К 50-летию со дня гибели Павлика Морозова
Меня постоянно в течение многих лет бередила сцена: Антону Валеку, подпольщику-большевику, колчаковцы дали перед казнью свидание с женой. Он все понимал. Но находил в себе силы остаться и тут человеком. Он говорил с женой, а пальцы рук, раздавленные истязателями; держал под краном. Холодная вода унимала нечеловеческую боль…
Мы живем потому, что погибли другие. Боль о них не может проходить, не должна проходить. Стоит лишь приложить страдания погибших к себе, живому. Слишком легко мы говорим: «Герой погиб». А за этим — жизнь, оборванная пулей, нечеловеческие страдания…
Среди таких людей я вижу худого высоконького отрока, с родинкой над бровью, в картузе с высокой тульей. Этот отрок — пионер Павел Морозов, о котором много написано, но жизнь которого все еще ждет своего Шекспира.
Почему Павел, а не привычное — Павлик? Потому что он погиб четырнадцатилетним. Без двух месяцев. А деревенские ребята растут быстрее городских, они ближе к земле, к тяготам и прямоте жизни.
Павел за короткую свою жизнь испытал все, что довелось испытать кормильцу немалой семьи в деревне. Он и пахал, и сено косил, и дрова рубил, уж не говоря о том, что нянчился с братьями и учился.
Все Морозовы — крупные, высокие. У Трофима Сергеевича и Татьяны Семеновны было четверо сыновей. Павел — первенец.
Родился он 2 декабря 1918 года. Погиб 3 сентября 1932 года. Ровно полвека назад. Мог он и этого не прожить. В 1921 году, в кулацкую вольницу, во времена Гришки Барашкова, Пашу, играющего посреди мощенной деревом герасимовской улицы, чуть не стоптали кони. Татьяна Семеновна вырвала его из-под копыт.
1 .
Впервые в мою жизнь Павлик (все-таки Павлик) вошел строками песни, которую, как я недавно узнал, написал Павел Соломеин, в 1932 году — корреспондент областной комсомольской газеты, затем первый председатель колхоза имени братьев Морозовых.
Вот она, эта песня:
Залегла тайга в тумане сером,
От большого тракта в стороне.
Для ребят хорошим был примером
На деревйе Паша-пионер.
Красный галстук он носил недаром,
За учебу дрался горячо.
Пряча хлеб, тая зерно в амбарах,
Не любило Пашу кулачье.
Был в борьбе с врагом Морозов Павел,
И других бороться он учил.
Перед всей деревней выступая,
Своего отца разоблачил.
За селом цвели густые травы,
Колосился хлеб, в полях звеня,
За отца жестокою расправой
Угрожала Павлику родня..,
Строка «Не любило Пашу кулачье…» вонзилась мне в душу. Вероятно, песню эту я услышал в деревянном клубе, там я увидел свой первый в жизни фильм — «Мать» Пудовкина, где победителям в борьбе за новый быт вручались красные знамена, а отстающим — рогожные, где плохо и бедно одетые ребята носили: темнокрасные пионерские галстуки. От них я и мог услышать песню о Павлике Морозове,
Но пойдем дальше за песней:
И однажды в тихий летний вечер,
В тихий час, когда не дрогнет лист,
Из тайги с братишкой малолетним
Не вернулся Паша-коммунист.
Собирал рассвет зарницы знамя
От большого тракта в стороне.
Был убит Морозов кулаками,
Был в тайге зарезан пионер.
И к убийцам ненависть утроив,
Потеряв бойца в своих рядах,
Про дела погибшего героя
Не забыть ребятам никогда.
Она не могла не мучить, эта песня… Не у водили бодрыми словами от жизни, от смерти пионера, от боли за него.
Павлик Морозов вошел в мои будни, во всю мою жизнь.
Лет через шесть, в 1940 году, это я прекрасно помню, прочел уже книгу того же Павла Соломенна «В кулацком гнезде». Само название первого варианта книги, писавшейся за занавешенными от недобрых глаз окнами избы Морозовых, точно определяло суть случившегося. Помню зачитанную, немалых размеров книгу, даже заставку-рисунок помню… И помню часы, проведенные с книгой наедине. Это было в пионерском лагере Уралмашзавода на СУГРЭСе. В последний довоенный год. В том же году, но уже зимой, я, ставший сам пионером, увидел на сцене Свердловского ТЮЗа спектакль «Павлик Морозов» по пьесе Ю. Яковлева. Павлика играла Е. В. Лялина, уральская Сперантова. Помню поющего на сцене Трофима, помню Павлика, починяющего во дворе борону…
А во время войны я, участник юндрамколлектива ДК Уралмашзавода, играл в спектаклях, сбор от которых шел на постройку танка «Пионер Павлик Морозов». В те же годы ныне известные художники братья Л. и С. Грачевы, задумывавшие картину «Павел Морозов», приглядывались ко мне: хотели писать глаза Павлика с моих глаз.
