Прожив полвека, невольно начинаешь приводить в относительный порядок ту бесконечную, бездонную кладовую, которую называют памятью. Строки из писем, приведенные ниже, всколыхнули во мне мысли о событиях детства…
«Религия всегда делала только добро. Она помогает человеку в трудные минуты жизни».
«Вера в бога была, есть и будет, несмотря на гонения».
(Из анонимных писем)
Неверующим я стал во втором или третьем классе. Жили мы в Нижнем Тагиле. Пронзительно, до крохотных подробностей помню июльский вечер. Я лежал на половике, читал книжку о Джордано Бруно и одновременно совершал тайные вылазки на кухню. Там, на таганке— железном обруче с тремя приклепанными ножками, варился борщ, в котором была большая аппетитная мозговая кость. Мне смертельно хотелось вытащить ее, пососать и незаметно утопить обратно. И вот, снимая с котла тяжелую сковородку-крышку, я опрокинул таганку, и все варево брызнуло на голяшки. Из сеней, где шла стирка белья, на вопль, прибежала мать. Ахая и охая, она одной рукой смазывала мои обваренные ноги куском хозяйственного мыла, а другой лупцевала по заднему месту недостиранной рубахой.
Всю ночь провалялся в бреду. Я-то обварил всего-навсего ноги, а того человека — из книжки— жгли на костре. Сколько мук вытерпел он, прежде чем свирепый огонь лизнул его сердце! В кошмарных видениях казнили то Джордано Бруно, то меня самого, то дядю Лешу, мужа моей тетки. В финскую, в атаке при прорыве линии Маннэргейма, он попал под струю огнемета. Однополчанин дяди Леши рассказывал нам потом, что нечего было даже хоронить: пряжка на солдатском ремне — и та расплавилась.
Мать, не зная моих бредовых мыслей и видений, всю ночь просидела возле кровати, казня себя. Милые мамы… Они всегда винят себя в сыновних бедах.
Когда голяшки стали подживать, я несколько дней ходил как сонная муха и вел разговоры сам с собой. О попах-инквизиторах толковать нечего — беляки, самураи. Ну, а бог — он-то ведь мог одним мизинцем помочь Джордано Бруно, мировецкому учёному с потешным воротником вокруг длинной шеи?!
Вот был недавно на нашей улице пожар. Порохом пыхнул старый дом, так что семья еле-еле успела выпрыгнуть в окна. Тогда первый на Вые силач и балагур по прозвищу Федька-булка спас одуревшую и уже подпаленную козу из-под рушившихся стропил хлева.
— Все ж таки животная,— объяснил он пораженным зевакам.— Божья тварь!
Федька-булка рисковал жизнью из-за паршивой козы-блудни, а всемогущий и всеблагий бог не мог отстоять человека!? И не одного Бруно. В той же книжке было сказано, что от имени господа инквизиторы отправляли на костер сотни тысяч ни в чем не повинных людей…
И еще одно яркое воспоминание. Мне повезло на хорошую учительницу, которая, не ограничиваясь куцей программой первых-четвертых классов, рассказывала нам всякую всячину, вслух читала детских писателей, удивительно доходчиво объясняла непонятные места. Однажды, когда она читала книжку о крестовых походах, в конце которых «гроб господен» пошли отвоевывать у турок дети, я громко всхлипнул. Весь класс вытаращил глаза. Реветь выйским пацанам не полагалось ни при каких обстоятельствах — даже если тебя лупила вся Тальянка.
Тогда, на уроке, мне до жути отчетливо представилось, что по диким лесам и болотинам идут не чужие мальчишки и девчонки, а наши, выйские, и, конечно, я — с ними. В рубище, похожем на материну, из грубого холста, рубаху, без куска хлеба, без самодельной финки, без моей любимой берданки тридцать второго калибра (какая уж там берданка в те далекие века!). На нас нападают дикие звери, поедом жрут комары. Нельзя даже запалить нодью — спичек-то нет! И тает на глазах наше сопливое воинство, а ведь самое страшное — турки — еще впереди…»
Куда бог-то смотрел?! А может, никакого бога нет, если на земле происходили такие странные вещи?…
Конечно, нету. Ведь и отец говорит, что нету.
