История одного автографа

Книги детства с годами нам становятся все дороже и памятнее. И чем дальше, тем больше. Только вот сохраняются они дома в обратной пропорции — чем дальше, тем их меньше. И тем бережнее хранишь те, что остались,— эти памятные вехи твоего жизненного пути. Откроешь такую, и потечет ручеек воспоминаний…
В 1920-е годы новый читатель советской страны еще только нарождался — в наследство от царской России нам досталась жестокая неграмотность, сегодня с трудом верится, что более 60 процентов населения не умело читать. Книги расходились туго, скопившуюся на складах литературу продавали «дешевле дешевого», как уверял покупателей свердловский букинист Шарнин, помогавший тогда Госиздату в реализации книжных запасов.
У него-то я и купил на сэкономленные от школьных завтраков деньги книгу, которая стала памятным маячком в моем духовном развитии— «Самоцветы России» А. Е, Ферсмана.
Книга убогим видом своим совсем не соответствовала теме, предполагающей красочность и даже волшебность. Грубая серая бумага, блеклая печать, грязновато-розовая обложка из не то оберточной, не то упаковочной бумаги и никаких иллюстраций. Впрочем, это было понятно — в год издания (1921-й) старые запасы бумаги в стране уже иссякли, а новых создать еще не удалось, промышленность пребывала в разрухе.
Но внешний вид книги в те годы для меня не имел почти никакого значения. Главное — о чем она расскажет тебе. Поэтому растрепанный и замызганный том нередко притягивал к себе больше, чем скучный своей нетронутостью фолиант. Подержанность — мерило успеха у читателей, это давно известно.
А тут — первая в моей жизни книга о самоцветах, так что серость ее внешности ничуть не смутила меня. Что самоцветы — слава и гордость нашего края я, конечно знал, но, честно говоря, представление о них имел больше по прочитанным к тому времени приключенческим романам, где самоцветы назывались драгоценностями и служили символом сокровищ, богатства. А в 20-е годы драгоценности были не в моде во всех смыслах, в моде были диспуты на тему «Можно ли комсомольцу носить галстук?», а о золотых кольцах уже не дискутировали, с ними было все ясно — нельзя их носить.
Смутило, пожалуй, другое — строка на титульном листе под заголовком: «Цикл лекций, читанных в Комиссии производительных сил России Российской академии наук в 1919 г.». И я чуть было не отложил книгу в сторону, решив, что она сугубо научная. Но, перелистнув страницу, замер, взволнованный вдохновенными строками начала.
Это были стихи! Это была музыка! А совсем не та научная жвачка, которая успела опостылеть уже по учебникам, где хрустально чистые, звонкие стихи Пушкина перелагались на язык мутного словоблудия вульгарного социологизма. А здесь… Я и сейчас, почти шесть десятилетий спустя, помню запевные строки первой страницы той книги:
«…Подобно красоте благоуханных цветов, красоте линий и форм, созданных творческим гением человека, я видел в камне заложенные в нем элементы красоты и гармонии, и мне хотелось извлечь сырой неприглядный материал из недр земных и на солнечном свете сделать его доступным человеческому созерцанию. Мне не хватало ни слов, ни образов, чтобы выявить эту глубокую красоту природы, не хватало слов, чтобы выразить гармонию, которая, создавалась прикосновением великих художников к художественному материалу земли,— но мне помогали сами камни и сами изделия из них, и прекрасный кусок горящего синим огнем лазурита мне заменял много-много слов об этом камне культурного прошлого».
Так вот что такое самоцветы!
Но, может, это только начало такое? Но нет, и на последней странице слышится тот же взволнованный голос:
«…Его (камня) роль в истории материальной культуры человечества не измеряется той денежной ценностью, которую представляет камень, а тем обаянием красоты, блеска и яркости, тем художественным сочетанием природных свойств и творческого замысла, которое заставило еще на заре человеческой культуры смотреть на драгоценный камень как на воплощение богатств и красот природы».
Конечно, я вцепился в книгу, не сообразив, что она может стоить дорого, больше моих скромных возможностей. Но оказалось, что сэкономленных за неделю пятаков мне вполне хватило, чтобы завладеть этим сокровищем, которое я не променял бы на все мороженое в мире.
С тех пор и по сегодня у меня к самоцветам особое отношение — как к чему-то близкому душевно. Иногда мне казалось, что у каждого камня свой характер: этот вот всегда веселый и даже озорной, тот — мрачный, унылый, третий — спокойный, важный, величавый. Бирюза казалась жеманной скромницей, александрит — изменчивым обманщиком, изумруд — загадочно задумчивым, рубин — эффектным красавчиком, а тяжеловес, любимец заводских модниц — веселым простягой. Ну, разве не так?..
