«К чему человек привык в детстве, таким он останется и в старости»
Библейская мудрость
70 лет назад, 20 августа по старому стилю, в семье учителя Ташкентской женской гимназии Василия Семеновича Вонсовского родился мальчик, которого нарекли Сергеем…
Так обычно начинают повествования о великих мира сего. И хотя, по словам одного из ведущих физиков Института физики металлов, а их институте нет ученых «первого ряда», я рискну начать так же. Ибо понятие «первого ряда», как и любое понятие, относительно: нет в современной физике магнитных явлений ни одной существенной проблемы, в решении которой наш ученый не принимал бы активного участия, не внес бы свой вклад, неоценимо его значение, а его школу, уральскую школу физиков-теоретиков, знают не только у нас, но и за рубежом. Однако, чрезвычайно высоко ставя его деятельность, я совсем не хочу возносить моего героя над людьми. Просто, говоря словами Максима Горького, «всю жизнь я видел настоящими героями только людей, которые любят и умеют работать».
А .Сергей Васильевич Вонсовский как раз и принадлежит к этому первому ряду вечных работников!
…Итак, он родился в долине Чирчика.
Ташкентский оазис. Туркестан. Этот край войдет в его жизнь — узкими улочками, пугающими паранджами из черного конского волоса, бесконечными дувалами и грязными арыками, минаретами и медресе, шумным, слепящим глаза базаром «старого» города и «новым» (русским) городом, где были кирпичные тротуары, поливаемые водой, могучие каменные здания и белые бельгийские трамвайчики, которые, раскачиваясь, бегали по узким рельсам.
Но первыми воспоминаниями станут для мальчика другие — российские.
В разгар мировой войны семья Вонсовских приедет на каникулы в Москву, в гости к Николаю Степановичу Федотьеву, Сережиному деду по линии мамы, Софьи Ивановны. Поселятся они не где-нибудь, а в самом Политехническом музее: там Николай Степанович служил сторожем-смотрителем. На эту важнейшую должность его, старого сельского учителя, разводившего на своей северной Рязанщине тутового шелкопряда, определил член комитета музея профессор Владимир Робертович Вильямс… И отсюда, из высоких окон музея, завороженно глядел шестилетний мальчик на белокаменную, разворошенную войной столицу, проникаясь навечно любовью к родине. Отсюда, возможно, водил его старый дед к памятнику героям Плевны, гренадерам, погибшим за освобождение Болгарии, и, возможно, читал и объяснял значение древних слов, выбитых на нем: «Аще зерно пшенично под землею не отомрет, то едино пребудет. Аще же отомрет, много оплодотворит!» И еще: «Больше ся любве никтоже имет, дакто душу свою положит за други своя!»…
— Возможно,— говорит сегодняшний Сергей Васильевич.— Но неизбывной памятью моей останется сам музей.
Это — первый народный университет России. Построенный по блистательному проекту академика И. А. Монигетти (русский, или нововизантийский, стиль), он и сейчас служит украшением столицы, а тогда был ее гордостью. В нем собрано все, что было и есть замечательного в техническом, этнографическом и биологическом бытии России. Имелся тут даже туркестанский отдел, немало удививший, наверное, Сережу этой, за тысячи верст, встречей со знакомыми паранджами и тюбетейками… Главной же ценностью музея были народные чтения, которые вели лучшие умы России для простого люда.
Профессор Д. Н. Анучин, кстати, бывший любимый учитель Сережиного отца, Василия Семеновича, один из «отцов» Политехнического, вспоминал:
«Тысячи состоявшихся чтений и объяснений дали возможность сотням тысяч народа получить неизвестные им раньше в их жизни впечатления… и под влиянием этих новых впечатлений у многих посетителей музея могла проявиться любознательность, стремление к самообразованию, к усвоению тех или иных специальных сведений. Политехнический музей… положил первый прочный камень тогда, когда для народа в этом отношении почти ничего не делалось и когда сами народные чтения стояли еще под подозрением».
Одним из тех сотен тысяч и стал мальчик из далекого Ташкента.
