Назариха

Из конюшни тянет запахом сена и дегтя. Конюх, дед Свирид, держа в зубах трубку, чистит Орлика, тот острит уши, вскидывает голову, ржет, рвется к другим коням, которые стоят в соседних стойлах.
Вдоль прохода конюшни — обтесанные четырехгранные столбы. В столбы заколочены железные штыри, а на штырях висят хомуты, шлеи, седелки с ремнями и широкими пряжками, дуги, свернутые в жгуты ременные вожжи с баранчиками, кнуты.
На этих же столбах, повыше штырей, прибиты таблички с кличками. У каждого коня своя сбруя, своя кличка…
Бригадир Ехимок предложил мне в летние каникулы возить воду на Орлике. И вот я стою у распахнутых ворот, жду бригадира. Без него мне Орлика никто, конечно, не даст.
А вот и бригадир. Поздоровался за руку — и в сарай. Вывел под уздцы брюхатую рыжую кобылицу, кивнул мне:
— Давай!
— Кому это?
— Тебе, кому же еще! — пояснил бригадир, заводя лошадь в оглобли.
— Вы ж обещали Орлика.
— Я и Назариху не всякому доверяю.
— На кой мне ваша Назариха!.. Давайте какую-нибудь, но только не ее.
— Ты нос шибко не задирай! — одернул бригадир.— Назариха, милый мой, все стежки-дорожки выходила. Подвиг сотворила… Как-нибудь я тебе расскажу. А пока — поезжай скорее к амбару. Там кухарка ждет. Повезешь ее на табор. Учетчик растолкует, что надо делать…
Я сел на телегу, дернул вожжи, взмахнул хворостиной. Назариха поплелась еле-еле, опустив голову чуть не до земли. Обманул Ехимок, вместо Орлика черепаху подсунул.
Всю дорогу я оглядывался. Увидят ребята, поднимут на смех на такой кобыле только мертвяков возить…
У амбара тетя Стеня, немая кухарка, узлы караулила. Мы погрузились, двинулись в поле. Назариха шла медленно, пылила растоптанными копытами, сорила без зазрения совести.
Несколько раз я хотел хлестнуть ее как следует, но тети Стени стеснялся…
Табор, куда мы приехали, находился возле Старцева леса.
У кряжистого дуба, росшего на просторе, стоял голубой фургон на колесах. Рядом с ним — бочка, а еще дальше, к лесу, на кирпичах — большой закопченный котел.
Я выпряг Назариху, пустил на зеленую лужайку между лесом и полем. Назариха пастись не хотела, возле поварихи отиралась. Тетя Стеня ей что-то в ведерке подсунула. Очистки, наверное. Назариха опорожнила ведерко, стояла довольная, шевелила губами.
Из фургона вышел, улыбаясь, дядя Гриша, сосед наш. Нагнулся, провел ладонью по моим вихрам.
— Запрягай, Васек. Водица нужна. Только будь осторожен, не шлепнись в колодец… Возле него лужи кругом, скользко…
Назариха крутила головой, боялась, наверное, что я не той стороной хомут-начну надевать;
А мне давно известно, что хомут надо клешнями вверх надевать, чтобы голова лучше в дырку пролезла, а потом перевертывать. Хватаю оглоблю, поддеваю гужом, толкаю конец дуги с вырезом в петлю гужа, перекидываю таким образом, чтобы колечко на дуге было со стороны хвоста…
Дядя Гриша и тетя Стеня наблюдают за моими действиями, переглядываются. Одобряют!

Колодец
Лесная дорога вся в колдобинах. Желудей старых, почерневших насыпано — под колесами хрустят. Ведерко, подвешенное на конец оглобли и привязанное ременным поводком, дребезжит, аж в ушах больно.