На нашей улице жил священник местной церкви, человек, по общему мнению, добрый и обходительный. В карманах плисовых штанов под длинной рясой он всегда носил изрядный запас ирисок и щедро раздаривал их малышне. Он удивился, когда я под впечатлением последних событий не подбежал к нему вместе с остальными, и ласково спросил:
— Ну, а ты что, раб божий, не хочешь конфетку?
— Сам ты раб! — выпалил вдруг я, осмелей.— Мы, Воробьевы, ничьими рабами не были и не будем. Это тебе не старое время!
— Ну, ну,— зло сощурил глаза батюшка.— От горшка два вершка, а туда же… А мать-то у тебя верующая. Отцово, видно, семя…
К тому времени, когда я уже хорошо помнил отца, он не верил ни в какого бога, хотя с грехом пополам понимал печатные буквы и совсем не умел писать. Атеистом его сделала солдатская служба, жизненные невзгоды. К религии он относился не просто равнодушно, а с ожесточенностью, называя священников захребетниками, а знакомых моей матери — верующих теток, бабок, каких-то лохматых стариков — придурками с паперти.
В редкие семейные праздники после третьей стопки браги отец начинал длинные рассказы. Мать называла их богохульными, хотя сама каждый раз слушала с неослабевающим интересом.
Новобранец 1910 года, батя отбывал действительную военную службу на русско-китайской границе: ловил китайцев-хунхузов, которые таскали на нашу сторону ханжу (вонючий сивушный спирт), шелк и опиум, чтобы продавать их старателям за золото. В секретах, засадах, преследованиях он исползал по-пластунски всю приамурскую тайгу.
Процедура выдворения пойманных контрабандистов, а нередко и лазутчиков-шпионов, была самая простая. Сначала у них отбирали контрабанду, тайные иероглифы на рисовой бумаге, а потом вели «на высокий на берег Амура». Держа хунхуза за косу, отец или кто другой Давал ему здоровенного пинка, так что тот летел едва ли не до середины реки. Обрывок косы оставался у таможенника в руке. Ими и отчитывались перед отделенным.
Отделенный, прозванный солдатами Богомолом, судя по рассказам, сидел у отца в печенках. Перед , выходом бойцов в наряд Богомол тщательно проверял каждого: хорошо ли смазана трехлинейка, свободно ли ходит затвор, полон ли боекомплект, дослан ли патрон в патронник. Ну, это все правильно — так и нужно. Но Богомол каждый раз приказывал расстегнуть ворот и лично убеждался в наличии на шее стандартного солдатского крестика. Тот, у кого его не было, тут же получал зуботычину.
Хотя господь и оберегал таможенников (по убеждению Богомола), редкий день не приносили кого-нибудь со страшной раной. Пограничник охотился за хунхузом, а тот охотился за пограничником. Головку пули китайцы покрывали поперечными зарубками; при попадании в цель она плющилась, оставляя кровавую дыру в ладонь шириной.
Не уберегся в тайге и мой отец с крестиком на шее: разворотило ему бок резаной пулей. Еще левее — и не стало бы рядового Воробьева.
После того, как батю подлечили — там же на границе, дав отпуск по ранению,— подошел 1914-й. И опять загремел рядовой Воробьев на фронт.
Здесь ему снова не повезло. Во время Брусиловского прорыва, в затишье перед очередной атакой, полковой священник служил молебен «за победу русского воинства». Коленопреклоненным солдатам раздали чудотворные иконы, «оберегающие от ран». Наблюдатель, сидевший на крыше костела с биноклем, вскоре слез и рассказал отцу, что у немцев тоже идет молебен, наверное, «за победу германского воинства». Во время атаки до немецких окопов из всей роты добежало десятка два. Отец был среди них. Но тут рядом ухнул снаряд, Взрывной волной батю забросило на верхушку дерева, откуда его сняли без обоих сапог и чудотворной иконки.