Мир самоцветного камня оказался многогранным и многоцветным во всех своих ипостасях. Он манил романтикой поиска «цветов земли» по признакам и припасам, вызнанным в итоге многовекового опыта поколений безвестных горщиков, умевших видеть и «скрозь землю». Увлекал легендами и преданиями об уникальных находках диковин минерального царства, волшебными сказками и потаенными сказами, отражавшими поэтические воззрения людей на природу. Он.поражал разгаданными наукой сокровенными тайнами рождения самоцветов и их жизни (да, да, они тоже по-своему живут!)( и ставил ученых перед новыми, еще более глубинными загадками. Он восхищал высочайшим и вдохновенным мастерством самоучек-гранилыциков, умевших выявить «душу камня» и создавать неповторимые образцы рукотворной красоты…
Мир этот увлек меня. Но не всякое увлечение становится профессией, судьбой. И я не стал геологом, хотя и учился в горном институте, определилось иное призвание. Но журналистские тропы, на которые я вступил, то и дело приводили меня к камню. Довелось побывать на многих знаменитых некогда копях Мурзинки, Алабашки, Положихи — на легендарных «Тысячницах», «Стаканницах», «Ватихах» и «Мокрушах». Не раз забирался в минералогический рай Ильменских гор. Счастлив, что судьба сводила меня с асами минералогического поиска, старыми горщиками, последними из могикан, чьи имена ныне легенда: с неповторимым по обаянию и колоритности Данилой Кондратьевичем Зверевым, чьи скупые на слово, но богатые по содержанию рассказы часто слушал в его полуподвальчике на Коробковской, 10; со степенным и вроде бы суровым, а на самом деле добрейшим Григорием Георгиевичем Китаевым, первооткрывателем многих ценнейших месторождений, исходившим в своих поисках весь Урал и вдоль, и поперек; с Василием Владимировичем Шахминым, поистине профессором гранильного искусства, золотым рукам которого было доступно то, что непосильным оказывалось для высокоточных станков…
И все же имя Ферсмана среди них стояло на особом счету.
Конечно, я не ограничился «Самоцветами России», а вылавливал все, что публиковалось им в периодике или появлялось в продаже. Особенно много попадалось в журнале «Природа», где он был постоянным автором. А затем в 1928 году в ленинградском издательстве «Время» вышла его «Занимательная минералогия», которая принесла ему мировую известность. За ней последовали «Занимательная геохимия», «Воспоминания о камне», «Рассказы о камне» и другие книги, ставшие теперь классикой не только научно-популярной, но и научно-художественной литературы.
Но примечательно, что и многие его чисто научные работы читались так же легко и увлекательно. Написанные им страницы в монографии «Алмазный фонд СССР» на фоне остальных статей выглядели как стихи среди таблицы логарифмов.
Известно, что А. М. Горький внимательно следил за публикациями Ферсмана и высоко ценил их — в его личной библиотеке хранится пять книг Александра Евгеньевича, в том числе и «Самоцветы России». Узнав, что Ферсман согласился стать одним из редакторов научного отдела журнала «Наши достижения», Горький в 1929 году писал ему:
«Искренне уважаемый Александр Евгеньевич! Очень обрадован фактом Вашего участия в журнале «Наши достижения» и сердечно благодарю Вас за помощь журналу. Прочитал Вашу статью и статьи сотрудников Ваших, материал интереснейший, жалею, что мало его… Недавно прочитал Вашу «Занимательную геологию» — прекрасный Вы популяризатор и подлинный «художник» артист своего дела. Это не комплимент…»
Мне посчастливилось встретиться с автором любимых «Самоцветы. России». Было это так.
Летом 1934 года я задумал побывать в Мурзинском самоцветном районе. Узнав об этом, ко мне в спутники напросился сын моего хорошего знакомого, потом сын другого знакомого, затем их приятели и приятели их приятелей. Словом, образовалась группа школьников-старшеклассников, которую уже можно было назвать отрядом. Поэтому журнал «Техника смене», в котором я тогда работал, решил взять наш поход под свою опеку, раздобыл для этого даже какие-то средства, небольшие, правда, но нам и малые были впору. Ребята! неплохо подготовились— послушали лекции ученых-геологов, взяли в геологоразведочных организациях задания, побеседовали со старыми горщиками, запасли кое-какое снаряжение.
Назвали мы наш поход громко — экспедицией. Известного уральского краеведа Владимира Павловича Бирюкова пригласили быть научным руководителем, а меня наименовали начальником. Ожидаемая встреча с самоцветными краями, с камнем в природе вызывала чувство радости, но и . ответственности— как-никак, а у нас были серьезные задания нескольких организаций. (Забегая вперед, скажу, что поход удался, и хотя больших открытий мы не свершили, ко и то, что удалось, оказалось полезным. А главное, ребята заболели геологией.)