Бочка подпрыгивает на водомоинах, того и гляди меня сбросит. Хомут слезает к ушам Назарихи, кудлатит гриву. Назариха дерет голову, чтобы хомутом не сдавливало горло, упруго переставляет мосластые, в наростах, кривые ноги.
Колодец — под горкой, сруб замшелый, зеленый снизу.
Назариха сдала назад, как раз бочку впритык к срубу подкатила. Колеса в грязь залезли. Глянул в колодец — вода близко, небо голубое отсвечивает.
Отвязал я чересседельник, зацепил один конец за дужку ведра. По ладоням скользнул ремешок, ведерко плюхнулось на воду, звякнуло, легло набок. Вода зарябила, заплескалась.
Перехватывая ремешок, я дотянул до верхней кладки ведерко, схватил, за скользкую дужку. Часть воды хлынула через край, забулькала в колодец.
Услышав привычный звук, Назариха прерывисто заржала и повернула голову в мою сторону. По старшинству ей полагалось пить первой.
Обхватив ведерко руками, я поднес его — Назариха, нетерпеливо покряхтывая, обмакнула губы. Продолговатая голова ее все глубже и глубже лезла в ведерко.
Звякнули колечки недоуздка в ведре. Назариха тряхнула головой, фыркнула., отчего во все стороны полетели брызги. Настуженные челюсти со скрипом двигались, капельки влаги падали с губ.
Я выплеснул остатки воды лошади на спину, вспугнув целый рой мух и слепней. Мокрая шерсть слиплась, залоснилась, блеснув на солнце слюдянистой пленкой.
Я тоже попил, и сразу есть захотелось. Не подумал утром сунуть в карман горбушку, спешил, боялся, что Ехимок пошлет водовозом кого-нибудь другого.
Назариха задними ногами, то одной, то другой, отгоняла надоедливых слепней, дергала бочку. Струя воды из ведра проливалась мимо отверстия, переполняла лужи, из которых пили осы и пчелы.
— Стой! Закусали тебя!— кричал я на Назариху и вытирал рубахой пот с лица.
Семьдесят семь потов сошло, покамест вода дошла до края, обмывая поцарапанную ветками клепку и порыжевшие от ржавчины обручи.
«Как же теперь в гору забраться? Эх, сюда бы Орлика,— подумал я.— Он бы мигом вымчал наверх. А Назариха попыхтит».
Вся надежда на хорошую палку. Выломал в кустах длинный хлыст, обломал сучки, рубанул по воздуху — свистит, как острая шашка. Я обошел вокруг телеги, проверил чон, гайки на осях, супонь, потрогал гужи. Выдержат ли подъем в гору?
Отвязал конец вожжей от сруба, только раскрыл рот, чтобы гаркнуть, как Назариха преспокойно выдернула колеса из грязи и без особой натуги потащила бочку в гору, легко взяла разгон, и я еле успевал бежать вслед, подбирая концы вожжей, чтобы они не путались под ногами.
Назариха тяжело дышала, искоса посматривала на меня, державшего длинную палку. Мне стало жалко ее. Я подналег плечами на бочку, изо всех сил уперся. Ободренная Назариха почувствовав хоть маленькую, но подмогу, веселее застучала копытами, напряглась так, что жилы под кожей выступили синими веревками.
Возле котла Назариха вдруг остановилась, легонько заржала, закивала головой: не то мух отгоняла, не то повариху приглашала брать воду.
Тетя Стеня подбежала и, расшатав чоп, подставила эмалированное ведерко. Струя пальнула в звонкое дно, ведерко жалобно застонало.
Наполнив котел, тетя Стеня сунула что-то вкусное в рот Назарихе, кивнула мне: «Поезжай».
Подошел дядя Гриша, спросил, как самочувствие. Я ответил, что все в норме.