Образ Павлика Морозова поражал многих своим поступком, правдивой прямотой.
В 1949 году, окончив театральный институт, я сам стал актером Свердловского ТЮЗа. Первое, что я сделал,— композицию поэмы С. Щипачева «Павлик Морозов» и читал ее, где только было возможно: перед пионерской аудиторией, перед взрослыми… Читал, разумеется, не зарабатывая ни копейки. Считал это невозможным.
После я играл Павлика в пьесе Л. Румянцева «Песня о нем не умрет».
Время шло, но мысли о жизни и гибели Павлика меня не оставляли. Много было неясного, много было и упрощенного, как мне казалось. Время Павлика Морозова — время, как тогда говорили классовых битв. Гражданская война кончилась недавно. Руку протяни, и дотянешься до нее. Судите по себе: что такое десять лет — всего ничего. Ощущение от литературных произведений того времени, от встреч с людьми, что гражданская война будто и не кончилась…
Война шла в душах людей, и не только в душах. Спиридон Никитович Карташов, старый чекист, кому мы обязаны тем, что дело об убийстве Павлика Морозова стало известно всей Советской России, рассказывал, что в эти лиходетья они добивали неуловимую и жестокую банду Калины, поднявшую, было, мятеж. Раскрытию банды помог арест двух братьев-подкулачников, а на самого Калину вывела чекистов женщина, носившая в урман еду.
Враги лютовали. Заставляли вспоминать недавнее время, когда в Тавде топили с барок пленных красноармейцев, жен комиссаров вместе с детьми, завязав им руки проволокой.
Трофим Морозов пришел с гражданской. Он бил колчаковцев. Не могли его рассказы не запасть в душу Павла. Да и сам он немало слышал, видел, читал в газетах. А он был «остёр», восприимчив к жизни, к каждому ее дню, ко всему, что его окружало. Он был одаренным пареньком — «выхлест» из звероватого рода Морозовых.
Скоро мною были набросаны первые строки пьесы в стихах о Павлике «Костер рябиновый». Пьесу писал красными чернилами. Точнее — не пьесу, а массовое действо о Павле Морозове. Мне казалось: лишь постановка на природе, под небом, с хором и конницей, с громадной массовкой как-то отразит события тридцатых годов.
Этому не суждено было осуществиться. Я поставил лишь традиционный театральный вариант на сцене Ирбитского драматического театра. Ведь Ирбит — недалеко от Тавды, а Тавда — недалеко от Герасимовки, где и случилась трагедия семьи Морозовых.
2.
В дни работы над постановкой «Костра рябинового» я познакомился с двумя ирбитчанами, имевшими прямое отношение к судьбе Павлика. Это были первая учительница Павла Елена Васильевна Безбородова и уже упомянутый мной Спиридон Никитович Карташов.
Елена Васильевна представляет собой тот тип русского сельского интеллигента, за которым видится целая плеяда сельских учительниц. Такими людьми богата Россия.
Вот что рассказывала Елена Васильевна:
— Герасимовка в двадцатых годах была глухим таежным селом. На всю деревню девять самоваров, несколько ламп-линеек. Вечерами больше лучины жгли. А избы крестьянские?.. Где победнее — там вместе и скотина, и ребята. У одного корыта росли. Мылись омыльем. Мыла покупного не видали. Когда приехала я в Герасимовку, под школу отдали двухэтажный дом. Начала работать. Паша Морозов как-то отличался от других деревенских ребят.
— Чем отличался?
— Да ведь трудно сказать: отличался, и только. Вот, помню, привезла я из города карандаши, тетради и мыло. Ну, карандаши, тетради — ясно, для чего. А мыло? Я рассказывала и показывала, для чего мыло. Полотенцем пользоваться учила… Дежурный имел право два раза руки мыть: перед уроками, потому что класс к ним приговлял, и после уроков, потому что класс убирал. Так Паша всё дежурить норовил… И часто дежурил, чтобы иметь право дважды вымыть руки мылом. Времена были, сами знаете, какие…
Убийство крестьянских корреспондентов, поджоги, угроза активистам,— щерилось кулачье.