За несколько дней до выхода Бирюков принес нам приятное известие: в Свердловск приехал по делам организованного им Уральского филиала Академии наук академик Ферсман, он заинтересовался нашим походом и желал бы встретиться и побеседовать. Нечего говорить, что мы были рады.
Собираясь на встречу, я взял с собой, вместе с материалами по походу, и «Самоцветы России», с которыми не расставался все эти годы. Нет, не для того, чтобы взять автограф — мне всегда казалось унизительным и недостойным распространенное и ныне выпрашивание (вымогательство) надписей автора на его книге, будто бы подаренной тебе. Взял я для того, чтобы книга, познакомившая меня с ее автором заочно, присутствовала бы и на очной встрече.
И вот мы с Бирюковым в одной из квартир Дома специалистов по Щипановскому переулку. Навстречу нам из-за стола поднялся высокий и тучный, но удивительно легкий в движениях человек с красиво вылепленной бритой головой и по-детски ясными и добрыми глазами, с неподдельно доброжелательной улыбкой.
То, что Владимира Павловича он встретил как близкого знакомого, было понятно — они часто встречались на разного рода краеведческих совещаниях еще с начала 20-х годов. Но то, что он и меня, совсем неведомого ему юношу, изо всех сил старавшегося казаться солидным («начальник экспедиции»!), принял так же радушно, будто только вчера мы встречались и давно знакомы— это как-то сразу согнало мою напускную «сурьезность», и я почувствовал себя просто и естественно.
И когда я начал было, по заранее намеченному плану, говорить об ожидаемых нами важных открытиях и находках, Александр Евгеньевич очень тактично приземлил разговор, так что я не ощутил никакого урона нашим с ребятами честолюбивым замыслам, лишь тут уяснив настоящую цель похода, какой она должна быть.
— Конечно, открытия! — воодушевленно говорил Ферсман, сияя лучистыми глазами.— Вас ждут открытия, друзья. Вы откроете счастье пройти своими ногами по тем тропам и ложкам, где прошли до вас поколения старых горщиков, а в рассказах последних из них (их уж остались единицы!) откроете не только историю замечательных находок, но и мир народной мудрости. Да вот хоть бы Данила Зверев, а он живет тут, в двух шагах от меня, на Коробковской, 10, к нему ведь профессора и академики ходят, чтоб послушать его, я сам еще студентом в 1912 году учился у него. Обязательно побывайте, навестите старика, будет рад, они, старики, любят уважение, и они заслужили его…
И он потянулся к моему блокноту, чтобы записать адрес, но тут выглядел в стопке моих тетрадей и папок с материалами похода свою книгу «Самоцветы России»…
— Дайте-ка, дайте,— всколыхнулся он и, взяв в руки старый томик, как-то нежно погладил его с воспоминательно заблестевшими глазами.
Значит, и ему она была дорога по-особому!
Он выбрал из ручек, лежавших на приборе, самую простую, видимо, привычную вставочку и, открыв титульный лист, собрался что-то написать на нем, но, продолжая оживленный разговор, никак не мог приступить. Затем его отозвали в другую комнату к телефону, а мы с Бирюковым, взглянув на часы, поняли, что давно уже просрочили условленное время визита, и засобирались. Подавив вздох сожаления, я приобщил книгу с открытым титульным листом к стопке тетрадей и папок.
Вернувшийся к нам академик увидел нас уже готовыми к уходу и извиняющимся жестом развел руки. Однако, увидев на столе ручку с уже засохшими чернилами на ней, выхватил из какой-то книги закладку и стоя быстро набросал на листочке несколько строк. Подойдя ко мне, он полуобнял меня одной рукой, а другой вложил листочек — не куда-нибудь, а именно в ту, «нашу» с ним книгу.
— До свиданья, дорогие. Успехов вам!
Выйдя на улицу, мы с Владимиром Павловичем, конечно, не утерпели, достали из книги листок и прочли:
«Считаю такие экспедиции в природу, в поисках камня, полезных ископаемых лучшим отдыхом, лучшей работой и лучшей подготовкой к упорному труду по овладению нашими природными богатствами! Больше энергии и ближе к Природе!
Ак. Ал. Ферсман».
Слова эти послужили заветом не только для участников нашего похода. Опубликованные в журнале «Техника смене», они стали известны всем ребятам-уральцам, а позднее, перепечатанные в «Календарях школьника» и в книжках для юных геологов, и всем молодым искателям страны.
Было это почти полвека назад, а нынче Ферсману исполнилось бы сто лет — он родился 8 ноября 1883 года. В этот день я снова возьму в руки книгу, в которой с тех пор лежит тот листочек, и снова прочту вдохновенные строки поэта камня:
«Я видел в камне заложенные в нем элементы красоты и гармонии…»
Он видел и учил видеть других.