— Молодец! — похвалил дядя Гриша.— Быстро налил. Поезжай на Роговое поле. Там Ледачонок работает. Трактор у него старый, радиатор худой, обеспечь его водицей. Захвати кружку, баб напоить мимоходом. Да гляди, в овраг не свались. Там дорога по-над обрывом тянется…
— Ладно! — крикнул я, цепляя на гвоздик медную, позеленевшую кружку, дернул вожжи:
— Но-о, малышка!
Назариха встрепенулась, хлестнула хвостом меня по лицу, покатила бочку по степной, заросшей травой дороге.
Солнце так привлекало, что до обручей бочки невозможно было дотронуться. Из-под ног Назарихи прыгали во все стороны большие и маленькие кузнечики, словно их из рогатки выстреливали.
Выпорхнул жаворонок, затрепыхал крылышками-клинышками, зазвенел сверху, как школьный звонок, Запрокинув голову, я щурился от ярких лучей и наблюдал, как жаворонок, словно на веревочке, рывками взмывал в небо и вскоре скрылся из виду.
Свекловичное поле парило, нагретый воздух струился прозрачные дымком, и казалось, будто это не земля, а расстеленное для просушки мокрое одеяло, выстроченное зелеными рядками.
Бабы тяпками рубили сорняки, рыхлили почву, обирали вокруг стебельков крупные камешки, удаляли лишние росточки. И все это быстро, ловко, проворно, как только умеют крестьянские руки.
Назариха остановилась, крутнула головой, заржала. Что это с ней? Уж не перегрелась ли?
И тут, побросав тяпки, бабы понахватали из своих узлов бутылки, бидончики, кувшины, кружки, налетели, как сороки, окружили бочку, затараторили:
— Дай сюда кружку!
— Не толкайся!
— Посторонись, Кулина,— пироги тулила!
— Ой, бабы, дайте в горле промочить, а то сдохну!
— Меньше селедок трескай!
Изморенные духотой и палящим зноем, бабы черпали кружками воду из квадратного отверстия, пили, передохнув, снова тянулись к кружке, плескали друг дружке в лицо, взвизгивали.
На загорелых до черноты шеях поблескивали бусы. Из-под белых, куреньком надвинутых на глаза косынок сверкали разноцветные, яркие, как ночные звездочки, сережки.
Утолив жажду, бабы принялись изучать меня.
— Бабы, а чей это?
— Мотри Бесовой сынок, аль не узнала? Нос-то курносый, ее нос. .
— A-а! Гляди, большой какой выбухал. Подмога матери. Мотря без мужика троих вынянчила.
— Спасибо тебе, детенок, ублажил, холодняком упоил…
— Ехимок слово сполнил, водовоза молоденького выбрал.
Бабы, досыта напившись, обступили Назариху, обнимали за шею, гриву расчесывали, ласкали словами:
— Умница.
— Она все понимает, только говорить не может.— Сроду не минет, остановится, покличет.
— Сколь годков поит.
— Вроде бы на птичник ее ладют…
— Пущай попробуют замену найтить.
— Такой трудяги нигде больше нет.
— Закаленная, как русская баба!
— Ха-ха-ха!
«Куда тебе, знаменитость! — немножко завидовал я Назарихе.— Подумаешь, подвиг сотворила, воду привезла. А кто наливал, плечом подталкивал?..»
Дорога обогнула обрыв, повела к вершине большой лощины. Показались заросли глета-боярышницы вдоль овражка. Где-то здесь, в зарослях, должна стоять железная бочка, куда надо сливать воду.
Я соскочил с бочки, раздвинул ветки и увидел на противоположной стороне лесопосадки, в тени под рослым кленом, дядю Сеню Ледачонка. Он стоял возле трактора и возился с какой-то железкой. Руки и лицо его были в мазуте, брюки лоснились, как хромовые, кепка еле держалась на макушке, а выгоревший русый чуб шевелился от легкого ветерка.
— Здравствуй, дядя Сеня! — приветливо поздоровался я, соскакивая с бочки.— Водички вам привез.