Однажды сторож предупредил меня: «Берегись, Васильевна, в селе против тебя кулаки худое затеяли». Остерегалась одна ходить. То с ребятами, то со взрослыми. Однажды из-за поленницы березовое полено в меня бросили. В голову метили. Мало не убили… А то, помню, сорвали с сельсовета красный флаг. Пропал флаг, да и только. Паша нашел. Он в деревне среди ребятишек за коновода считался. Идет раз после школы, видит — ребята поменьше под мостки заглядывают. «Чего вы?» — «Шарик укатился, достать не можем». Павлик полез за шариком, достал этот шарик деревянный и что-то еще под мостками нащупал. Вытащил, а это флаг сельсоветовский, на лоскутья разорванный, в грязи… С кем уж, не помню, он флаг этот зашил, выстирал, в сельсовет отнес… А наутро снова флаг бился на ветру. Все это было…
Позже Елена Васильевна подарила мне фотографию школьников Герасимовки. Копию той единственной фотографии, с которой после гибели Павлика и был сделан известный всей стране портрет. Паша стоит на снимке в последнем ряду, высоколобый, прижавший к груди книгу, в своем картузе, похожий на мать…
Со второй учительницей Павла, Зоей Александровной Кабиной (она учила его в третьем и четвертом классах), я встретился в деревне Городищи, что на реке Тавде.
— Время было тревожное,— рассказывала Зоя Александровна.— Лишенцы бежали из ссылок, грабили и без того бедные сельские лавки и магазины. А у нас какой актив? Я одна комсомолка (в прическе «фокстрот», в косынке, завязываемой по тогдашней моде сзади) да пионеры… Вот мы с ребятами возьмем «осоавиахимовки», винтовки-мелкопульки, и дежурим по ночам… Паша по хозяйству отработает, уроки выучит — ну, и ко ,мне, с ватагой. Не думайте, что он все время серьезный ходил: и озорничал, и смеялся… Зимой в снегу друг друга вываляют, летом в бабки играют… Нелегкое, но — детство же… При мне вступил в пионеры. Одиннадцать человек их было. Кто послабее характером — родителей боялись, галстуки надевали только в школе. Паша этого не любил. То высмеет, то подбодрит. Глядишь, и уж пристыженный по деревне в галстуке идет, хоть и оглядывается.
— А какой он был, Павлик?
— Глаза острые, учился неплохо. Мог бы лучше, да знаете, сколько забот? Отец, Трофим Сергеевич, из семьи к солдатке ушел. Все у Павлика на плечах. Переживал, конечно, за отца. А поначалу все ладно между ними было. Трофима Сергеевича, как бедняка, председателем сельсовета выбрали… Частушку помню.
— Частушку?
— Пашину… Она того времени, когда мир в семье Морозовых был, когда его «председателенком» звали:
Ты сдавай, отец, зерно,
Все излишки в сроки.
А я, парень молодой,
Выучу уроки.
Выступать любил: попов изображал, подушку под рубаху засунув, буржуев… Читал охотно. Никто не заставлял — сам ходил по избам, читал «Крестьянскую газету». С характером был.
— А суд над Трофимом Сергеевичем помните?
— Как не помню… В двух темных комнатах, в школе на первом этаже был суд.
— И как Павел?
— Павлик-то? Не боялся и боялся. В первом ряду мужики побогаче сидели. Боялся, но все об отце рассказал: как тот из-за денег справки лишенцам продавал. По этому делу не один Трофим проходил, целая группа.
Павлик сказал на суде: «Я не как сын, а как пионер… » Заглянул ли кто тогда в душу «председателенка»? Отец же… Да ведь и любил его Павлик…
Одолением, тяжким одолением себя можно назвать короткую жизнь Павла. Но определяют ли эти слова всю трагедию его ребячьей души?!
3.
Когда Татьяна Семеновна Морозова приехала в Свердловск, я пригласил ее к себе на пельмени. Мать у меня лепила отменные пельмени.
Говорить с Татьяной Семеновной было нелегко, нужно было пробиться к ней через привычку рассказывать перед большой аудиторией.
