Обычно я просыпался рано, когда еще только-только светало, сбегал по каменным влажным ступенькам к речке, умывался ломкой водою и садился за работу или забирал удилище, либо с корзинкой отправлялся по грибы. А в это утро проленился в душистых сумерках сеновала, открыл глаза, когда в щели под крышей, в скважины от выпавших сучков пучками сыпались разноцветные солнечные лучи.
Я не успел еще шевельнуться, не успел подогнуть ноги, лишь приподнял голову над подушкой и вдруг замер. Под крышей сеновала еще плавала синеватая муть, угадывались в ней какие-то странные полушария. И оттуда, с высоты, с переливчатым звоном спускался, завивался воронкой шатучий смерч, вспыхивал в лучах самоцветами. Тонкий низ’ этой воронки ввертывался в сено где-то у моих босых ступней. Я словно чувствовал, как щекочет их ветерок стремительного движения.
«Это осы,— догадался я. — Осы!»
Но что же делать? Сколько я смогу пролежать навытяжку? А если шевельнусь — в подошвы вопьются тонкие ядовитые иглы.
Я уже имел удовольствие с ними познакомиться. Однажды решил перерубить на куски высохшую до трещин слегу. Приспособил ее одним концом на землю, другим на старую колоду, которая с незапамятных времен вдавливалась в траву за сараем. Недалеко от колоды стояла жена, сушила на ветерке волосы после купания, ждала, когда я расправлюсь со слегой, чтобы утащить обрубки к летней печке. Никакой беды мы не ожидали. Я тюкнул топором по слеге, она спружинила, с маху не поддалась. Я наметился наискосок, ударил крепче. И тут острая щиплющая боль впилась в глаз, в ухо. Жена вскрикнула, замахала руками, выгоняя что- то из волос. Неведомо как мы очутились у речки, долго мочили ледяной водой взбухающие отеки с красными проколами посередине.
Оказывается, в колоде гнездились осы…
В другой раз я собирался в город по делам. До отправления теплохода оставались считанные минуты, я спешил попрощаться с женой, которая прибирала мусор возле печки, устроенной над самым берегом. Внезапно точно осколок стекла врезался в верхнюю губу. Слезы брызнули. В таких случаях очень помогает холодная вода, сок петрушки или лука, но лечиться времени не оставалось. Жена быстро наполнила в речке полулитровый термос, вставила его в карман моего рюкзака, и я пошел по тропинке, как говорят боксеры, в состоянии «гроги».
Степенные пассажиры поглядывали на меня странно, смешливые девчата прыскали в ладошки. Я терпеливо и обреченно мочил из термоса платок, прикладывал его к губе, к носу, ощущая под ним непонятное вздутие. В салоне теплохода подошел к зеркалу и охнул: на меня смотрел Ведущий «Необыкновенного концерта» из кукольного театра Образцова.
На пристани я еле-еле смог улестить шофера такси — он с подозрительностью косился из-под козырька фуражки на человека, скрывающего истинное лицо свое под развернутым носовым платком. Дочь открыла мне дверь в квартиру и отшатнулась, подумала: кто-то явился в противогазе!
О каких уж делах могла идти речь! Я позвонил в неотложку. Милая женщина в белом халате, с трудом скрывая смешинки в глазах, похвалила меня, что вызвал, смерила температуру, осмотрела гортань — нет ли отека и предупредила:
— У вас аллергия на пчелиный и осиный яд. — И дала мне больничный на три дня…
Потом все мои домашние, да и я с ними, от души хохотали, вспоминая волшебные изменения моего облика.
Но в это утро мне было не до смеха. Известно, что на подошвах человека, несмотря на всю их толстокожесть, тысячи нервных окончаний, и я каждым из них ощущал: вот сейчас, вот-вот сейчас саданет!
Все же осторожно, со скоростью самой нерасторопной улитки я подтянул, согнул в коленях обе ноги, сполз на лесенку; скатился вниз и легко вздохнул. Осы, видимо, заняты были важным делом, на этот раз пощадили меня.
На почтительном расстоянии я в разгоревшемся свете дня разглядел: под крышей футбольными и теннисными мячами, шариками пинг-понга висели осиные гнезда. Я забирался на сеновал поздно, в полутьме, когда крылатые хищные соседки уже спали. И вставал я, как уже говорил, до солнца. Вверх, в темнеющий двускатный угол не всматривался, даже не подозревал, какая угроза надо мной нависла.
В прошлые лета прицепляли там осы одно-два гнездышка величиною с детский кулак. Да разве стоило обращать на это внимание! Иногда в избе ни с того ни с сего раздавалось тонкое въедливое жужжание. Странное существо, с яркими золотыми поясами поперек черного агатового тела, ударялось в стекло, ползало, дрожа узкими прозрачными крыльями, хищно двигая челюстями. И тогда ощущение опаски, боязни являлось, и надо было убить эту крылатую хищницу, иначе она не даст сидеть за столом, не даст читать при огне. Она может «ударить»! Да кто ее звал сюда? Ловила бы, рвала бы на куски бабочек, гусениц, мух — там, на воле!..