— Водица нужна! — оживился Ледачонок. — А то в моей бочке уже ничего не осталось.
— Вот вам холоднячок! — сказал я и поднес полную кружку воды. Ледачонок сорвал несколько зеленых листочков орешника, обернул кружку, чтобы не испачкать мазутом, пил крупными глотками, вода струйками скатывалась по уголкам рта.
— Хоро-оша! — сказал Ледачонок, возвращая кружку.— В Старцеве брал?
— Ага.
— То-то холодна! Нигде, наверное, в мире нет такой сладкой водицы, как в нашем лесном колодце… А? Все время будешь возить или только сегодня?
— Еще не знаю,— ответил я.
Дядя Сеня подошел к Назарихе и, улыбаясь, сказал:
— Ну что, голубушка, подморилась? Ты, наверное, чутьем чуешь, когда трактор самоварит и холодной воды требует… А?
Открыв чоп, я отлил немного чистой воды в бидончик для дяди Сени, подвесил его на сучок в тени. Остальную воду выпустил всю до капли в железную бочку.
Дядя Сеня взял мятое ведро, зачерпнул, понес к трактору.
Накинув мокрую тряпку, чтобы не пекло руки, Ледачонок отвернул пробку радиатора и, подняв ведро, залил радужную воду в горловину бурлящего радиатора.
— Оставайся насовсем на таборе,— промолвил дядя Сеня, завинчивая пробку.—У нас тут хорошо… Трактор водить тебя обучим… А?
«Оно бы все ничего,— думал я,— да только неповоротлива Назариха. Если бы Орлика дали — другое дело».

Тетя Стеня
Проголодавшись, Назариха щипала траву на полянке.
Мне тоже хотелось есть, поэтому я помогал кухарке, чтобы она скорее стряпала обед. Притащил сухих веток, накидал в костер. Пламя косматыми языками лизало засмоленный кашеварник. Вода в котле булькала, пузырилась, выплескивалась на огонь, шипела. Ветерок подхватывал белые пушинки пепла, развеивал по траве, словно снежную порошу. Дыму почти не было. Вместо него колыхался над костром нагретый фиолетовый воздух да вздымался столб зыбкого пара.
Тетя Стеня насыпала из белой полотняной сумки пшено в эмалированный таз, залила водой, принялась тереть руками желтоватые крупинки. Вода тотчас сделалась серой, мутной, наверх всплыли шелушинки, золотистая россыпь необтрушенного проса. Тетя Стеня несколько раз сменила воду и только после этого опрокинула пшено в котел, выскребла ложкой прилипшие крупинки.
Попав в крутой кипяток, желтые крупинки теряли цвет, кружились, кувыркались, словно гонялись одна за другой, постепенно набухая до размеров спичечной головки, лопались, разваривались в густой наваристый кулеш.
Смотреть в котел я уже не мог — слюнки бежали так, что пришлось удалиться, рубить в сторонке дрова для следующего раза.
Тетя Стеня раскраснелась, глаза ее блестели. Прикрыв лицо тыльной стороной ладони, она помешивала кулеш, чтобы тот не пригорел, не перепрел и не превратился в кашу.
Не знаю, кому как, а лично мне нравился кулеш в обварочку, чтобы был не слишком густой, но и не особенно жидкий.
Тетя Стеня первому мне подцепила половничком со дна погуще, шлепнула розового свиного мяса с хрящиком. А хрящик, как и мягкая корочка свиного сала, мне больше всего был по вкусу.