Когда-то на чтениях здесь блистал основатель школы русских физиков Александр Григорьевич Столетов, составивший себе мировое имя, в том числе и работами по намагничиванию железа,— тема, которая потом станет основной и в трудах советского физика Вонсовского (ферромагнетизм), понятно, на ином уже уровне. Столетов, который еще в 1882 году говорил, что отрасль электротехники «вдвойне дорога Политехническому музею как дело науки и как дело, на котором наше отечество показало свою интеллектуальную силу перед целым светом. Известно всем, с каким блеском заявили себя на этом поприще многие русские имена».
(Заявит себя на этом поприще и физик Вонсовский, если не сам, то через своих учеников. Воистину, как сказал Эйнштейн, «способность .ясно видеть взаимосвязи принадлежит к самым прекрасным ощущениям в жизни!»)
Самого Столетова Сережа, понятно, слышать уже не мог. Но он мог еще быть на лекции семидесятилетнего Клемента Аркадьевича Тимирязева. И, о чем бы ни говорил «неистовый Клемент», о жизни ли растений или о теории Дарвина, он почти всегда, чтобы показать мужество ученых, приводил в пример Столетова: «Так, на сообщении о сфероидальном состоянии Александр Григорьевич не побоялся опустить руку, смоченную эфиром, в расплавленный свинец!»
Вечерами, когда дед, закрывая музей, тушил везде свет, мальчик ходил вместе с ним по звонким залам и, замирая сердцем, осторожно трогал чудеса природы и техники.
…Будучи в Москве, я специально пройду путем моего героя. Так же, но чтоб не увидели смотрители, коснусь первой в мире паровой машины Ивана Ползунова (макета, ясно, не действующего), остолбенею перед подлинной электролампочкой Павла Яблочкова и вовсе замру перед настоящим телеграфом земляка нашего Александра Попова. Здесь, в отделе электротехники, многое осталось, как встарь, и я понял: мальчик, проведший в этих залах чудес первые месяцы своей сознательной жизни, просто не мог не стать физиком!
Здесь многое осталось, как прежде. Только лекции, которые читались для народа, теперь другие: о голографии (объемном изображении на плоскости) и о новых квазичастицах…
Работники музея подарили мне книгу, выпущенную к столетию Политехнического. Вернувшись в Свердловск, я вручил ее Сергею Васильевичу. И надо было видеть, как обрадовался маститый академик этому привету из детства!
Да, все мы родом — из детства. Но мы’ еще несем в себе гены предков, а часто и их идеалы.
Итак, кто же был его отец, Василий Семенович? Нет, далеко не сразу он стал учителем, а потом директором школы. Голодное, полунищее детство в белорусской деревне. Помните в «Железной дороге»: «…волосом рус, видишь, стоит, изможден лихорадкою, высокорослый больной белорус: губы бескровные, веки упавшие, язвы на тощих руках»? Но не всем, даже бедным белорусам, суждено было сгинуть подобно тому, некрасовскому. Сила жизни народной неистребима…
Василий уже с третьего класса смоленской гимназии, куда за редкие способности он был определен на казенный кошт, стал давать уроки по богатым семьям, помогая многодетному отцу. И учиться поспевал, отлично учиться! Через много лет, в 1900 году, окончив Московский университет по естественному факультету, он получит приглашение остаться на кафедре знаменитого географа профессора Анучина (мы о нем говорили). Но Василий Вонсовский не останется: вышедший из народа, он вернется в него — отдать долг: движимый высокими идеалами, он едет на самую темную околицу России — в Туркестан. Едет в меру сил своих «заткнуть дыру, из которой текут народные бедствия»,— так о темноте простого люда говорил знаменитый педагог Иоганн Песталоцци…
Здесь мы на время оставим заслуженного учителя Узбекской ССР В. С. Войсовского. И обратимся к Софье Ивановне. К матери. Личности не менее замечательной.
Сельский учитель-самородок Н. С. Федотьев, смотритель музея, был ее отчимом. А ее отец был земским врачом, который погиб от тифа, спасая больных турок, плененных под Плевной (опять взаимосвязи, удивительные и страшные). Умрет, заразившись от них: пример самопожертвования, оставшийся в истории рода Вонсовских навсегда.