На этом рассказы свои отец обычно и заканчивал. Дальше, говорил, неинтересно, поскольку, тяжело контуженного, его признали негодным к строевой службе, и он вплоть до 1918 года «таскал горшки из-под раненых».
Однажды на покосе, когда я, тринадцатилетний подросток, уже лихо помахивал взрослой литовкой, отец одобрительно крякнул и, кажется, первый раз в жизни ласково погладил меня по голове. Нежностей в нашей семье не было, а мать обычно говорила: целуй ребенка, пока он спит.
— Не верь никаким поповским сказкам, сынок,— сказал батя,— Верь в трудовые руки да работу, Без нее человек — не человек.
Да, стал мой отец неверующим и таким умер. Когда из-за склероза головного мозга он не мог найти дверь комнаты и дни его были сочтены, мать сбегала-таки в местную церковь и привела весь причт — исповедать и причастить умирающего «раба божьего Василия». Но «раб», собрав остаток сил, приподнялся и обложил священника и его присных такими словами, что те горохом посыпались на улицу, не сразу найдя широкие ворота.
В детстве — чувством, а в зрелые годы — разумом я понял, что религия никогда не была и не может быть доброй. Под скорлупой благостных евангельских заповедей и притч скрываются ядро ненависти к инакомыслящим, жестокость к непокорной бедноте, холуйство и раболепие перед власть имущими. Кто считал, да и мыслимо ли сосчитать, сколько миллионов людей из-за церкви прошло под косой смерти!? Погибли на кострах, в тюрьмах, застенках, в братоубийственных религиозных войнах…
Верующий идет на верующего — христианин на католика, католик на протестанта, иудаист на мусульманина. Нет такой казни или пытки, которые не применялись бы церковью против «иноверцев» или «язычников»!
Недавно я перечитал «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». От некоторых страниц этой страшной книги волосы встают дыбом. Десять лет просидел, а вернее, простоял Аввакум в земляной яме, более тесной, чем могила. Победи он, неистовый в древлей вере, «окаянного» патриарха Никона, тогда с никонианцев летели бы головы, их сжигали бы скопом в припертых снаружи избах, садили бы в такие же могильные ямы.
Читатель может подумать: что это он все о седой старине, об истории?
Наверное, потому, что мы поколение родилось в историческое время. Я появился на свет в год коллективизации, на тринадцатом году Великой Октябрьской социалистической революции. Тогда по праздникам крепкие еще партизаны гражданской воййы надевали через плечо именные маузеры в деревянных кобурах, и их, если подвыпивших, опасливо обходили милиционеры. В Нижнем Тагиле было несколько красных бойцов и командиров, награжденных орденами Боевого Красного Знамени. Любой из мальчишек шалел от радости, встречая на улице такого.
Для тогдашних мальчишек и девчонок эпохи словно бы сомкнулись. Спартак, Джордано Бруно, Стенька Разин, Гарибальди, Чапай, Буденный — все были «наши», а их враги — «белые».
В нашей большой, бедной семье, которая, по выйскому присловью, перебивалась из кулька в рогожку, мама единственная отличалась набожностью. Но сейчас, через расстояние прожитых лет, я думаю, что истоки ее религиозности не отличались глубиной и носили, если так можно выразиться, практический характер. В боге она видела своеобразную «страховку» на людей, скот, имущество. «От поклонов перед образами спина не переломится. Если хорошо помолиться, глядишь, и минует беда дом: не заболеют дети, вовремя обгуляется корова, вовремя отелится, не захромает лошадь. Только не ленись — отмаливай у бога грехи!»
А какие-такие грехи были у семьи? О военных годах отца я уже рассказывал. В мирное же время он возил на кобылке Овсянке вагончики с рудой по узкоколейной железной дороге Лебяжинского рудника. К вечеру, когда возвращался домой, мне казалось, что не отец ведет кобылу за узду, а она тащит его, вконец измотанного.