Я пристроился под кустиком в тени на «пузаках», как у нас говорят, и начал уплетать кулеш с таким аппетитом, какого у меня отродясь не было. Хотел добавку попросить, да побоялся, что лопну. А потом ведь тетя Стеня — Иркина мать. Еще расскажет, какой я прожора. Ирка, чего доброго, будет в школе дразнить…
Дядя Гриша ударил несколько раз шкворнем по рельсу, подвешенному на ветке дуба. Это означало, что настал обеденный перерыв. Чумазые, запыленные, загорелые, в кепках с повернутыми к затылку козырьками, трактористы и прицепщики первым делом окружили бочку с водой, по очереди брали скользкий брусок пахучего печатного мыла, терли его в мазутных ладонях, отчего мыло делалось черным. Попав под струю воды, оно снова розовело, как только что взошедшее солнышко. От белоснежной пены трактористы делались похожими на клоунов — одни глаза да зубы блестят. Утирались длинным, вышитым полотенцем, которое тетя Стеня привезла из дому, и тут же, торопливо разобрав миски, гуськом подходили к котлу.
Тетя Стеня черпала половником с длинной ручкой, стараясь каждому поймать кусочек мяса, осторожно, чтобы не обжечь руки, наливала полные миски. Устраивались как кому удобнее: кто держал миску на коленях, подложив под нее мятый блин-кепку, чтобы не припекло, кто улегся бочком, кто сидел по-цыгански, подогнув под себя ноги, кто растянулся на животе, подсунув миску под самый нос.
— Эй, подруга! — подзывали ребята Назариху.— Иди к нам за компанию.
Назариха не заставляла себя долго ждать, подходила, легонько ржала, уминала корочку хлеба, картофелину, зеленую луковицу, оладушку, ватрушку, вареник — словом, все, что давали.
И только сало, понюхав, не брала в рот.
— Постничает, каналья! — шутил дядя Сеня.— Хочет в рай попасть!
Трактористы хохотали, а Назариха преспокойно обходила круг, стараясь никого не обидеть невниманием.
Когда солнце скрылось за лесом, я запряг Назариху в телегу, настелив свежего сена. Тетя Стеня уложила опустевшие корзины, пристроилась в передке, рядом со мной. От нее пахло земляничным мылом и топленым молоком.
Веселая, в белой косынке, тетя Стеня посматривала на трактористов, сдавших смену и тоже собравшихся ехать на отдых, прижимала меня к себе, улыбалась, показывая большой палец.
Решительно ничего не понимая, я спрашивал у мужиков, о чем она толкует.
— Да что же тут непонятного! — переводил дядя ,Сеня.— Она говорит: «Это мой зятек».
Мне было неловко. Хотя Ирка мне и нравилась, но это вовсе не значило, что про меня в присутствии взрослых можно плести всякую всячину.
Пропахшие керосином, прокаленные солнцем, трактористы усаживались на телегу и, скрестив свешенные ноги в сапогах, смазанных дегтем, дымили цигарками.
— Трудно и подсчитать, сколь годков возит нас Назариха. Не будь её, мерили бы пешком эти версты.
— Я так думаю,— рассуждал дядя Сеня Ледачонок.— Назариха рождена для этой работы. Ни одна коняга не выдюжит с бочкой наверх, ежели еще дождик покрапывает. А она на вытянет… А?
— Вытянет! Это ж чёрт, а не кобыла… На нее трактор взвали, все равно попрет. Сколько она дров из лесу перетаскала! Двужильная! Она, вишь, и не стареет, распирает ее, как бочку… Тьфу, сплюну, а то еще сглазишь ненароком…
Назариха словно бы понимала, что ее нахваливают, легко и с покойнее ила телегу в село, обгоняя бредущее стадо, спешила. Ее ждало ночное, часы спокойного, заслуженного ею отдыха.

Пруд
В полдень на табор заявился Ехимок, в белой косоворотке, с негорящей цигаркой в зубах. Из кармана парусиновых штанов торчала свернутая трубочкой зеленая тетради и длинный карандаш с мундштуком.
Ехимок бригадирствовал с первых дней, как возник колхоз, все лето пропадал в полях. Ходил всегда напрямик, по посевам, по пахоте, по колкой стерне жнивья. И горе тому, кто из пахарей допускал огрех. Ехимок был беспощаден, жесток к лодырям и бракоделам, ругал их такими словами, каких ни в одной книжке не встретишь.