Софья Ивановна совсем юной, только закончив рязанскую прогимназию, выходит замуж за своего кузена военного врача Володю Федотьева, которого вскоре посылают в глухое укрепление Мерке, что было недалеко от Пишпека. Не успели они отпраздновать рождение первенца Николая (командир катера, а потом военпред на заводе торпедных катеров Николай Владимирович Федотьев погибнет в Ленинграде в 1942 году), как грянула беда: у Владимира, у мужа, открылся туберкулез. Он сам себе и диагноз поставил: безнадежно… Но Софья Ивановна бросилась бороться. Спасенье было одно: Башкирия, кумыс. Но от Верного, теперешней Алма-Аты, до Башкирии путь неближний, а по тогдашним временам и вовсе гибельный. Но молодая женщина с ребенком на руках везет перекладными в Давлеканово, за тысячи пустынных страшных километров, своего Володю.
Но тщетно. Похоронив в Башкирии мужа, Софья Ивановна возвращается к его родителям в Ташкент: свекор был учителем пения в тамошнем реальном училище. Возвращается и поступает классной дамой и учительницей музыки в женскую гимназию, ту самую, где уже витийствовал и поражал гимназисток диковинными опытами молодой физик Василий Семенович Вонсовский.
Он сразу потянулся к ней. И это тяготение кончилось естественно — предложением руки и сердца.
Она уехала в Москву, к отчиму, и, пройдя тяжелый конкурс, поступила на Высшие женские курсы, на медицинский факультет — прогрессивная профессура, обучение бесплатное. Как радовалась, что станет одной из первых в России женщин-врачей!… Но зря: смерть мужа, дальние переезды, тяжелые экзамены, трудные первые месяцы занятий — все к одному: она надорвалась, заболела. Врачи, осмотрев ее, объявили: хотите жить — бросайте учебу. И Софье Ивановне пришлось отказаться от своей мечты-клятвы, что стало глубокой внутренней трагедией ее жизни…
Но осталась еще одна любовь-мечта: музыка. Немного оправившись, Софья Ивановна становится слушательницей музыкального училища имени Антона Рубинштейна.
…Тут я отвлекусь от истории дома Вонсовских. Тут у нас с академиком Вонсовским возник небольшой музыкальный спор. О братьях Рубинштейнах. Спор, который, ясно, я проиграл. Как раньше проиграл спор о времени жизни Канта и Гегеля ученику Сергея Васильевича профессору Герману Германовичу Талуцу. Уступить физику в споре о философах было обидно, но проиграть Вонсовскому сам бог велел: музыка, после физики,— второе увлечение Сергея Васильевича.
— Вы бы слышали, как он играет концерты Рахманинова! — с гордостью сказала мне в институтской столовой молодая женщина, доктор наук. Правда, доктора-мужчины при ее словах уткнулись в тарелки: чудит, мол, шеф со своим музицированием… Но я уверен: это не чудачество, это серьезно! Для настоящего ученого наука и искусство нерасторжимы. В доказательство — слова академика Ивана Ивановича Артоболевского: «…мир звуков Ваха и Чайковского такое же оружие в научном творчестве, как знание -математики, физики или химии». Только так.
Во время нашего спора о Рубинштейнах открылась дверь кабинета и вошла секретарь, неся на блюдечке стакан чая. Увидев этот чей, Сергей Васильевич растерянно замахал в сторону секретаря и, чтоб я не видел, смущаясь, показал ей, далеко вытянув под столом руку, два своих длинных музыкальных пальца. Но я увидел все-таки этот странный жест и тоже растерянно и растроганно догадался: два, значит, надо стакана, для меня, для гостя, чтоб тоже!.. Деталь вроде незначительная, но весьма характерная для скромного доброго человека — Сергея Васильевича Вонсовского!..
…Через несколько лет Софья Ивановна вернулась в Ташкент, в свою гимназию, где ее с удивительной верностью и упорством ждал физик Василий Семенович. Но Софья Ивановна снова со слезами отказала; боялась, ка к отнесется будущий муж к ее маленькому сыну Коле: отчим все-таки — не родимый батюшка. Но Василий Семенович ждал долгих восемь лет, чтоб потом стремительных пятьдесят прожить с Софьей Ивановной в редком душевном единстве и счастье.