Не упомню, чтобы и мать без дела сидела на старом «венском» стуле. Она варила, стирала, штопала, доила корову, собирала грибы, ягоды, помогала отцу, пока мы не подросли, рубить дрова, косить сено. Даже сруб нашего домика она катала вместе с соседями — «миром» — на восьмом месяце беременности.
Я сам, сколько помню свое довоенное и военное детство, никогда не спал досыта. В пять утра мать, жалеючи и в то же время непреклонно, кричала:
— Бориска! Гони корову — пастух ждать не будет.
После надо было натаскать с пруда огромную бочку воды, слетать в магазин, прополоть морковь или огурцы, полить их.
Работали все, но бедность из дома не уходила, а несчастья вовсю стучались в ворота. Грянула война. В 1942 году бросила школу и пошла работать на оборонный завод сестра Валя — моя терпеливая нянька и пестунья. На жестоких сквозняках заледенелого снарядного цеха она заболела. Каждый раз дикой болью и тоской полоснет сердце, когда вспоминаю ее в последние минуты жизни.
Чтобы получить взрослую хлебную карточку, бросил шестой класс и я — пошел учеником столяра в райпромкомбинат. Там /делали снарядные ящики и мирную продукцию: гробы, деревянные пирамидки на могилы, табуретки, жесткие диваны для кинотеатров. В райпромкомбинате и я заболел — воспалением легких.
Но лукавил, кривил душой добрый батюшка с нашей улицы, говоря, что это бог посылает несчастья за грехи! Мы-то знали, любой пацан знал, что все беды — от войны, от проклятого фашиста. В редкий дом Нижнего Тагила не приходили в те годы похоронки. Они не выбирали адресов верующих или неверующих — каждого одаривали обморочным вскриком, столбняком непоправимого несчастья, потоком своих и чужих слез…
Мы часто употребляем и читаем в литературе по атеизму выражение «искренне верующие». Бесспорно, они были и есть. Но если дать право гражданства этому выражению, то почему не сказать: искренне болеющий гриппом, искренне болеющий язвой желудка или, предположим, искренне болеющий бубонной чумой? Не касаясь классового характера церкви, скажу, что религия — хроническая болезнь человечества, поражающая людей вот уже много тысячелетий. И как всякую хроническую болезнь, ее не вылечишь одной большой горстью пилюль и порошков — тут нужна многолетняя, мудрая, неторопливая терапия.
Я сам читал лекции на атеистические темы, слушал, как получались они у других. В клубе перед началом собиралось несколько десятков неверующих, и напрасно лектор потел от напряжения, пытаясь привлечь внимание, заинтересовать аудиторию ссылками на библию, все четыре евангелия, новейшие открытия ученых. Идею большинства подобных публичных выступлений можно выразить словами: «В чем дело, товарищи? Наукой давно доказано, что бога нет».
Нельзя забывать, что за тысячелетия отцы церкви накопили немалый опыт в борьбе с атеизмом, их идеологический багаж громаден, казуистика и софистика беспредельны. Церковники могут объяснить какое-нибудь религиозное явление достижениями точных наук, а научные открытия — премудростью божьей. Помню, в Нижнем Тагиле после войны популярностью пользовался спившийся поп-расстрига, окончивший в свое время духовную академию. На спор за четверть водки он смог доказать любому как существование бога, так и полное его отсутствие. Причем логика его на первый взгляд отличалась безупречностью.
Когда-то работал я редактором газеты в одном из районов Свердловской области. Просматривая редакционную почту, наткнулся на статью «Метеориты, или конец небесных странников», подписанную Г. Григорьевым (фамилию меняю, чтобы не бередить «старых ран автора»). Интересная статья, строго научная, но и нестандартная, свежая, наполненная восторженным любопытством. Словно впервые в жизни увидел неглупый и впечатлительный человек, положим, радугу и постарался ее описать.