Похлебав кулешку, Ехимок начал расспрашивать о Назарихе: слушается и она, не брыкается, не кусается, не удирает ли с табора в посевы. Выпытав все подробности, сколько бочек привожу, умариваюсь сильно или пообвык уже, Ехимок подошел к Назарихе, которая паслась на зеленом пятачке, провел ладонью по крупу, сказал, отряхивая ладонь:
— Замурзалась. Надо бы её выкупать.
— Где?
— В пруду,— пояснил Ехимок.— Пока время есть, поезжай верхом… Сам окунешься и ей бока потрешь… Она купаться любит…
Мне страсть как хотелось поплескаться, понырять в жаркий полдень, но без разрешения отлучаться с полевого табора не смел.
А тут сам бригадир разрешил. Пришпоривая пятками Назариху, я луговой стежкой двинулся к пруду.
Ехать верхом было удобно — спина у Назарихи выгнутая, мягкая, круглая, сидишь, как в седле. Назариха, почуяв речную прохладу, энергично ковыляла ногами, делая вид, что страшно торопится, так и рвется вперед.
На берегу в полдень всегда отдыхало стадо. Вот и на этот раз коровы лежали, пережевывали наспех нахватанную траву. Некоторые из них стояли но брюхо в воде, нахлестывали себя мокрыми хвостами, оставляя на спине темные полосы.
Молодые жеребята-стригунки, отделившись от табуна, скрестили шеи, чесали друг друга оскаленными желтоватыми зубами, и слышно было, как они усердно скребут холки.
Раздевшись и спрятав одежду в лозе, я, сидя нагишом, погнал Назариху’ в пруд. Осторожно ступая, чтобы не поскользнуться, Назариха прошла метра два, наклонила голову, дотронулась губами до воды, как бы пробуя, не кипяток ли, не обваришься ли, и смелее двинулась дальше.
— Назариха! Назариха! — заорали выбегающие из зарослей ивняка ребятишки, попрыгали в воду, как лягушата, окружили, принялись плескать воду руками, обливая Назариху и меня. Задрав вверх голову, Назариха стояла на месте, боясь, как бы вода не налилась ей в уши.
Я открыл рот, хотел шумнуть сорванцов, но на меня обрушился шквал воды, и я чуть не захлебнулся. Ребятишек вокруг — туча: черные, рыжие, стриженые, губастые, с облезлыми носами и плечами, рябые, все в веснушках, будто их кто маком обсыпал.
«Надо спасаться,— подумал я. дергая недоуздок.— Иначе утопят».
Назариха, поняв мое намерение, устремилась на глубокое место, погружаясь всем своим крупным телом в воду. Вытянув вперед морду, она фыркала, сопела, выдыхая струи воздуха, плыла рывками, словно пытаясь единым махом выскочить на противоположный берег.
Уцепившись за гриву, я испытывал такое блаженство. словно летел по воздуху во сне. Было и приятно, и боязно, что лошадь вдруг скроется, уйдет с головой под воду. Остановилась у мостика.
Я старался подогнать ее поближе к берегу, чтобы обмыть, потереть бока, а Назариха уперлась и не хотела двигаться. Я дергал оброть, толкал лошадь пятками под бока, кричал: «Но-о!». Назариха как прикипела к месту.
Тут, обрадовавшись, нагрянули опять ребятишки, зашумели, заплескались, обнимали Назариху за шею. Один карапуз залез сзади на круп и нырнул вниз головой, как с бревна. Другой шустрый пострел уцепился за хвост руками, бултыхал ногами, учился плавать, высвечивая морщенные от долгого купания розовые свои пятки.
Я взглянул на солнце. Оно склонилось за полдень. От берега уходило стадо, разбредаясь по ярам и овражистым лощинам. Мне надо было спешить на табор, а Назариха будто окаменела — не вытянешь из пруда.