В 1910 году, как уже сказано, у них родился сын Сергей. Софья Ивановна оставила гимназию: мечтала сделать из младшего музыканта. Сама занималась с ним. «Но первое время я саботировал музыкальные уроки,— с улыбкой вспоминает академик Вонсовский.— Зачем мне были нужны эти унылые гаммы, когда душа стремилась к другому»… А душа его, плененная Политехническим музеем, стремилась к технике. Он убегал из дому, садился на бельгийский трамвайчик (номеров у тех трамваев не было, вместо них висели , разноцветные дощечки: красный, положим, цвет — первый маршрут, голубой — второй, желтый — третий), садился в трамвай, покупал билет — билеты эти, тоже разноцветные, он коллекционировал, как марки,— и ехал к городской электростанции. Большие окна ее были почти всегда распахнуты настежь, и мальчик часами стоял, наблюдая, как там, в таинственном полумраке работают могучие машины: дизели, генераторы — это было захватывающее зрелище!
Но еще больше он любил паровозы! На том же белом трамвае он уносился на вокзал и опять часами мог стоять где-нибудь в сторонке от людской толчеи и смотреть в каком-то очаровании, как приходят и улетают вдаль окутанные паром гиганты, которые, словно циклопические цирковые боксеры, двигали в беге своими блестящими поршнями. К шестому классу он знал о тогдашних паровозах все: их марки, устройство, мощность, скорость…
Но вдруг неожиданно и музыка нашла дорогу к его сердцу.
В их доме появился странный человек. Сын польского ссыльного Михаил Николаевич Куляб-Кокорецкий. Это был известный чудак и оригинал. Его чесучовую длинную толстовку и синие темные очки знал весь город, а его знаменитый воздушный насос — все городские собаки. Дело в том, что, кроме преподавания в консерватории и выступлений в прессе с просветительскими и критическими статьями, он еще занимался настройкой роялей. А так как в Ташкенте вечно стояла несусветная пылища, то первым делом он высасывал из инструментов своим огромным деревянным насосом пыль. Этим же насосом, фукая им, как из ружья, он «отстреливался» от бесчисленных бродячих собак. Однажды появился он в доме Вонсовских и стал там частым гостем, а маленький Сережа «прописался» в его домике.
В консерватории Михаил Николаевич вел историю музыки, читал лекции о знаменитых композиторах, сопровождая их концертами учениц Софьи Ивановны, дома — сидел над книгами, особенно много у него было энциклопедических словарей: Брокгауз и Эфрон, братья Гранат. И это был не просто мертвый капитал. Например, в энциклопедии он делал вклейки — журнальные и газетные вырезки, фотографии, от чего словари страшно распухали и становились необычайно интересными: мир продолжал расти в очарованных глазах мальчика.
И музыка, через рассказы Михаила Николаевича, перестала быть набором скучных гамм и утомительных упражнений — она, воплотившись в живые образы ее творцов, тоже обретала жизнь и образ. Он
уже музицировал с удовольствием, с наслаждением даже. Участвовал в концертах. Раз на любительском музыкальном утреннике они с еще одним «вундеркиндом», розовощеким Леней Курбатовым, сыграли в четыре руки «Октябрь» Чайковского… И сейчас академик Вонсовский, встречая в Москве почтенного коллегу-физика, члена-корреспондента Курбатова, любит со смехом напомнить ему о их совместном дебюте, отчего щеки членкора, до сих пор розовые, краснеют еще больше…
В знак достигнутых Сережей успехов Куляб-Кокорецкий подарил ему все прелюдии Шопена, подписав: «Сергею Вонсовскому, к счастью, не Прокофьеву» (недолюбливал старина модернистскую музыку)…
— Счастлив тот, кому в детстве встретится подобный чудак,— говорит сегодняшний Вонсовский, академик.— Я ему многим обязан.
В Ташкент пролетарская революция пришла одновременно с Петроградом, уже в начале ноября власть была в руках Советов. Сильная партийная организация при железнодорожных мастерских станции Ташкент, крупнейшей станции в Средней Азии, быстро навела порядок в городе, пришедшие из России и созданные на месте части Красной Армии дали отпор покушениям на Среднюю Азию турецкого генералиссимуса Энвер-паши и отрядам басмачей. В нем сразу стала налаживаться новая жизнь. В том числе новое, народное образование. Сережа Вонсовский сразу пошел в советскую школу, школу имени Герцена, через два года перешел в школу имени Песталоцци.
