Я не могу себе представить, какие ощущения в мире могут сравниться с тем, что испытываешь на глухариной охоте. В ней так много неожиданного, волнующего, таинственного, трудного и прелестного, что этих впечатлений не забудешь никогда в жизни.
А. И. КУПРИН.
Впервые за многие весны, проведенные на глухариных токах, снились мне они, глухари… Птиц было много, будто кур, они заполнили, казалось, всю покосную поляну от речушки-ключика до сосняка, что возвышался стеной перед старым вырубом. Черные, крупные, в праздничных латах, с распущенными хвостами, птицы кружились в весеннем танце, затевая шумные бои. Я смотрел через оконце скрадка на птиц, пытаясь их сосчитать. Глухари постоянно двигались, делали короткие перелеты. Я сбивался, начинал снова считать и опять сбивался. Да тут еще отвлекали мое внимание копалухи-глухарки. Они походили на черепах, у которых вместо панциря на плоской спине было ярко-коричневое с желтым отливом оперение. Глухарки, вытянув шеи и без того длинные, шипели… Надо сделать снимок! Где же фотоаппарат? Он лежит, завернутый в махровое полотенце, в переднем углу скрадка. Пытаюсь дотянуться до него, но не могу.
Очнулся… Темно… Сквозь редкую стенку укрытия вижу: на холодном небе поблескивают звезды. И мышь попискивает, шебаршит под самым ухом. Нашла же место! Забралась под шапку, возится, пыхтит.
Где ты там, негодница? Что спать не даешь? Протянул руку, нащупал, поймал, вытолкнул наружу. Беги! Шлепнулась, прошуршали по сухой траве мышиные шажки и — снова тишина.
Набросил полушубок, пригрелся и задремал. И опять глухари, много глухарей. Танцуют, бегают, летают… И — настоящая побудка: сработали биологические часы, никогда не подводившие меня.
Хоть время совсем раннее, настала та минута, которую жду не только я, но и глухари.
Коротал я ночь в скрадке, согнувшись в три погибели. Ждал момента, когда мой петух-токовик, смелая и сильная птица, обронит в тишину первое колено песни, которое так похоже на звук крупной капли воды, упавшей на дно пустой деревянной бочки. И потом замолкнет и будет выжидать, вслушиваться в шорохи, прежде чем обронит на спящий лес, на поляну, болото, кусты еще раз первое колено своей таинственной песни…
Глухариная песня… Кажется, она несложная, но молодой глухарь усваивает в первую весну лишь одно, первое колено, выговаривать же все точно, ясно, громко, сухо, как это делает опытная птица, ему не дано. Надо еще потренироваться. А второе колено? Тут надобно учиться основательно, и не одну весну. Вот поэтому молодому глухарю не дается на токовище не только место, но и прав никаких. Охотники называют его скрипуном, потому как он не играет, а скеркает, скрипит.
Малыша-нервогодка с токовища не прогоняют, из гордости опытная птица не вступит с ним в бой, ему лишь разрешают наблюдать издали, учиться. Но если что не так, «старики», случается, все же гонят молодежь с игрища. А глухарки? Они просто не замечают первогодков.
Я лежал на холодной, неоттаявшей земле, от которой меня отделял лишь настил из двух досок да подстилка -видавший виды спальный мешок. Мои лесные доспехи: растоптанные валенки-самокатки, ватные штаны, телогрейка, полушубок, шапка, варежки…
Я ждал встречи с моим знакомым глухарем, которого лет пять назад окрестил Черным. Он выделялся темным оперением. Был одет в концертный фрак… И впрямь петух был здесь и дирижером, и солистом. Как он играл! С ним никто не пытался вступить в бой, разве что чужак, залетевший на токовище. Незнакомец, получив трепку, больше не показывался в этих местах. Наблюдая каждую весну за Черным, не раз убеждался, что токовик не обижал зря первогодков. Тумаки и шлепки от него получали лишь те, кто пытался зайти на его территорию, мешал ухаживать за глухарками. Черный был на токовище главой. Эту роль необходимо было отстаивать.