«Может, ей ноги ревматизмом свело?» — подумал я в отчаянии и вышел на берег, чтобы обсушиться, согреться. Присел у насыпи, сжался в комочек, дрожу, не попадая зуб на зуб.
От досады я готов был разреветься. Никак не ожидал от Назарихи таких фокусов. Неужто придется выламывать хворостину?
Только я успел об этом подумать, как на дороге затарахтела телега. Это со стороны конюшни ехал на Орлике дед Свирид. На возу подпрыгивало деревянное косье. Видать, конюх ехал за травой на луг.
Я выбежал на дорогу, замахал руками. Дед Свирид, с трудом сдерживая нетерпеливого Орлика, спросил, что случилось.
— Дедушка Свирид, помогите Назариху из речки вытянуть.
— Тянуть бесполезно,— изрек старый конюх, не вынимая изо рта трубки.— Охолонет — сама выйдет…
И, тронув вожжи, дедок умчался вихрем на лихом вороном жеребце, который скакал так красиво. что все прохожие останавливались и с восхищением смотрели вслед.
Есть же красивые кони на свете! Вот бы на каком хоть раз прокатиться! Везет деду Свириду, ездит на нем каждый день и еще чем-то недоволен, ворчит, ругает Орлика, когда чистит его по утрам…
Пока я смотрел вслед Орлику, тут и Назариха на берег вылезла,

В поисках
Назариха исчезла внезапно. Паслась на зеленой полянке между рощей и полем, фыркала, отмахивалась от слепней, и вдруг ее не стало.
Я обшарил все вокруг — Назариха как сквозь землю провалилась.
Бегу к дяде Грише. Опустив очки на нос, дядя Гриша средним пальцем перекатывает туда-сюда костяшки счетов, щелкает, достает из-за уха карандаш и ставит на бумаге цифирки: двойки, тройки, единицы, нули, как учитель в классе.
— Дядя Гриша, Назариху украли!
— Украли? — Дядя Гриша поднимает голову, снимает очки и смотрит на меня в упор — Кто украл?
— Не знаю,— отвечаю уныло,— все облазил — нигде нет.
— Да-а, дела! — протянул нараспев учетчик.— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Прозевал, не укараулил…
— Я тете Стене ложки мыл…
— Ложки мыть — не грех,— перебил учетчик.— Но и за кобылой надо приглядывать. Назариха может завеяться — за неделю не найдешь.
Она, бестия, знает, где овсы посеяны… Заберется в траву, уляжется, и попробуй найди ее…
Дядя Гриша помолчал, подумал, потрогал себя за длинный нос:
— Как-то один раз мы ее почти день искали, все кругом облазили, а она в ста метрах от табора в зеленях вылеживалась,., Пожалуй, сейчас она в Яружке.
Бегу в лес. К Яружке надо пробираться мимо колодца, где воду беру, потом наверх, и там, на окраине рощи, находится эта широкая лощина, заросшая травой. Лужок там все лето бывает заказан. Трава — в пояс. Туда иногда пускает своего коня объездчик да наезжает подкосить молоденькой травки для Орлика дед Свирид. А для всех остальных Яружка — запретная. Траву косят на сено, скирды стоят огромные, как сараи.
Высоченные тонкие дубы сомкнулись вверху. Сквозь густую листву солнце почти не проглядывает. Сумрачно, жутковато одному в лесу.
Плутая между корявых дубовых стволов, покрытых сухой паршой лишайника, я спустился под гору, решил пробраться прямиком и залез в болото.
Шлепались в воду лягушата, хрустели, ломались дудки-стволики болиголова. Потревоженные комары зудели над ухом, лезли в нос. «Тьфу, куда занесло,— думал я, — Еще заблудишься, и дяде Грише придется разыскивать меня вместе с Назарихой».