Живые интонации, через незабытую боль, выявились в беседе Татьяны Семеновны с моей матерью, когда они прилегли рядом в спальне. Разговор был тихий, доверительный. Боль и через время прорывалась в рассказе Татьяны Семеновны: потерять враз двух сыновей… Третьего сына, Романа, она потеряла в Великую Отечественную войну. Он был командиром орудия, погиб смертью храбрых в Восточной Пруссии. (Четвертого из братьев, Алексея, я увидел позже в Алупке. когда встретился с Татьяной Семеновной вторично.)
Она рассказывала тогда матери о Павле:
— Паша ко мне добрый был. И с братишками ласковый, в дому его нянькой и звали. Рассудительный… Зерно сдавать надо — мы, Морозовы, среди первых. А все он: «На картофке проживем, а там, в городе, люди с голоду мрут. Ребятишки, вон, как наши… Пособить, мама, надо…»
Пособить — вот оно, главное слово, сказанное Павликом Морозовым в своей жизни. Пособить людям. Этот рассудительный, читающий отрок оглядывался на жизнь вокруг. Он по праву сидел на первом возу красного хлебного обоза в Тавду, в Тавду., которая не могла ему не казаться большим городом.
Интересно, видел ли Павлик какой-нибудь фильм?
Не видел, наверное.
— А Трофим стал дудеть не в ту дуду… Деньги, водка… И дожил до суда,— продолжала Татьяна Семеновна.— Когда суд был, судья (женщина была) и спроси Пашу: «Вас подговорили так говорить?» А он судье тут же: «А вас подговорили их судить?..» С характером он…
И верно, с характером. В первом ряду — богатеи, дед Серега, бабка Ксения, Данилка, около отца — милиционер.
Тяжко было ему… А Морозовы — все с характером. Особенно дед.
Павлу предстояло еще пережить самое страшное. Последнее. Но и там мы увидим проявление его характера.
4.
Седеющий, невысокого роста, подвижный, Карташов не вязался с расхожим представлением о чекисте. А Спиридон Никитович, между тем, был чекистом опытным. Прошел гражданскую, служил в войсках ГПУ, в Закавказье, наводил порядок и в других местах.
— Отправили меня тогда в Городищи. Уполномоченного по хлебозаготовкам там убили. Следствие ничего не дало: кулаки осторожно действовали. Предал я тело уполномоченного земле и возвращаюсь… Только выехал верхом из Городищ, Григория Мацука из Герасимовки встретил. Ну, остановились, крутим цигарки…
— Как дела?
— Да всё так… Пашку Морозова, у нас убили. В пионерах ходил.
— Когда убили?
— Кто его знает. Шестого числа их с братом нашли… Похоронили. Вот уж как неделя.
— А милиционер Титов?
— А что Титов?
— Следствие начал?
— Какое там!..
— Кто убил?
— Разве про такие дела узнаешь? Подкулачники, должно.
— И тихо в деревне?
— Мать голосила, теперь в горячке, молчит…
Вернулся я в Городищи, звоню начальнику ОГПУ. Отчитался о городищенских делах и спрашиваю:
— Вы об убийстве пионера Морозова что-нибудь слышали?
— Нет,— говорит.
Сообщил ему, что со слов Мацука узнал.
— Что делать?
— Езжай срочно в Герасимовну.
…Дорога из Городищ в Герасимовну с десяток верст, не очень веселая. Я сам шел в 1951-м из Городищ, отгостив у Зои Александровны, и видел еще серые, избитые дождями дощечки со словами: «Береги лес от рук классового врага». Шел себе, делал путевые зарисовки в походной тетради. Подошел к какой-то деревне. Пустая, будто вымершая: страда. У первой избы сидел на крыльце белоголовый мальчонка.
— Какая деревня?—крикнул я.
— Герасимовка! — мягко гакая, ответил он.
Оно и понятно:, первыми поселенцами Герасимовки были «самоходы» — белорусы, пришедшие от безземелья на Урал. Они рубили деревья на избы, выкорчевывали пни, обихаживали пашни. Их ел поедом гнус. Да жизнь обещала быть сытной: земля — не уставшая, в урмане — лоси, дичь.
Павел, говорят, охотничал. Пристрастил его к охоте отец…
Этой же дорогой спешил 13 сентября 1932 года в Герасимовну, загоняя лошадь, Спиридон Никитович.
Приехав в Герасимовну, он арестовал тех, кого можно было подозревать. Допрос вел ночью, не откладывая дел.
— К пяти утра Данилка стал путаться в показаниях. Я его в отдельный амбар запер. Потом были арестованы дед Серега, Арсений Кулуканов, бабка Ксения…
Из рассказа Зои Александровны: .
