Спешат пароходы по океанским путям-дорогам. У каждого свои планы, свои срочные дела. Завидев земляка, поздороваются торопливыми гудками, и снова убегают за горизонт. Они напоминают женщин, встретившихся на улице: окинут друг друга пристальным взглядом от киля до клотика, потом бегло, но внимательно осмотрят себя—нет ли изъявив в туалете, в порядке ли такелаж
Мы только что расстались с чистенькой «Вегой», но себя осматривать не стали. К чему? Знаем и так, что наш лоск слинял в океане за сто восемьдесят промысловых суток. Океан у «Веги» слижет торопливый береговой маникюр. Время всерьез подумать о косметике приходит, когда в трюме скрывается последняя тонна сардины. Мы, например, уже пятые сутки чистим, скоблим и красим «Альфу».
Подвеска болтается у правой скулы судна. Передо мной торчит свежеокрашенный якорь, над головой сияет белилами название парохода, а внизу форштевень аккуратно режет августовскую океанскую голубизну. Свесив голову, я смотрю, как опадает вдоль него тонкая и прозрачная стружка воды. Форштевень оброс мягкой зеленой бородой. Она.плавно колышется и убегает по ватерлинии к корме, отталкивая армады «португальских корабликов». Их радужные паруса недовольно раскачиваются, постепенно растворяясь в сиянии летнего дня. Пусто вокруг. Только у самого горизонта виднеются в ореоле солнечных бликов.
Браться за кисть не хочется. Самая трудоемкая работа сделана — можно передохнуть. Проверив страховочный фал, устраиваюсь поудобнее и прижимаюсь щекой к теплым доскам подвески. Тело расслабло, дремотные волны подхватывают его и несут, несут…
Движение судна и мелькание воды убаюкивают. Может быть, на самом деле чуток подремать? А с другой стороны — мне осточертели сны, которые повторялись ежедневно и были похожи друг на друга, как мартышки, подаренные нам докерами в Лагосе. Каждый раз я встречался с допотопным адмиралом, словно удравшим со страниц дореволюционной «Нивы». Это чучело имело пропитые до белизны глаза, морду — редькой, а на погонах, что торты, оплывали громадные орлы. Взревев: «Стой, Заякин, стой!» — адмирал кидался в погоню за мной и все время пыхтел за спиной, а я бессильно перебирал ногами в двух шагах от него.
Доктор посмеивался — напекло башку. Ведь мы пришли к экватору из пролива Девиса, что возле Гренландии. Тропическое солнце превратило пароход в раскаленную сковороду, на которой поджаривалась команда, ошалевшая от постоянного зноя.
…Я все-таки уснул, хотя и сознавал, что нахожусь на подвеске за бортом судна. Нашептывающий плеск воды сплетался в сознании с верещанием мартышек. Они забавно лущили бананы, бросая на меня быстрые взгляды. Конечно, это Гошка и Яшка! Но… но ведь они должны быть на берегу, в зоопарке?! Я поманил Гошку. Он с готовностью подскочил ко мне и так дернул за бок, что я тут же сел и открыл глаза.
Страховочный фал дергался на поясе, а наверху надрывался боцман: «Витька, рыбья кровь! Клопа давишь, что ли!?» Торопливо заверив его, что не только бодрствую, но и работало, я взялся за кисть. «Давай поспешай — скоро обед!» — рявкнул в ответ успокоенный боцман. Все мы знали, что на ходу работать за бортом не положено, и тем не менее делали это, потому что торопились домой.
Кисть скользит по рыжим заплатам сурика, а мысли вновь возвращаются к Гошке и Яшке,
Когда они появились у нас на пароходе, одни решили, что это мартышки, другие называли их макаками. Среди нас не нашлось специалиста по приматам, поэтому стороны пришли к обоюдному согласию, Глубокомысленно решив: «все равно это обезьяны». Близняшкам дали имена и поставили на довольствие. Похожие, как две капли воды, на деле близнецами они, конечно, не были, а уж повадки и характеры их можно было сравнить только со штормом и штилем. Яшка являл собой смесь робости и благообразия,— невинный агнец и смиренный монашек! Он ,был молод, мало общался с людьми и еще не привык к человеческому обращению. Не доставляя особых хлопот, Яшка часами раскачивался на трапеции, подвешенной возле траловой лебедки. Едва лебедка оживала, возвещая об отдаче или выборке трала, он моментально исчезал с промысловой палубы, пережидая лязг, грохот и крики в укромном уголке.
Гошка — ого!—требовал глаз да глаз. Этот товарищ понимал, что к’ чему, и люди не были для него загадкой. Деятельная натура, он постоянно носился по судну, мотался среди матросов, лез во все углы, всюду совал нос, все пробовал на вкус и на ощупь. На трапеции Гошка появлялся, чтобы лишний раз турнуть безответного Яшку, а потом в спокойной обстановке очистить и слопать банан.
