— Я не могу больше так жить! Хватит! Я брошу это несчастное сапожное дело и займусь живописью. Из меня еще выйдет настоящий художник. Не зря же люди говорят, что у Ибрагимовича золотые руки. А я добавлю — и голова. Да, да, голова! Двоюродный брат моей Матери — художник в Москве. И только невежды могут говорить, что он такой же сапожник, как и я. Он художник и я тоже художник. Пусть он рисует картины, а я ляпаю паршивые коврики, чтобы прокормить мою семью. Но невежды, даже в нашем забытом аллахом городке, стали воротить нос от ковриков. Люди разбогатели, им теперь подавай настоящие ковры. Мне тоже хочется настоящего искусства, и я ухожу к новой жизни. А ты оставайся и попробуй найти еще такого осла, как я, чтобы ишачил с утра и до вечера.— Мой отец передохнул и, глядя куда-то в потолок, продолжил: — Дорогу осилит идущий, а на моей дороге ты лежишь камнем. Ну почему, почему после целого дня работы я не могу выпить стаканчик вина? Где это написано, где это сказано?!
Так говорил мой отец, меряя комнату своими огромными шагами. Его темные глаза еще сильнее потемнели от возмущения.
Моя мама сидела на диване и штопала мои носки.
— Я уйду, уйду к маме,— твердо сказал отец и остановился посреди комнаты, ожидая, что же скажет на это моя мама.
— Уходи,— спокойно сказала она, не отрываясь от штопки, — только детей возьми с собой. Я не смогу их прокормить.
Мне было жалко маму, но я боялся, что, если подойду к ней, отец не возьмет меня к бабушке.
И вот мы — отец, я, мой братишка — вышли из дома. Отец выкатил из сарая тележку с железными вихляющими колесами, погрузил кое-какие вещи, в том числе и синий чемоданчик с красками, и, посадив нас с братом на тележку, покатил ее вдоль пыльной, заросшей по краям зеленой травой улице. Отец, чертыхаясь и дымя самокруткой, толкал тележку перед собой, а мы с братом, расшалившись, раскачивали тележку из стороны в сторону, и от этого она еще больше виляла и скрипела. Отец иногда покрикивал на нас, и мы ненадолго замирали. Знакомые при виде нас улыбались и, любопытствуя, спрашивали у отца:
— Куда ты везешь своих орлов, Рустам Ибрагимович?!
— Ослу под хвост… — не останавливаясь, отвечал отец.— На базар продавать… К всевышнему…
Было тихо, жарко, было лето, и я видел, как на темном морщинистом лице отца появились капельки пота. Из-под отцовских сапог и из-под тележки поднималась серебристая пыль и долго висела над дорогой,
Вот наконец отец остановился перед домом, где жил его старый друг, сапожник Хамид.
Когда Хамид приходил к нам, прихрамывая, опираясь на сучковатую палку, худой, с добрыми морщинами на продолговатом лице, все домашние знали, что они с отцом будут долго и неторопливо беседовать за бутылочкой вина о секретах сапожного мастерства и вообще о жизни. Хамид был хорошим, настоящим сапожником, к нему приносили обувь на починку со всего города, а отец мой занялся сапожным делом недавно.
Вот наша тележка остановилась перед домом, где жил Хамид. Отец осторожно ссадил нас на землю и, сделав свирепое лицо, наказал:
— От тележки — ни шагу!
Когда отец открыл узкую калитку, ведущую в дворик, заросший акациями, к дому Хамида, мы с братом побежали к колонке за углом и, брызгая друг на друга, напились холодной воды, а потом медленно вернулись и легли на теплую траву в тень тележки.
Какие-то коричневые букашки бегали, прыгали среди зеленых стебельков травы, и мне представлялось, что это лес, а я повелитель леса: сухой травинкой я опрокидывал насекомых на спину. В это время брат мой заснул, и я не заметил, как вскоре сон сморил и меня.
Мы проснулись оттого, что солнце напекло нам затылок. Солнце уже клонилось к горизонту, а отца все еще не было, и нас это начинало тревожить. Мы проголодались. Мы пили воду из колонки, в животе бурчало и есть хотелось еще больше… Наконец, вздохнув о бабушкином молоке, вспомнив о домашних лепешках и сравнив длинный путь к бабушке и короткий — домой, мы с братом дружно взялись за гладкую деревянную ручку тележки и потянули.
Когда мы вносили вещи в дом, мать с улыбкой принимала их у нас и раскладывала по местам. А потом мы уселись за стол и стали с отменным аппетитом уминать рассыпчатую картошку, обильно макая ее в желтое подсолнечное масло. Мама, подперев голову рукой, подкладывала нам, спрашивая при этом:
— А где же отец-то ваш? Куда ушел?
— К ослу под хвост,— весело отвечали мы.— На базар… К всевышнему… К Хамиду зашел.
Мы уже засыпали, когда пришел отец. Не зажигая света, он на цыпочках подошел к нашей маме.
— Дома орлы-то наши?
— Дома, дома,—шепотом ответила мама, и мне в ее голосе послышалась и радость, и обида. А обижаться-то было нечего. Мы же действительно были дома. Когда я: заснул, то мне приснилась теплая козья шкура, козье молоко, бабушка. Это мой отец, виновато улыбаясь, укрывал меня своей любимой тужуркой из козьего меха,