— Четвертого сентября вижу я из окна: бабы стайками собираются, руками всплескивают, сходятся, расходятся.
— Что стряслось? ?
— Братья Морозовы пропали…
— Как пропали?
— Вон Алешка говорит. С утра вчера по ягоду пошли, и все — нет. Татьяна-то в Тавду уехала, телка сдавать.
— Может, у родичей, в соседней деревне, ребята загостились?
— И верно!..
Послан был нарочный. Не было там Павлика и Федюшки.
Искали их всем миром. Думали, заблудились. Искали далеко от деревни. Подоспела подмога: комсомольцы соседних сел. Да и герасймовцы искали, себя и своих голосов не жалели.
В ночь на шестое комсомольцы жгли костры, чтобы не спать, а утром, чуть рассвет,—снова на поиски.
Братьев нашли. Людей на убитых ребят вывела охотничья собака…
Я был на этом месте. Прошел за Герасимовну до поворота дороги и свернул в лес. До места гибели насчитал восемьсот шагов. Всего восемьсот шагов от большака. Так близко их тогда не искали…
Место глухое. Червивый тальник, чахлые деревца…
Зоя Александровна дальше рассказывает:
— Когда на крик подбежал народ, то увидели вначале Пашу. Он был в застиранной красной рубахе, голова замотана мешком. Ягоды кругом рассыпаны. Федюшку нашли неподалеку, забросанного сверху ветками…
Узнал я уже потом из материалов судебного расследования, почему их не на одном месте нашли, и еще раз поразился душе Павла.
Братьев Морозовых на телеге привезли в Герасимовку. В это время и вернулась из Тавды Татьяна Семеновна. Обезумевшая от горя, металась она у телеги, от которой оттаскивали ее бабы-товарки, и кричала:
— Федя! Паша! Ах, не хочу жить! Дайте сулемы… Не хочу!..
Не выдерживало материнское сердце.
Братьев похоронили вместе, в одном гробу, похожем на ящик. Об этом мне говорил А. М. Сельменский, учитель географии, краевед, участник гражданской войны, присутствовавший при перезахоронении Павл в и Феди с кладбища на середину села.
5.
Возвратившись из Герасийовки в Тавду, я долго ходил вокруг нового просторного клуба, на том месте, где когда-то в старом здании шел процесс по делу об убийстве Павла Морозова.
Карташов исполнил свой долг: о трагических событиях в Герасимовке узнала область, а затем вся страна.
Спиридон Никитович рассказывал; когда красноармейцы вводили арестованных, толпа была близка к самосуду. Еле-еле удавалось их охранить. Особенно ней стовствовали женщины.
…На суде по делу группы Трофима не одни только показания Павла были доказательством вины отца. У ОГПУ были свои, добытые кропотливой работой, факты и доводы. Трофима Сергеевича осудили па десять лет строгого режима.
Поступок Павлика, выступившего на суде против отца, был, конечно, не рядовой. Но не единична его судьба. В гражданской войне родные люди становились врагами: это непостижимо, но это было семейные трагедии выявляли трагедии социальные. Был совестливый парнишка, с твердым характером, и был бесхарактерный отец, в условиях классовой борьбы пошедший на сделку с совестью…
Есть над чем поразмышлять в этой конфликтной ситуации: с одной стороны — нецелостность личности взрослого и даже воевавшего за идеалы революции человека; с другой — отроческий максимализм, отрицающий во имя идеи житейские компромиссы. Высочайшее слово «отец» не избавило Трофима ат критики сына. Да… За просто так нас могут любить только младенцы, а горечь наших просчетов, наши слабости, неодаренность быть истинными наставниками оседают трагедиями в душах наших детей.
…А жизнь в Герасимовке продолжалась.
Кулаки косо поглядывали на Павла: он с ребятами не раз помогал найти упрятанное зерно. Павел имел право искать это зерно: его семья по его воле в должниках перед государством не ходила, да еще для красного обоза излишки сдала. Это при четырех-то ребячьих ртах, а все Морозовы крупными намечались!.. И мать, наверное, понимала старшого, хотя и трудно ей было понять. Пособить городу надо.
