дальневосточной армии в начале тридцатых годов был создан специальный «Колхозный корпус». Его сформировали из воинов, служивших по последнему году и изъявивших желание после увольнения в долгосрочный отпуск остаться крестьянствовать на дальневосточной земле. Василий Константинович ревностно следил за деятельностью этого экспериментального воинского соединения, где наряду с боевой подготовкой воинов обучали основам агрономии, вырабатывали навыки коллективного хозяйствования.
Ах, как нужна была новому делу техника! Лошаденками-то несподручно поднимать вековечную целину, корчевать тайгу. И Блюхер добился от наркома обороны разрешения передавать в новые колхозы трактора, отслужившие срок в качестве артиллерийских тягачей. Очень хотелось командарму создать не просто колхозы, а образцовые, показательные, механизированные хозяйства, чтобы привлечь сюда работящих переселенцев с западных областей Союза.
Так что не гостем почетным, а самым непосредственным организатором колхозного строительства был на крестьянском съезде командующий вооруженными силами Дальнего Востока.
После его яркого выступления со съездовской трибуны в президиум пришло несколько записок. В одной из них содержалась такая просьба: «Не может ли товарищ Блюхер свозить делегатов в какую-нибудь воинскую часть? Желательно авиационную, поскольку очень хочется крестьянам вблизи посмотреть на аэропланы. Говорят, что они большие и тяжелые. А вот — надо же! — летают по воздуху, словно пушинки…»
— Ну что ж,— ответил Василий Константинович.— Завтра по распорядку съезда у нас заседание до половины дня. Значит, ровно в тринадцать ноль-ноль все желающие могут сесть в автомобили, которые будут ждать у подъезда, и отправиться на аэродром. Только вот как быть с обедом?..— Блюхер скользнул взглядом по лицам делегатов и махнул рукой:
— Что-нибудь придумаем. Согласны?
Зал раскатился аплодисментами.
…В крытые брезентом кузова воинских грузовиков рассаживались шумно и весело. А как тронулись, взялись петь. Да так до самого места выгрузки и не закрывали ртов: все песни перепели.
На аэродроме делегатов съезда уже ждали. Вдоль линейки готовности выстроились самолеты. И перед каждым — экипажи: летчик, стрелок, техник, моторист. Шествие двигалось медленно, задерживаясь то у одной, то у другой машины. Блюхер сам давал пояснения. Наиболее любопытные забирались на плоскости, заглядывали в кабины, трогали ручки управления. Сегодня это все разрешалось.
Миновав шеренгу аэропланов, вышли прямо к летному полю. Здесь, возле самой кромки, в два ряда были вкопаны в землю длинные столы и скамейки из свежего теса.
— А теперь взгляните вверх, вот туда,— и Блюхер показал рукой на позолоченный лумами солнца силуэт вынырнувшего из облачка самолета.— Так выглядят эти машины в полете.
Несколько минут все молча наблюдали за приближающимся аэропланом. А он то камнем падал вниз, то взмывал свечой к зениту и, перевернувшись через крыло, снова продолжал полет.
— Однако…— качали головами пожилые колхозники.
— А не пообедать ли нам, товарищи? — неожиданно предложил Блюхер.
На его предложение (а оно очень даже кстати!) никто не откликнулся, потому что как раз в это мгновение от самолета отделились две черные точки, над которыми тотчас вспыхнули яркие зонты.
— Парашютисты! — восторженно закричали колхозники.— К нам летят… К нам…
Но чем ближе к земле приближались пестрые купола, тем с большим недоумением взирали на них делегаты. Где же парашютисты-то? Вместо них на стропах раскачивались какие-то не то тюки, не то ящики. Разом примолкли разговоры, теперь уже все смотрели не в небо, а на Блюхера, ждали, что скажет командир по этому поводу. А он помалкивал и улыбался.
Опустились парашюты в Сотне метров от наблюдателей. Василий Константинович первым побежал к месту приземления, увлекая за собой остальных. Свалившиеся с неба загадочные предметы были очень похожи на обыкновенные кадушки. Кто-то из недавних красноармейцев объяснил:
— То ж контейнеры!
И хотя смысла этого чудного слова никто не понял, к кадушкам подошли без особой опаски. Вроде бы между прочим поинтересовались:
— Не жахнет?
Блюхер рассмеялся. Делегаты откликнулись неуверенными смешками. Василий Константинович поставил одну из «кадушек» на попа, свинтил со штырьков барашки, откинул крышку и запустил по локоть руку внутрь. Из контейнера разделся глухой звон металла.
— Делай, как я! — шутливо скомандовал Блюхер и достал из контейнера… алюминиевую миску и ложку.
В другой «кадушке» оказались термосы с гречневой кашей…
Сколько смеху, сколько шуток было за обеденным столом по поводу этой самой «манны небесной»! Пышущую сытным духом кашу ели с необыкновенным аппетитом. Иные до трех раз просили добавки, убивались, что с собой взять не во что. Наперегонки хвалили поваров, хвалили летчиков. А командарм Блюхер, выдумщик всей этой затеи, только посмеивался, поглаживал усы и за обе щеки уплетал красноармейскую кашу.