Каким странным образом имя этого великого швейцарского педагога XVIII века попало в далекий Туркестан? Все просто: школа имени Ушинского уже была, Достоевского тоже, и осталось только имя Иоганна Генриха Песталоцци. Директором новой школы был назначен Василий Семенович Вонсовский.
Вот мы и вернулись к нему.
Для Вонсовского-старшего не было вопроса: принимать или не принимать новую власть? Выходец из народа, он всегда служил его идеалам — идеалам Белинского, Некрасова, Чернышевского. И с радостью пошел работать в советскую школу. Правда, всякие скоропалительные нововведения (бригадный метод, учеба без экзаменов) он принимал неохотно, старался придерживаться добрых традиций, отчего постоянно конфликтовал с наробразом. Зато с учительским коллективом, с ученическими отрядами, с родительским комитетом он сразу вошел в контакт: своими силами они без помощи государства сделали к школе большой пристрой, зал и сцену. В общем о нем можно сказать почти так же, как сказано в словаре Брокгауза и Эфрона о самом Песталоцци: «Человек замечательного характера, до болезненности отзывчивый к чужом у горю, он волновался и горячился на каждом шагу… Это был народник в лучшем значении слова».
И сотрудников своих Василий Семенович тоже старался увлечь основными правилами Песталоцци. Первое — воспитание в каждом ученике «психической самобытности». Второе — наглядность обучения.
Особенно преуспел в этом учитель естественной истории Константин Николаевич Углицких. (Между прочим, и сейчас, в 70 лет, Сергей Васильевич Вонсовский, академик, имевший дело с десятками тысяч людей, отлично помнит всех до единого своих учителей, имена и фамилии тех, кто учил его в школе и в двух- университетах. Случай, по-моему, уникальный. Но что это — феномен исключительной памяти или такой же исключительной сердечной благодарности? А может, то и другое?..) Так вот Углицких, этот суровый с виду холостяк с прокуренными, желтыми от табака пальцами открыл им нежный и прекрасный мир природы. Весной он уводил их в далекие степи, похожие от выбрызнувших тюльпанов на розовое море. А в школе он создал живой уголок, где обитали многие представители экзотической местной фауны. И, кроме школьной, другой жизни у этого подвижника не существовало!
Да, это была уже советская школа, но заповеди Песталоцци — учить детей формой, числом и словом — оставались здесь обязательными. По крайней мере, для Сережи Вонсовского.
Прекрасной формой, то есть музыкой, его учили мама и Куляб-Кокорецкий. Словом — преподаватель литературы Вера Петровна Маевская, беззаветно влюбленная в русских писателей XIX века. Ее уроки были незабываемы. Когда она разбирала, скажем, сочинения по романам Тургенева, от ее проникновенных лирических отступлений девочки плакали навзрыд.
А числом Сережу просвещали уже математик Давыдов и сам директор школы, учитель физики Василий Семенович Вонсовский — его отец. Свои уроки и опыты он вел изящно и удивленно, всякий раз будто впервые, будто импровизируя. Но какой труд, какая подготовка стояли за этой внешней изящностью! Физика входила в Бонсовского-младшего словно играючи, но — навсегда!
Поглощенный на уроках только предметом, вне класса Василий Семенович был человеком, которому казалось, что он вечно не успевает что-то сделать, возможно, главного. И он спешил… «Спать в такое время — вообще позор,— говорил он, набирая после ужина в постель кучу книг,— вот надо срочно прочитать»… Он ложился, жадно открывал первую книгу.
А мама, Софья Ивановна, заговорщицки подмигивая сыновьям, шептала с улыбкой: «Сейчас опять заснет на пятой странице».