Весну такая птица углядывает раньше других, даже не по капели, а по дуновению южного ветра и по крепкому насту, на который можно слететь с дерева, не боясь провалиться. По твердому насту можно походить, расправив крылья, распустив их, точь-в-точь как на току, покружиться в весеннем танце, подпрыгнуть раз-другой, потанцевать, наделать загадочных выкрутасов на снегу, наставить крестиков от лап.
Это называется: глухарь начал чертить. Как правило, первым чертит, словно бы метит свою территорию, именно токовик. Пока менее опытные птицы разберутся, что к чему, центр токовища он уже застолбил.
В эту весну я жил в избушке. Когда увидел это лесное жилище, не поверил глазам. Хорош домик — сработан из бруса. Открыл дверь — хоромы, да и только! Метра три в длину, два с небольшим в ширину. Железная печка, нары, оконце. Стола, правда, нет, но это дело поправимое. Раздобуду досок, сколочу, да и пол заодно перестелю, чтоб не было щелей. Брусья, из которых сработаны стены, рассохлись, местами ладонь пролезет — но и тут не беда: есть пакля, законопачу. Хоть и немало работы, потихоньку управлюсь. Зато жить в такой избушке — не то что под сосной. И глухариный ток с моим старым знакомым — рядом, в двух километрах.
Забрезжил рассвет пятого дня моего пребывания в лесу, надев лыжи, отправился в район токовища. По насту идти легко. Ночью выпала небольшая пороша, и всякий след белки, куницы, зайца — смотрелся четко, прорисовывались каждый коготок, подушечка лапки зверька.
Вот и ток. Обошел его, но не нашел ни единого признака жизни птиц. Все вокруг, казалось, вымерло, только дятел с криком носил на свою «кузницу» шишки, ловко обрабатывал их, бросал на снег, летел за новой добычей. Вернувшись в избушку, все думал: почему нет птиц?
Шли дни, а весна вдруг куда-то исчезла, спряталась, затаилась. Ночью мороз разговаривал с лесом совсем по-зимнему. Громко лопалась кора на березах и осинах. Дрова не горели, а таяли в печи. Даже днем, уходя на час-другой обойти лесные угодья, подбрасывал в печурку сырых дров.
Тепло ждали все лесные жители. Весна явно припозднилась. До майских праздников оставалось полторы недели. Уехать на недельку в город? Не хотелось рисковать. Поворот к теплу мог наступить сразу, прозевать этот момент, не увидеть самого начала — потерять весну.
Хотя и не сразу, но перелом к теплу наступил. О приходе первыми сообщили птицы. В березняке увидел на снегу следы глухарей. Птицы оставили дорожки следов-крестиков, по краям которых виднелись черточки от низко опущенных крыльев. Значит, глухари готовились к встрече своего весеннего бала. Но кругом — глубокие снега!
Весь день делал скрадок. Доски в нем должны были служить также и лыжами. К вечеру собрал каркас и доставил на токовище своим ходом, как санки. И уже там накинул чехол из мешковины с квадратными оконцами.
Ранним утром, до света, прихватив теплую одежду, рюкзак с фотоаппаратурой, пошел на встречу с глухарями. Птицы «чертили» от меня далеко. Выждав, когда закончится их время и они разлетятся, перетащил свое укрытие к сосняку, что клином выходил на поляну.
Все-таки, думал я, утро не пропало. В поведении птиц приоткрыл я еще одну неизвестную страничку. Глухари вели себя странно. Они не хотели токовать на деревьях, прилетали на токовище лишь с рассветом. Поздняя весна внесла в жизнь птиц коррективы. Что будет дальше?