Как-то я видел, как охотилась оса за летящей бабочкой-капустницей, полосатым веретеном кидалась на нее сверху, сбоку. А эта порхающая тихоня с таким проворством уклонялась, увертывалась, отлетала в сторону, заранее точно угадывая удары, что не поверил бы, если бы не наблюдал сам. И вот ведь странно устроена психика человека: я жалел бабочку, я радовался, когда она спряталась где-то в травах, слилась с ними. Но ведь умом, умом-то знал, какой вред растениям наносят эти легкокрылые создания…
Ну, а теперь что делать? Нынешнее лето, видать, оказалось для ос благодатным: вон сколько жилья себе наладили. Надо попросить у пасечника его боевые доспехи, поставить лестницу, в сумерках снять все эти футбольные и теннисные мячи в мокрую тряпку. Иначе покоя не жди.
Наверное, я сказал это вслух, потому что жена откликнулась:
— Ты прав. И начинать надо с летней кухни.
Кирпичную плиту летней кухни я сложил на земляной площадочке возле самого спуска-лесенки к речным зеленовато-серебряным струям. Над плитой на четырех столбах соорудил крышу-навес от дождя и жарких лучей. На доски крыши опускались ольховые ветки с чистыми нынешними побегами и косматыми прошлогодними шишечками. Здесь было хорошо готовить нехитрое деревенское варево да и просто посидеть вечерком, слушая переговоры струй с галечником на перекате.
И надо же — у самой лесенки под крышею кухни осы вылепили свою грушу! Дым от печки им, конечно, мешал, мы, бегая туда й обратно, им, разумеется, тоже мешали. Но пока они налаживали свое жилье и разрешались потомством, мы их не замечали. Но вот как-то наш котенок Кузька, игрунец, интриган, прыгнул на ствол ольхи, по ветке добрался до крыши кухни, побродил по ней немного и остановился от неожиданности и любопытства. До слуха его, очевидно, донеслось таинственное гудение, которое исходило из-под закраинки крыши. Кузька помешкал немножко, прижался животишком к доскам и пополз. Он добрался до самого края, перевесился даже и весь приготовился.
— Смотри,— шепнула жена,— он, наверное, за жуком каким-нибудь…
В это мгновение Кузька вдарил лапой. Раздался невероятный вопль, совсем не похожий на кошачий. Кузька прямо с крыши стремительно пролетел в воздухе метров пять и исчез. Появился он только к вечеру с обиженной на весь мир физиономией, три дня не мог садиться…
Теперь осы не подпускали к кухне нас. Мы пробовали выкуривать их дымом, издалека, прикрывши лицо, плескали крутым кипятком. Осы упорно держались.
— Да,— сказал я,— ничего не поделаешь. Угораздило же их… Только надо, чтобы собрались все. Иначе снова отстроят.
Мы едва дождались вечера. Когда потускнела долгая заря, от луговин потянуло прохладными запахами донника, мяты, я изготовился. К пасечнику я не пошел: почему-то неловко было признаваться, что хочу изничтожить осиное гнездовье. Надел по-бабьи платок, сверху еще кепку. Глаза прикрыл целлофановой пленкой, рот завесил марлей в три слоя. Телогрейка, рукавицы, толстые штаны и резиновые сапоги завершили мой боевой наряд. Что ж. у страха глаза велики, я в самом деле опасался нападения. Жена, глядя на меня, не могла удержаться от хохота.
В два рассчитанных прыжка я очутился у гнезда, сорвал его в марлевую салфетку, чуть ли не кубарем скатился к речке, сунул в воду. Минут через десять, освободив лицо и уши, развернул марлю. В ней, в мокром месиве, еще шевелили лапами,, еще пробовали двигать крыльями десятка полтора крупных хищниц. Но не это поразило, не это потрясло нас.
В то место, где только что висело гнездо и осталось едва заметное темное пятнышко, долбилась, отлетала, снова долбилась еще одна оса. Она, видимо, задержалась где-то в дороге, запоздала до исхода зари, она даже, возможно, нарушила какие-то буквы своих законов, но добралась, вернулась домой… И весь другой день с утра колотилась она в высохшее уже пятно, не веря еще в беду или помутившись разумом. А может быть, была другая, заночевавшая где-то под листком и воротившаяся с первыми лучами? Не знаю. Только порядочно лет прошло с той поры, но не забывается это, и мучает, мучает дума: как же быть, почему мы мешаем друг другу, почему вынуждены друг от друга защищаться?! И не на равных.