Перебрали мы всех своих новых и старых авторов — нет Г. Григорьева. Да и фамилия явно не местная: в районном городке все больше Барабановы, Бодровы, Алабушевы. Позвонили в адресный стол милиции и узнали, что Г. Григорьев — Григорий Иванович, отец Григорий — священник, недавно приехавший в приход.
Навестил я отца Григория в церкви, и оказался он молодым, застенчивым пареньком двадцати трех лет, у которого вместо бороды торчали редкие белесые волосики — предмет недовольства прихожанок. После службы зашли в поповскую квартиру, где, выпив графинчик церковного кагора, помаленьку разговорились.
Судьбе Григория Ивановича (к концу застолья мы называли друг друга по именам — я был старше его на несколько лет) не позавидуешь. Осиротевший во время войны, он бродяжничал по стране, пока какой-то священник не подобрал его на вокзале и не пристроил возле храма. Сначала Гриша служил на побегушках, потом помогал то батюшке, то дьякону. Затем его, смиренного и набожного, отправили учиться в духовную семинарию.
Светских книг семинарист почти не читал. А став священником районного прихода — сам себе голова! — он набросился на литературу — художественную, политическую и техническую — с неутолимой страстью. Большую часть жалованья молодой батюшка тратил на подписные издания, газеты и журналы. В его квартире, заваленной книгами и журналами, робко жалась попадья с детьми мал мала меньше.
Наша дружба помаленьку крепла, теплела. К кружку «попа и журналиста» вскоре присоединились работники отдела пропаганды и агитации райкома партии. Споры (уже без церковного кагора) велись до глухой ночи. Повеселела попадья: ее устроили на работу, а ребятишек — в детский сад-ясли. Изменился и Григорий Иванович. Он словно вдруг проснулся, в недоумении огляделся и спросил себя: сколько же лет я проспал и как сюда попал?
Книги, сама жизнь, о которой в духовной семинарии не имели представления, наши долгие беседы — не корыстные, а искренние и сердечные — сделали свое дело. Однажды Григорьев пришел к секретарю райкома партии и твердо сказал:
— Разуверился я. Больно вспоминать, на что потратил лучшие годы. Я ведь химию люблю, астрономию! Сейчас я бы уже институт окончил…
Районный дворец металлургов такой лекции не видывал и, наверное, не увидит никогда. Узнав из афиш, что здесь с отречением от религии выступит священник, во дворец пришел, кажется, весь районный центр. Пожарники категорически запретили пустить в зал более тысячи человек — не выдержат перекрытия. Решено было вынести на улицу громкоговорители и транслировать лекцию на всю округу. Толпа окружила дворец.
Григорий Иванович говорил четыре часа да еще два часа отвечал на вопросы. Многие плакали, когда он рассказывал о детстве, негодовали, когда приводились примеры лихоимства, нечестности, беспринципности в вере духовных чинов. Были брань и ехидство старушек, одетых, словно в траур, во все черное, вопросы-реплики: сколько заплатили отцу Григорию за отступничество и богохульство, какой пост предложили?
После отречения работал Григорьев рядовым сотрудником химлаборатории, богаче он не стал ни на грош, а вот счастливым — да!
И еще памятен мне случай с Сенькой-иеговистом.
Отчаянного хулигана Семена — про него говорили в райцентре; «Босиком, а нож за голенищем» — я знал очень даже хорошо. Он фигурировал, по крайней мере, в двух сатирических заметках: о драке на летней танцплощадке и о краже из магазина хозтоваров. По первой публикации Сенька сел на пятнадцать суток, по второй более капитально — на три года. Когда после я встретил его в отдаленном лесном поселке, то еле узнал. У Семена была окладистая черная борода в три четверти лица, приличный костюм и какая-то неестественная благость в некогда наглых, с прищуром глазах.
— Здравствуйте, Семен,— поздоровался я.— А вы очень изменились!
— Никакой я не Семен,— степенно возразил он.
— Семен Федосеевич?