Возвращаясь в избушку, встретил след глухаря, который шел к сосняку. Решил поторопить птицу. Глухари хорошие ходоки. Не раз на осенней охоте птица не улетала, а уходила пешком из-под самого носа моей собаки и, если поднималась на крыло, то в такой лесной крепи, где из ружья ее взять непросто. Теперь птичий след повел через осинник, поляну, сосняк. Глухарь шел прямо, словно по линейке, мерял снежную целину крестиками. Птица все дальше уводила от дороги, где я оставил вещи. Примерно через километр тропления увидел, что иду по следу не один. В ряд с глухариной дорожкой потянулся след куницы. Куница охотилась и — неудачно. Может быть, помешал я? Скорее, птица почувствовала опасность и взлетела на дерево.
Минуты ожидания рассвета. Сколько их было? Даже если собрать все лесные дневники и по записям крутануть время назад, проитись по токам, вспомнить ночевки в избушках, а то и просто так, у костра под сосной,— не сосчитать. Сколько сожжено дров за короткие весенние ночи? Сколько пройдено ночных километров?
Одна картина весны вызывает воспоминания о них. Были разные случаи, грустные и забавные. Грустные, когда под кричащие звуки бензопил падали деревья на старых токовищах, сиротел, пустел лес. Забавные… Однажды я решил проверить, что будет делать глухарь, если я лягу ’поперек игровой тропы. Выполз из скрадка по-пластунски в полушубке, в валенках на глухариную тропу и замер, будто бревно. Глухарь все ближе, ногами по земле шаркает, крыльями гремит. Птицу не вижу, лежу лицом к земле, но слышу, подошел глухарь совсем близко и, не мешкая, взобрался на спину, постоял — и давай топтаться, кружиться туда-сюда, туда-сюда. Поиграл на моей спине, спрыгнул. Ну, думаю, эксперимент удался, отойдет петух подальше, уползу опять в скрадок. А он вернулся и — опять на спину, и топчется, играет. Видно, принял меня за черное обожженное бревно, каких в лесу немало. Но пора обратно, в скрадок, на сырой, холодной земле лежать не такое уж удовольствие. Подмокает полушубок, ватные штаны, А глухарь никак не уходит…
Не раз я примечал — любят токующие птицы взобраться на пенек, на обрубок дерева: оттуда осмотр хороший, видно далеко. Вот теперь и моя спина служила такой вышкой.
Решаю заканчивать эксперимент. Поднялся в полный рост. И что же? Глухарь так и замер с раскрытым клювом. «Бревно» поднялось ж даже шагает! Петух взлетел на сосну.
Случалось и такое: глухарь садился прямо с лета на замаскированный скрадок. Матерчатая крыша под тяжестью полупудовой птицы провисала, ж петух уже сидел в полном смысле слова на моей голове.
…Глухарь, казалось, не шел ко мне, а плыл над снегом черным шаром.
Вот он перешел лесную дорожку, по которой возили зимой сено, вскочил на снежную твердую бровку и весь распустился этаким цветком. И пошел, пошел прямо на мой скрадок. Сшибет! Нет, отвернул, но опущенным крылом шумно задел стенку.
Петуху явно не нравился скрадок. Медленно поднимаю фоторужье. Объектив его уже смотрит в оконце. Но, увы, птица настолько близко, что не хватает фокусировки. Едва подумал о насадочном кольце, удар мощного клюва пришелся прямо по объективу, за ним второй, третий. Всякое бывало на глухарином току, но такое! Вот ты какой драчун! Я протянул руку в меховой рукавице. Петух и ее клюнул.
Но вот глухарь усмотрел на поляне, кажется, соперника. Бегом пустился через мелкие кустики к незнакомцу. А это был всего-навсего первогодок, который предпочел скрыться в осиннике. Моему глухарю оставалось торжествовать победу. И он заиграл песню, меняя колено за коленом.