Заслышав призывное гудение лебедки, Гошка бросал все дела и, задрав хвост, стремглав летел на корму. Барабан лебедки сматывал блестящую нить ваера. Гошка зачарованно смотрел на него, выражая восторг замысловатыми прыжками и курбетами. Он был достаточно сообразителен и не лез на рожон, но присутствие волосатого соглядатая отвлекало и беспокоило матросов, поэтому на время работы его старались убрать от греха. Обычно это возлагалось на Меня, ставшего при обезьянах чем-то вроде «дядьки». Я не надоедал им мелким опекунством, и мы прекрасно ладили. Возможно, причиной тому была соблазнительная банановая гроздь, дозревавшая в моей каюте.
Время шло — настырность пассажиров возрастала. Теперь их не удовлетворяла возня с пустыми коробками и скомканными бумажками, которые подсовывали матросы. Не найдя внутри интересной начинки, Яшка разочарованно верещал. Гошка проявлял неудовольствие более наглядно, пускал в ход не только ногти, но и зубы.
Первым отличился Гошка. Он нанес видит старшему электрику Бугаеву, более известному как Электробугай. Воспользовавшись отсутствием хозяина каюты, Гошка выпотрошил все полки и рундуки. Свалив их содержимое на палубу и тщательно «изучив» многочисленные инструкции, схемы и наставления, он исчез, оставив после себя кучу бумажного хлама. Утробный рев Электробугая возвестил о начале новой эры в жизни экипажа «Альфы».
Каюты всполошились, но еще не осознали опасность до конца. То там, то тут слышались причитания, а то и призывы к мести. Впрочем, капитальные «диверсии», заканчивавшиеся уничтожением фотографий или запаса сигарет, случались крайне редко, однако мелкие художества совершались ежедневно. Мало того, Яшка, следуя дурному примеру, тоже скатывался на скользкий путь, хотя и оставался пока в тени.
Пострадавшие пытались апеллировать ко мне, но что я мог предложить, кроме совета запирать двери кают!? После того как обезьяны расписали губной помадой переборки в каюте буфетчицы, а потом развесили на мачте галстуки рефмеханика Максюты, люди наконец поняли, что враг не дремлет, и держали двери на замке. Идиллия продолжалась до того злополучного дня, когда жертвой Тошкиного любопытства стал сушеный лангуст, гордость и тщеславие старшего помощника Столбова.
Старпом на судне — величина. Его личность накладывает заметный отпечаток на жизнь судна. Облик нашего чиф-мейта целиком отражался в его любимом афоризме: «Сказал — ны, значит — ны». До сих пор он только ухмылялся, выслушивая жалобы на обезьян. Когда пал лангуст, усмешка исчезла, и в ход пошло второе правило его жизненного кредо: «Тащить и не пущать». Боцман получил приказ устроить каталажку и засадить в нее возмутителей спокойствия. Гошку посадили в наказание, а Яшку в целях профилактики.
Каталажку оборудовали в капе носового трюма. Обычно им не пользовалисв, разве что начпрод держал там ящики и картофельные мешки. Дверь оставили открытой, но тщательно занавесили траловой делью и повесили вывеску: «Трюмная обитель». Сквозь ячею мартышки таращились на куцый огрызок палубы перед надстройкой и получали регулярные передачи доброхотов.
Яшка относился к наказанию равнодушно. Он меланхолически чесал бока, пробовал добычу на зуб, зажав ее в крохотных пальчиках, а потом принимался за бананы. Они вполне компенсировали ему утраченную свободу. Гошка не чесался. Он прыгал из угла в угол, валил ящики и тряс сетку, особенно завидев старпома, которому понравилось дразнить «человекообразных» из иллюминатора кают-компании.
Однажды Гошка исчез из «Трюмной обители». Кроме кают-компании, Столбов мог наблюдать за кутузкой из своей каюты и ходовой рубки и поэтому первым обнаружил побег. Я тут же снова получил грозный циркуляр «тащить и не пущать». Вам не приходилось ловить обезьяну, которая не хочет быть пойманной? И не советую. Я носился по судну, как угорелый, прыгал по трапам и надстройкам, а добился лишь того, что загнал Гошку на мачту. Несмотря на льстивое красноречие и банановую гроздь, припасенную в качестве последнего аргумента, он не желал спускаться вниз.
В душе я сочувствовал Гошке, но бесплодная погоня и подначки матросов довели меня до белого каления. Еще бы! Одни советовали отрастить хвост, без которого грозный циркуляр терял смысл. Другие ехидно заявляли, что «гонка за лидером» требует постоянной тренировки, и предлагали спарринг-партнером флегматика Яшку. Только привяжи его на длинную веревку, добавляли они. Третьи утверждали, что впервые видят человека, занимающегося ловлей блох, а кое-кто прикидывал, как я буду выглядеть на манеже цирка в роли укротителя «свирепых макак».