И верно — открытая книга вскоре выпадала из рук, а сморенный тяжким дневным трудом директор школы имени Песталоцци закрывал слипающиеся глаза и дружного доброго смеха своих домочадцев уже не слышал. Он засыпал, чтоб с рассветом взвалить на себя снова тяжкий труд. Труд сеятеля народного…
Академик Вонсовский тайком поглядел на свои часы. Электронные, американские. Купленные, понятно, не для престижа, а для того, чтобы беречь время, знать его точный ход. Я поймал его взгляд и понял: академика ждал его нелегкий труд, мое время кончалось. Я поднялся. Что ж, первые шаги его мне были ясны — они были сделаны по хорошей дороге и под умелым присмотром. Но что-то мешало мне вот так сразу проститься и уйти. Что? Я стремительно перебирал в уме все сказанное здесь. И вдруг понял: я не спросил о главном. И я спросил. Академик задумался.
— Главное, что я вынес из детства? — переспросил он.— Прежде всего — чувство ответственности. Никогда не забуду, как отец составлял расписания занятий. Он стелил перед собой на столе огромные листы и ночами напролет колдовал, заполняя их. Важно было не только избежать накладок. Нет. Важно было трудные уроки удачно сочетать с легкими, гуманитарные с естественными. Сейчас я понимаю, что для отца это было началом начал. Исходом организации учебного процесса, разнообразного и интересного. И он относился к этому, как и ко всей своей работе, с чрезвычайной ответственностью. Прививал ее нам.
Второе. Это ранняя привычка к любой работе. Сколько себя помню, я делал все сам: ходил за обедом, бегал в булочную, мыл посуду, убирал квартиру. И так далее.
А третье — любовь к родине. Да-да, к России. Оторванные от нее, мы долгими зимними вечерами мечтали, бывало, всей семьей, как летом в каникулы поедем в гости к дедушке в Москву. Снова увидим русские леса, русские реки. Или вообще говорили о России, о русских писателях, ученых. А карту ее — у нас дома был отличный толстый, чуть не метровый в ширину атлас мира — я знал вдоль и поперек. Каждую российскую губернию изучил, городок каждый…
Вот те три главных урока, которые преподали академику Вонсовскому его родители.
Но тогда, в Ташкенте, когда закончилась школа, весной 1928 года об этом и думать не думалось: будущее, казалось, состояло только из счастливых слагаемых. С выбором пути все ясно было давно: только Ленинградский паровозостроительный институт. Строить паровозы! Давнишняя его мечта. Мощные, стремительные и бесшумные. Которые все дальнее сделают близким. Которые, подобно птицам, станут облетать его Россию и весь мир!
Но перед отъездом в Ленинград мама, Софья Ивановна, давно встревоженная странными недомоганиями сына, болями в груди, одышкой при беге, заставила его пойти к врачу. Диагноз был неожидан и страшен: порок сердца. «В паровозостроительный вам нельзя категорически,— сказал врач,— выбирайте, батенька, что-нибудь полегче»…
И он выбрал. Избранный им путь вряд ли легче пути инженера. Но он им идет. И всю жизнь, сжав зубы, шагает через этот порог — порок сердца. Пусть это не так рискованно, как опускать, подобно Столетову, смоченную эфиром руку в расплавленный свинец.
ИЗ ЛИЧНОГО ДЕЛА АКАДЕМИКА С. В. ВОНСОВСКОГО
Национальность — русский.
Образование — высшее, академик.
Окончил (когда, что) — в 1932 г. Ленинградский госуниверситет.
Специальность— физик-теоретик.
Какими языками владеет — английский, французский — свободно, немецкий — читает, пишет.
Был ли за границей (когда, где) — выезжал для чтения лекций и докладов с 1957 года по 1979 год: в ПНР,»Италию, Англию, Францию, США, ЧССР, НРБ, Японию, ФРГ.
Участие в выборных органах — депутат Верховнбго Совета РСФСР.
Имеет ли правительственные награды — орден Красной Звезды, орден Трудового Красного Знамени, орден Ленина и Золотая Звезда Героя Социалистического Труда.
Партийность — беспартийный.
Печатные труды — 5 монографий.
Места работы — 31.5.1932 г. принят инженером третьего разряда в Уральский физико-технический институт… 14.1.1971 г. назначен председателем Президиума Уральского научного центра — уполномоченным Президиума АН СССР. По совместительству — профессор Уральского госуниверситета.