С тех минут, как птицы покинут яичную скорлупу, начинается их жизнь в большом лесном мире. Они, подрастая, крепнут, становятся на крыло, учатся летать, добывать корм. Первое, что начинают глухарята,— различать своих врагов. Вот и этот опытный глухарь, что был передо мной, хорошо знал, как разговаривают меж собою в ветреную и тихую погоду лес, деревья, травы. Глухарь тонко угадывал сухие щелчки обломившихся веток. Ему были знакомы трубные крики журавлей, уханье филина в ночи, глухие стоны лосей во время гона темными сентябрьскими ночами. Они птицу не беспокоили, не беспокоил и звон отбиваемых кос в разгар страдного времени лета. Глухаря загоняли в самую чащу крики ягодников, которые основательно прочесывали лес.
Все чаще и чаще слышал старик-глухарь рев бензопил. Падали деревья, рушился лесной дом. На целые километры оголялась та территория, которая долгие годы служила птицам токовищем. И бывший лес, стройный и сильный, показывал всему живому с высоты птичьего полета белые кругляши пней с проступившей на них смолой да дороги-волоки.
Когда здесь подниметоя лес? Когда он станет снова тем домом, каким был еще вчера?
Токующий глухарь совсем рядом. В объективе хорошо видно весеннее оперение птицы. Пора начать съемку, но мешает маленький кустик, торчащий из-под снега.
«Шагни на метр вправо или влево, дорогой мой»,— шепчу глухарю. И петух, словно услышав меня, подпрыгнул, ударил крыльями и очутился на чистом месте. Щелчок сработавшего затвора, будто звук обломившегося сучка. Только не медлить! Это та же охота, хотя и не ружейная. И главное — быстрота реакции. А петух — молодец, словно позируя, застыл на своем пятачке и поет-трубит, взывая к жизни и продолжению птичьего рода.
Осторожная птица, но каждую весну теряет бдительность. В азарте игры может не заметить, как подберется лиса, рысь… Потому-то каждый год нахожу я на токах растерзанные останки. Во время второго колена песни птица . открывает клюв так, что закрываются ушные раковины. На несколько секунд глухарь, хоть кричи, не услышит.
Припоминаю времена, когда охотник за одно утро брал по нескольку петухов. И не было тогда ничего в этом удивительного и противозаконного, так как глухарей в наших уральских лесах водилось предостаточно.
Глухариная гора — так назвали мы это место. Здесь было настоящее птичье царство: встречались рябчики, лесные кулики — вальдшнепы сотнями собирались на осенних высыпках, перед отлетом, и, конечно же, тут водились глухари.
Природа позаботилась о птицах. Светлый сосновый бор с богатым черничником, с сырыми зарослями липняка, тенистых папоротников, с полянами, с сосновым подростом, с речушкой, бегущей по оврагу, коренастыми лиственницами, с рощами рябин, с крупноствольным осинником. Лесные дорожки, по которым многие годы возили дрова, сено, были продавлены тележными колесами, местами обнажившими россыпи мелкого галечника, так необходимого птицам. И корм, и дом, и покой имели здесь разные птицы.
Нет, совсем уж тихим и недоступным не был лесной уголок — Глухариная гора. В пору, когда поспевали травы, как и во всем окружающем лесу, начиналась покосная страда. Затем грибная.
Наступали сроки, открывалась охота на боровую птицу. И будили тогда лесную тишину ружейные выстрелы.
Глухариная гора, добрый, щедрый лесной уголок, раздаривала всем ягоды, грибы, дичь.
Был лес, а теперь — вырубки с кипреем.
Не пытайтесь искать Глухариную гору на карте. Немало подобных гор на Урале, и у всякой свое местное название — Лысая, Сухарная, Половинная, Змеевая… У всякой и своя судьба. Глухариная гора… Когда же, в каком году последний раз видели здесь глухаря? Опустел лес, не стало богатых ягодников. Осиротела гора, и вот она, причина: прошла рядом шоссейная дорога с регулярным автобусным движением. Хлынули сюда люди. Нашествие такое пострашнее сотни охотников в открытие сезона.
…Прошли всего сутки, а лес не узнать. Запели зяблики, затрубили на Березовом болоте журавли.