Я отбивался, как мог, но, когда получил совет бросить «мартышкин труд», моментально дозрел и без разговоров покатился в каюту. В эту ночь свидания с адмиралом не было. Обезьяны, принятые большой дозой, избавили меня от его визита.
Поутру стало известно, что Яшка тоже удрал из обители. Я не огорчился. Промысел заканчивался, впереди был непочатый край работы, к тому же мне надоело выглядеть посмешищем в глазах матросов. Прикинув шансы, я отправился к старпому с твердым намерением или склонить его к амнистии, или избавить себя от незавидной роли надзирателя.
Из кают-компании раздавалась подозрительная возня, и я невольно замедлил шаг. В приоткрытую дверь была видна кастрюля с надписью «компот». Из кастрюли торчали хвост и задние ноги. Чьи? Скорее всего, Яшки. Гошкин хвост в любой ситуации напоминал флагшток или восклицательный знак. Этот изогнулся немым вопросом. В то время как ноги выплясывали вокруг кастрюли торопливую чечетку, изнутри доносилось самозабвенное чавканье, подтверждавшее, что браконьерствует гурман Яшка. Я тихонько прикрыл дверь и постучал в каюту старпома…
Ссылка на занятость и скопившуюся работу возымела действие. Покрутив носом и почесав затылок, Столбов простил мартышек — до первого случая. В это нетрудно было поверить. «Сказал — ны, значит — ны» держал слово, если оно касалось наказания. Я не сомневался, что «первый случай» представится очень скоро, и попросил корабельного «Маркони» прочесть по радио лекцию о пользе закрытых дверей. Их стали снова закрывать, в каютах ничего не пропадало, но мартышки нанесли неожиданный удар, откуда мы его совсем не ожидали.
Жара в каюте боцмана наводила на мысль о сауне. Полуголый хозяин поминутно совал потное лицо под хлипкую струю вентилятора и рассуждал о преимуществах русской зимы. Я вяло поддерживал его, и разговор сочился еле-еле, как ручеек, готовый пересохнуть каждую минуту. Когда он окончательно иссяк и я поднялся с дивана, в дверях появилась дородная фигура Пелагеи Мартыновны, нашего шеф-повара и главной кормилицы.
Она тоже изнемогала от жары и потому тут же приникла к вентилятору, втиснув Михалыча в тесный угол каюты. Отдышавшись, Мартыновна объяснила причину своего визита. «Шпигат забился,— перечисляла она,— вода не стекает, помоев до ушей, и вообще не камбуз, а плавательный бассейн». Даже не выслушав нас, она пообещала .натравить старпома, «если вы, мамины дети, тотчас не пробьете систему». Боцман по-прежнему кряхтел в углу, и Мартыновна, уходя, зорко посмотрела на него, дабы убедиться, что речь произвела должное впечатление. «Эх, Пелагея, Пелагея, твою бы энергию да в мирных целях…»—проворчал Михалыч, выдираясь из угла. Я молча отправился на палубу готовить пожарный рукав.
В подобных случаях приходилось действовать по отработанной схеме: во всех умывальниках и гальюнах ставили пробки-заглушки, а в раковину, оставшуюся свободной, втыкали рукав. Обычно напора в одну-две атмосферы хватало, чтобы струей воды выбить из системы любой мусор, но в этот раз ожидаемого результата не получилось. Чертыхаясь, я попросил механиков усилить давление. По своему эффекту происшедший «выброс» можно было сравнить только с извержением грязевого гейзера. Внезапно пробудившись, он вышиб пробку в гальюне старпома, украсив подволок и переборки отнюдь не живописными пятнами и разводами.
Гнев Столбова не имел границ и с трудом уложился в рамки обширного приказа со строгачем, который он при нас отстукалша машинке. Он впервые забыл о привычке сохранять в любом случае английскую корректность и орал не хуже Электробугая. Уловив в крике устный наказ немедленно устранить «бардак», а вечером изложить причину в письменном виде, мы поспешили исчезнуть из каюты.
О том, чтобы вторично использовать могучую силу воды, не приходилось и думать. Оставался единственный выход: разбирать систему колено за коленом, чтобы в одном из них найти проклятую затычку.