— Нет, и не Федосеевич. А просто брат Семен. Людей мы делим на братьев и сестёр. Не всех, конечно, а тех, кто состоит в нашей секте свидетелей Иеговы.
— Вонелкуда вас вынесло! Правый поворот…
Но «брат Семен» больше разговаривать не стал и зашагал степенно к пятистенному дому, в хорошем костюме, хромовых сапогах, за голенищами которых наверняка не было ножа.
А перемена в судьбе парня произошла так. Вернулся он из мест заключения, сунулся на завод, на автобазу (в колонии выучился на шофера), в леспромхоз — нигде на работу не берут, глянут кадровики, на основании чего выдан новенький паспорт, и провожают за порог.
Мыкался Семен без работы и денег, перебивался с матерью на ее пенсию и озлобился. А тут узнали о его мытарствах члены секты иеговистов. Ссудили деньгами, провели несколько душеспасительных бесед об истинности их веры и определили неофита чем-то вроде разъездного связного.
Обсудили мы в райкоме партии неприятное происшествие. С Семеном поговорили всерьез: без угроз, но и без особого миролюбия, тем более, что парня призвали в армию а он повестку военкоматовскую изорвал.
Неглупей был парень Семен: ушел в армию, отслужил шофером в строительных войсках и вернулся домой чин чинарем. Потом встретил я его, водителя автобазовского КрАЗа. Об иеговистах напоминать не хотел, но Семен Федосеевич хохотнул и подмигнул мне:
— А помните «брата Семена»? Ох и придурок я был!..
За людские души борются и церковники. И если быть предельно честными и откровенными, то надо признать, что порой это у них получается лучше, чем у нас. Как-то я пытался найти агитатора, который посещает квартиры верующих, знакомится с их бытом, мыслями, трудностями, неурядицами, Найти, чтобы прославить в очерке для поучения других, ведущих индивидуальную работу с верующими. Может, плохо искал, но не нашел!
Церковник в этом отношении куда активнее. Он не упустит любой возможности, чтобы провести с мирянами
беседу, утешить в горе, помочь советом (и деньгами). Все это делается, конечно, с дальним прицелом.
Нередко задаешь себе тысячи «почему». Почему, например, большую часть недели пустует центральный стадион в Свердловске, да и многие другие спортивные сооружения городов Среднего Урала? А вот Иоанно-Предтеченская церковь, расположенная напротив центрального стадиона, не пустует никогда. В церквах зимой тепло и уютно, пахнет ладаном, а в некоторых сельских клубах холодно и воняет табачищем. На церкви никогда не увидишь пресловутых табличек «Закрыто на ремонт», «Выходной день», а в культпросветучреждениях такие таблички совсем не редкость.
Меня поражает, как можно быть членом ВЛКСМ и одновременно крестить детей, совершать в церкви акт бракосочетания… Недавно заглянул я в православный храм села Быньги Невьянского района. Две девицы с значком ВЛКСМ «прощупывали» батюшку:
— А о венчании никто не узнает?
— Трудно сказать — языки-то у людей длинные.
— Ну, а сколько это будет стоить?
Батюшка даже обиделся:
— Цены у нас утвержденные, вон там и прейскурант висит.
Девицы с твердым решением пошли готовиться к венчанию, но батюшка остановил их вопросом:
— А вы, голубицы, крещеные?
— Нет,— смутились те,— а разве это важно?
— Без крещения венчание недействительно, — терпеливо объяснил поп.— Но это таинство можно совершить сейчас — заплатите только деньги в кассу.
И поскольку взрослых девиц не макнешь в купель, прямо при мне батюшка побрызгал на них святой водой и велел приходить на венчание в следующую пятницу.
Вот так.
Арсенал средств современной атеистической работы с каждым годом становится, естественно, все богаче. Это радует. И о не увлекаемся ли мы при этом порой массовыми мероприятиями в ущерб индивидуальной работе с верующими? Ведь именно она, индивидуальная работа, была, есть и будет основой для фундамента атеистического воспитания.