Исхлестанный осокой, камышом и папоротником, весь в грязи, я выбрался на сухое место, вытер травой ноги. Подпитками похрустывали прошлогодние слежавшиеся листья. В ногу вонзилась заноза. Кровь выступила. Я сел, промыл слюной пятку — не осталась ли заноза, не торчит ли остряк? Занозы нет, ранку притрусил земелькой. Заживет!
Сколько таких колючек повидали мои ноги! Все лето, от школы и до школы, бегал я босиком. В деревне как-то не принято таскать ботинки или сандалии. Обутка жмет, давит ногу, натирает до крови. Нет, обувь летом не годится. То ли дело босиком!
Я бегал босиком по пахоте, по стерне, лазил по болотинам, по лесу, в лугах по росной траве шастал. А что за прелесть пошлепать босыми ногами по теплым лужам, когда булькают ручейки на улице, а водица, будто молочко парное.
Случалось, нарывала пятка. На ночь прикладывал жваник — хлеб с солью, тертый хрен, намыленную мочалку. Помогало, быстрей прорывало нарыв…
На дикой молодой груше торчало продолговатое, сделанное из мелких палочек гнездо. Застрекотала рядом сорока. Хвост длинный, черный, а но бокам — белые пятна «сарафана».
Вспомнилось рассказанное охотником: «Сорока стрекочет, если рядом бродит зверь». Мурашки побежали по спине. Не волки ли угнали сюда Назариху и приканчивают ее?
Настороженно приглядываюсь. Нет, это не волк, а торчит из густых папоротников обгорелый пень. А дальше что? Нет, не медведь с задранными вверх лапами, а вывернутое бурей дерево с  обнаженными корнями. Рыжее пятно вдали — не задранная хищниками Назариха, а всего-навсего красная глина возле лисьей норы.
Нога провалилась в яму, засыпанную опавшими листьями. Я страшно напугался. Не лежбище ли это гадюк? Старые люди рассказывают, что осенью все гадюки сползаются в одну яму, и горе тому, кто в нее свалится…
Глянул с пригорка — в Яружке пусто. Где же теперь Назариху искать? Уж не цыгане ли ее увели?
Я опустился на траву. Что-то прохладное подо мной. Отодвинулся, глянул — сплюснутые, подавленные ягоды. Батюшки, да тут все закраснелось спелой земляникой.
Сорвал одну, кинул в рот, придавил языком к небу — брызнуло прохладным сладким соком. Так и растаяла во рту, а пахнет — лучше всяких конфет. До чего вкуснющая! Жаль, кружку не взял, а то бы на варенье набрал тете Стене…
Наелся ягод, а сердце щемит. Назариха не выходит из головы. Как без нее быть, на чем воду возить? Делать нечего, надо бежать обратно. Глаза какая-то пелена застлала, все смазалось вокруг, как после плохой промокашки на листке…
Свалился в канаву, ушиб коленку, поцарапал руки о куст шиповника. Натолкнулся на усохшую, без макушки, старую грушу, В расщелине — дырка. Осы лезут туда одна за другой. Подлетают, скрываются в темной дыре.
Схватил палку, принялся шуровать-накручивать. Может, там мед у них в гнезде, понатаскали на зиму… Медком неплохо бы закусить…
Растревоженные осы закружились над головой.
«Падать»,— мелькнула мысль. Но было уже поздно. Несколько злющих бестий впились жалом в лицо.
Я перепугался: а вдруг ослепну? И тут вспомнил, что после пчелиного или осиного укуса нужны холодные примочки. Что есть духу помчался к колодцу.
Выскочил на простор, протер свои заплывшие зенки и остолбенел. У ручейка, что вытекает из-под сруба и поблескивает на солнце, стоит зловредная Назариха и головой укоризненно качает. А потом, видно, пожалела, словно почуяла, сколько я из-за нее претерпел, и тихонько направилась ко мне.