Заторопилась весна, заспешила. На всю лесную округу шумят речушки, ключики, болотные паточины.
Переставив днем скрадок ближе к центру токовища, ночью я отправился на свидание с глухарями. Лес спал крепким сном, стоило приостановиться, и было слышно, как вздыхала земля, принимая в себя влагу.
Крадучись подходил я к темнеющему среди сосен скрадку. Но случилось непредвиденное. С шумом сорвался с сосны глухарь. Он был так близко, что я ощутил брошенную в лицо волну прохладного воздуха. Не успел опомниться, как с другой сосны улетел еще один глухарь. Пока добирался до скрадка, все птицы покинули деревья.
Что же это такое? Неужели я угадал в самый центр токовища? Потеряно утро.
Решаю приходить на токовище с вечера и ночевать там. Так мой скрадок, сшитый из старых мешков, продуваемый всеми ветрами, стал ночным «домиком», а я жил прямо среди глухарей.
Итак, «охота» началась с той самой минуты, когда я устроился в своем ночном жилище, и слушал, как неугомонно выкрикивал свою песню дрозд. А вот кто-то захрумкал над деревьями. Это лесной кулик, опустив свой длинный клюв, медленно летит вдоль кромки болота, словно гуляет, наслаждаясь тишиной уходящего вечера. Он, преодолев тысячи километров от берегов далекого Нила, ищет себе подругу…
Кроме песни дрозда и хрумканья вальдшнепов уловил я необычный шорох. Будто кто идет в мою сторону. Ступит два-три шага — и молчок. .Кто же это? Глянул сквозь редкую мешковину. А идет-то мой глухарь! Поднимет лапку, подержит ее в воздухе и ступит так, чтобы не хрустнула сухая травинка.
Когда глухарь подошел к скрадку совсем близко, я понял: это — Черный, мой давний знакомый. Именно он когда-то играл на моей спине.
На закатном солнце одежда птицы смотрелась особенно черной, с вороненым отливом, а клюв, словно маленькое зеркальце, поблескивал желтизной. Глухарь постоял возле моего скрадка, не убыстряя шага, подошел к сосне. Когда до дерева оставалось несколько метров, птица замерла, напружинилась, взмахнула крыльями, но не полетела, а лишь подпрыгнула и очутилась на нижней ветке. Пройдясь по ней, глухарь перепрыгнул на следующий сук, и так по сучкам, вверх, словно по лестнице, поднимался до самой удобной ветки, на которой собирался провести нынешней весной немало ночей и утренних зорь. Со своего места, как с трона, токовик должен был видеть все токовище и руководить им, открывать игрище и заканчивать. Осмотревшись, Черный решает подкрепиться молодой хвоей.
Понаблюдав за своим любимцем, решил и я, за компанию, перекусить. Правда, мой стол был куда богаче: горячий чай из термоса, пряники, хлеб, несколько вареных в мундире картофелин.
Сгущались сумерки. С разных сторон поляны доносились шумные посадки глухарей. Птицы собирались на токовище с вечера, чтобы до полуночи начать концерт.
Насытившись сосновой хвоей, мой глухарь заиграл без подготовки. На голос токовика дружно откликнулись другие птицы. И начался вечерний разговор.
Совсем темно. Выкатилась луна и раздала тени деревьям, кустам. Заблестели в уголках неба яркие звезды. Птицы не умолкали. Я задремал под глухариную песню и пробудился под нее же. На небе — ни звезд, ни луны. Темнота глухая, словно плотная кошма висела вокруг меня. Чиркнул спичку — четверть третьего.
Не раз удивлялся, с какой точностью, до одной минуты, открывал утро глухарь-токовик. Прибавлялся весенний день, убывала ночь, а птица как будто высчитывала ход времени. В этом убедился, когда остановились мои часы. Пустил их по началу глухариной песни. И что же? Через неделю, уезжая из леса, на железнодорожном вокзале сверился. Ошибка во времени составила всего несколько минут.