Там, где она ослабевает, появляется лазейка, которую незамедлительно используют наши недруги.
Далеко Урал от разных заграниц. Но вот по телефонным книгам, справочникам, болтовне незрелых туристов узнают подрывные центры адреса наших писателей, ученых, инженеров, просто рядовых граждан и шлют им из Мюнхена и других городов письма с приложением устава народно-трудового союза — махровой белогвардейской организации, содержащейся на средства ЦРУ. Не дремлют и различные церковные организации, по внешнему обличью религиозные, а по сути своей — шпионские.
У одной учительницы из Свердловской области умер близкий человек. Из Бельгии, от имени некоего «союза церквей», летит на Урал письмецо:
«Дорогая сестра во Христе! Узнали о вашем горе и шлем слова утешения. Вознесите молитву Тому, кто все видит и все знает. Он прольет целительный бальзам на ваши душевные раны. Верьте только Ему, только Он наш единственный и надежный заступник…»
Возмущенная женщина изорвала письмо непрошеных утешителей. Но ей было обидно до слез, что друзья и товарищи по работе не поддержали ее в трудные минуты.
Автор одного из анонимных писем утверждает, что религия была, есть и будет. Нет, не будет! Человек, раздвигая границы познания, ликвидируя одну за другой формы эксплуатации бедных богатыми, все более убеждаясь в сила и гениальности трудовых рук, отринет бога и религию, как тысячелетние кошмарные наваждения. От идеи бога не останется даже памяти, потому что мозг человека имеет счастливую особенность забывать дурные сны.
А сейчас «о гонениях на верующих». В многовековой борьбе атетизма и религии смертельные стрелы летели всегда в одну сторону — в сторону неверующих. У тех, кто стоит против варварства и мракобесия, было одно оружие — слово.
Нередко фальсификаторы истории намекают на некие репрессии против священнослужителей в первое десятилетие Советской власти. Но это тоже ложь. Советская власть карала отцов церкви не за слово божье, а за слово ненависти к государству рабочих и крестьян, призыв к бунту против народной власти. Судили немногих служителей культа зла то, что они втаскивали пулеметы на церковные купола, за обрезы, из которых гремели выстрелы в коммунистов, комсомольцев, беспартийных вожаков коммун и кооперативов.
Право совести, право отправления религиозных обрядов было записано во всех конституциях Советского государства, в том числе и в той, годовщину которой мы будем отмечать в октябре этого года.
Государство не только подтверждает право совести, но и дает материальную возможность его реализации. Только в Свердловской области верующим передано в пользование более двадцати церквей и молитвенных домов, мебель, дорогая церковная утварь и прочее.
Была ли мыслима в дореволюционной России передача хотя бы одного здания для ведения атеистической пропаганды? Проявляется ли такая забота об атеистах в самой богатой из капиталистических
стране — Соединенных Штатах Америки? Вопросы настолько парадоксальны, что на них не надо отвечать.
Атеисты не злопамятны, они никогда не действовали силой, а всегда убеждением. Они понимали, что виноват не народ, отравленный духовной сивухой, а эксплуататорское общество и ее верная служанка— религия. !
Помните Яна Гуса? Когда он горел на костре инквизиторов, некая старушка простодушно подбросила в огонь охапку хвороста. С того же второго класса я запомнил восклицание великого чеха:
— О святая простота!
Среди писем верующих мне особенно запомнилось одно — спокойное, доброжелательное, полное сомнений. Автор действительно обратился за советом по поводу одного вопроса, не дающего ему покоя.
«Ну хорошо,— пишет он,— предположим, религия — действительно трагическое заблуждение человечества. Но ведь она не давала человеку грешить под угрозой вечных адских мук? Что останется у нас, если не будет веры в бога?»
Останется вера! Вера в самого себя, в свою семью, в окружающих людей, в Советскую власть, в коммунизм, в бессмертие человечества.
Это единственно истинная вера, которая никогда не подведет.