Подвиг Геракла, прославивший Авгиевы конюшни, бледнел перед испытанием, которое уготовила нам судьба. Все-таки мужик работал на свежем воздухе, а мы, в жаре и пыли, обливаясь потом, ворочались в таких щелях, что приходилось удивляться, как вместе с нами туда пролезают молоток и гаечные ключи. Но истинные муки начались только в кочегарке, куда мы в конце концов попали и где температура подскочила до семидесяти градусов. Прежде чем добраться до болтов, пришлось вскрыть подволок над котлами в путанице труб, паропроводов и механизмов. Уподобясь паукам, мы принимали самые невероятные позы, чтобы удержаться в нужном положении или просунуть руку с молотком. Боцман остервенело скреб ключом прикипевшую гайку и сопел в мое ухо: «Сегодня я сделаю кому-то бо-оль-но…». К счастью, злополучное колено обнаружилось именно здесь, и нам не пришлось Добираться до запорного клапана. Колено было наглухо запрессовано полотенцем, в которое упиралось около тридцати картофелин.
Можно только предположить, какие глаголы и междометия бушевали в боцманской душе, когда обнаружилась причина наших страданий. На некоторое время он впал в столбняк, а затем грохнул молотком по трубе и прорычал: «Передавлю весь камбуз к чертовой бабушке!» Пришлось напомнить ему, что вначале нужно восстановить систему, а остальное будет зависеть от наличия оставшихся сил.
…Пожалуй, ни одну работу мы не заканчивали с большим удовольствием. Когда наслоения пыли и грязи были смыты под душем, Михалыч все-таки отправился на камбуз, зажав в руках вещественные доказательства виновности пищеблока. Посмотрев ему вслед, я вспомнил, что меня ждет объяснительная записка, и поплелся в каюту. Но предстоящее объяснение не вдохновляло, и боцман застал меня над чистым листом бумаги.
— До сих пор ковыряешься?! — удивился он и свалился на койку.— Роман, поди, сочиняешь?
— Почти…— меня не удивила смена настроения боцмана: характер у Михалыча был отходчивым.— Актуальный детектив «Смерть в унитазе». Пойдешь в соавторы? Гонорар-то старпом нам всыпал поровну.
Боцман засмеялся и сел.
— А ведь это твои волосатые кореша нам работенку сподобили. Хе, они и чифу отомстили. Там уборщица до сих пор переборки отмывает!
— Как, мартышки?!
— Мартыновна видела, как эти прохиндеи возились возле картофелечистки, но поначалу не обратила внимания. Потом заметила, что они картошкой кидаются, и поперла их с камбуза. Ясно, откуда картошка в системе появилась?
— А полотенце тоже они в шпигат засадили?
— Все может быть. Шпигат-то без решетки, а полотенца на камбузе везде валяются. Коки сейчас все валят на макак.
— Что коки, что макаки… Слушай, Михалыч, надо выгораживать обезьян. Слопает их старпом. Ты об этом на палубе не болтай, а с Пелагеей и ее обормотами я договорюсь.
Однако слухи достигли ушей Столбова, и участь мартышек была решена. Предстояла разлука. Не помогло и обращение к капитану. Гошку и Яшку решили списать на плавбазу «Новороссийск», которая снималась в порт.
Гошка словно почувствовал предстоящее расставание и притих. У меня тоже было муторно на душе, я вновь и вновь ходил к старпому, но в ответ слышал неизменное «ны».
Гошка сам ускорил переселение. Едва «Альфа» пришвартовалась к базе, он совершил замысловатый прыжок, перескочил на ее спардек и умчался на мачту. Матросы бросились в погоню, но где им было догнать опытного верхолаза! На громадном «Новороссийске» ловить Гошку можно было с таким же успехом, как и в родных джунглях. Умаявшись, новороссийцы прислали делегацию с просьбой оставить мартышку у них. Их буквально потрясло, что Столбов не только тут же согласился, но всучил еще и Яшку.
Обрадованные неожиданным успехом, делегаты решили подарить нам толстого кота по кличке Чайник. С большим трудом его запихали в картонную коробку и переправили на «Альфу». Рыжий, взъерошенный, с вытаращенными глазищами, Чайник выскочил из коробки, шипя, словно гремучая змея. Раздраженно отмахиваясь от матросов роскошным хвостом, он, не раздумывая, отправился на камбуз, где и устроил постоянную резиденцию.
Плавбаза ушла через пару дней. Гошка и Яшка, сидевшие взаперти, были выпущены на палубу в последнюю минуту, когда оба судна разделила широкая полоса воды. Я видел, как Гошка носится вдоль борта, всматриваясь, в наш пароход, и помахал ему рукой.
Мы часто вспоминали мартышек. Без них жизнь стала слишком пресной, многим не хватало их забавных рожиц и их проделок.
…Перед обедом я поднялся на палубу. У камбуза лежал Чайник, надменно шевеля хвостом. При моем приближении он на миг приоткрыл равнодушный глаз и снова уснул. Я отпихнул его с дороги и прешел мимо, решив по прибытии в порт обязательно посетить зоопарк. Уже месяц, как Гошка и Яшка поселились в нем, а гроздь бананов еще дозревает в моей каюте.