Начало глухариной песни, первое колено — это и побудка, и сигнал всему окружающему: «Мы открываем утро, слушайте нас!». И лес слушал, и слушался — начинал просыпаться. Токовик после первого колена разом перешел на второе и, рассыпавшись в неудержимом азарте, зачастил. Всматриваясь в темноту, я едва различал его: черный комок, и только. Но он шевелился, этот комок, жил, трепетал. Даже если бы я не слышал песни, по движению ветки, на которой была птица, мог бы определить, как она играет, какое колено закладывает.
Небо светлело, менялись краски на его шатре. Опять, как и на вечерней заре, захрумкали, зацикали над лесом вальдшнепы. Их утренние полеты, непохожие на вечерние, были быстрыми, скользящими, трассы — короткими, лишь до грязи, где можно было до восхода солнца успеть поковырять длинным клювом оттаявшую землю и достать на завтрак личинок.
Пожаловал туман. Потянуло холодной сыростью. Заря разгоралась, и свет ее пришел до глухариного токовища. Птицы заиграли дружнее. А Черный пел, кажется, вот-вот он захлебнется. Не зря он глава тока.
Причиной его азарта был не только свет зари. На токовище появились глухарки. Оборвав игру, мой глухарь комом свалился на землю, тут же под сосной расфуфырился и, вытянув шею, важно пошел по поляне. Следуя примеру токовика, один за другим слетели на землю петухи.
Две весны не был я на этом токовище. Носила меня судьба в другие края. И вот снова сошел с автобуса там, где по моей просьбе шофер притормозил. С тяжелым рюкзаком за плечами буквально вывалился в двери. В автобусе зашушукались:
— Геолог, наверно…
Геолог так геолог. Автобус покатил дальше, а я уже шел знакомым лесом, в котором гуляла весна. Я не узнавал этих мест! Дорога — не та, совсем не та, разбита тракторами. По ней вытаскивали хлысты с делянок. Валяются бочки, пластмассовые воронки-кружки. Значит, пришли в лес вздымщики, сборщики живицы — сосновой смолы.
Токовище, токовище… Стою перед ним. Что осталось от него? Разве что сохранилась поляна да болотце о мелким осинником. Через токовище пролегла вырубка. Опустился на огромный пенек, оставшийся как память от той величественной сосны, которая служила не только Черному, но и другим птицам токовым деревом. По всей делянке валялись годные в дело лесины, сучья. Нет токовища, но остались ли птицы?
Вот она, избушка… Сколько раз я приходил в нее уставший, голодный. И она согревала меня, обсушивала, кормила похлебкой, поила чаем. Я ее не узнаю. Дверь сорвана с петель и отброшена, внутри грязь, битые бутылки… Исчезла «летучая мышь», нет чайника, уцелели лишь кружка да топор.
Понемногу навел порядок. Навесил дверь. Заготовил дров. А ночью вышел послушать глухарей. Шел по той же дорожке, которой ходил все годы, прислушивался, не заиграет ли где петух. Лес словно вымер…
И все же услышал: глухарь играл, хоть и одиночка, но играл. Может, Черный?
Глухарь играл без остановки, менял колено за коленом. Подошел к птице на «выстрел». Медленно уходила ночь, свет наступающего утра просочился в лес и высветил глухаря. Птица восседала на самой вершине сосны. Оперение петуха показалось мне темным, но на его мундире проблескивали перья с коричневатым отливом, эти перья говорили о молодости птицы…
В избушку возвращался кромкой поля. Голубая синь висела надо мной, звенел жаворонок. Он первым прилетел сюда, занял территорию, обозначил ее невидимые границы песней — на все четыре стороны.
Вокруг жила, пела, трепетала весна. Но глухари не давали мне покоя. Где же те птицы, что собирались из весны в весну на токовище? Может, они за Березовым болотом? Надо заглянуть туда. Кто знает, не повстречаю ли там Черного?