Пашу стали звать Пашкой-коммунаром. Во всем «вострый» — в школе, на улице, на сельских сходках, в выступлениях самодеятельности. А вслед — смешки, угрозы, молчаливая приглядка…
Паша не сворачивал в сторону от самого себя. Мать успокаивал, которую «вшивой комиссаршей» звать стали. Однажды Данилка чуть не вывернул Паше руки… Разошлись их пути. Данилка во всем слушался деда. А у деда в избе разговоры:
— Скоро все переменится. Ремни да звезды на спинах коммунаров вырезать будут…
Читались занесенные монашкой «святые» письма с угрозами пионерам и коммунарам. Все сулило исход. И Данилка, не боясь наказания, измывался над Павликом.
Татьяна защищала сына. Да разве в селе избежишь общенья? Как Павлу к деду не сбегать: не то, так другое по хозяйству надо. А сбегает — его обидят. Синяки неделю с тела не сходят… Все Данилка.
— Сбрось красную тряпку! Сбрось, пока до худа не довел! — сдавливая галстуком шею Павлику, угрожал он.
Павел, хоть кол на голове теши, не снимал на улице галстука.
Разошлись пути двоюродных братьев… И сойтись им суждено было на том месте, где рос червивый тальник. Они были одного роста: Павел мужал быстро, хоть и был младше Данилки на пять лет.
Данилку и деда Серегу растравлял Кулуканов. Но, обиженный реквизицией хлеба, он вел себя на людях так, что не подкопаешься. Наверху была одна злоба деда Сереги — злоба давняя, устоявшаяся… До революции, говорят, служил он тюремщиком.
Согнутый в плечах, он был высок. Ходил в азяме, в длинном самотканом рубище, без портов. На угрозы был горазд, и еще Кулуканов подзуживал. Мерещилось ему, что Павлик стал заглядываться на его возок да лошадей. Разговоры шли о реквизиции скота: «Пашка всех выдаст, всех голодом оставит!»
Данилке обещаны были тридцать рублей (как тридцать сребреников!) и золотишко. Уверяли: мол, так вся деревня решила. Дед шептал, уговаривая: «Свой род, своя расправа… Приму на себя весь грех, как принял Иисус Христос на суде иудейском…»
3 сентября Павлик пошел за клюквой. Федюшка, любя старшего брата, увязался за ним. Федюшка только собирался в первый класс… Шли по клюкву, чтобы ею обрадовать мать. Деловито разговаривали.
Бабка Ксения донесла об этом деду:
— Пошел в лес, да с Федюшкой…— может, надеялась, что не пойдут из-за Федюшки дед с Данилкой в лес.
Пошли… Они встретили ребят возвращающимися из леса с ягодами. Последними словами Павла были:
— Федя, братко, беги! Беги, братко!..
Павлу нанесено было несколько ран. Когда его нашли, он лежал белый как снег. У Федюшки лицо было темно-фиолетовым.
Нож, которым они были убиты, нашли за иконой. Когда их — деда Серегу, Данилку, бабку Ксению — вели, Татьяна, все еще метавшаяся без ума от боли, крикнула:
— Что вы наде-ла-ли?!
Старуха, когда-то родившая Трофима, бросила ей, родившей Павла:
— Похлебку наделали, а ты ешь.
Татьяна Семеновна пришла в себя, когда в Герасимовке был уже организован колхоз имени братьев Морозовых. Убийц приговорили к высшей мере социальной защиты — расстрелу…
Бабка Ксения скончалась до наказания.
6.
Павлик Морозов открывает книгу пионеров Героев Советского Союза. Своей трагедией, своим чутьем общественной правды и мученической смертью он вошел в сознание не одного поколения советских людей. Алексей Максимович Горький в свое время принял у себя дома Татьяну Семеновну с сыном Алешей. Он понимал всю глубину трагедии семьи Морозовых, ее неразрывную связь с прекрасным и яростным временем. О Павлике Морозове он говорил: мальчик с мужеством мужчины.
…Вспоминается мне: когда я подошел к песчаному причалу реки Тавды, чтобы плыть в Городищи, то увидел у мостков два покачивающихся катера: катер «Павлик Морозов» и катер «Чапаев».
Лжет зарубежная пресса, что мы воспитываем своих ребят на примере предателя своего отца. Это ложь и сознательная спекуляция фактами. В Павлике Морозове нас всегда привлекали его высочайшая гражданственность, сопричастность делу рабочих и крестьян, его мальчишеское желание «пособить людям».
«Мучеником идеи» назвала Павлика Морозова «Комсомольская правда».
Сильнее не скажешь. Не скажешь правдивее.
