Семнадцатилетний парень из деревни Верхняя Кига Пермской области Михаил Иванов на второй день войны пришел в райвоенкомат записываться в добровольцы. Ему отказали по возрасту. Михаил поехал в облвоенкомат. Отказали и там. Тогда упрямый парень вложил в конверт фото своего отца — Антона Александровича, партизана гражданской войны, снятого с Буденным, и послал прославленному полководцу короткое прошение: «Хочу на фронт!»
Буденный похлопотал за уральца, и Михаил ушел на войну осенью сорок первого, закончил ее именитым разведчиком на Эльбе. Среди наград — два ордена Красной Звезды, две медали «За отвагу», три — «За боевые заслуги».
А после войны сказались раны… Они почти приковывают бывшего разведчика к постели. Но он не сдается…
Предоставляем слово ветерану-разведчику.
Весной неудержимо тянет в лес, и, как только подсыхают дороги, я отправляюсь в мой огородик и хибарку на окраине небольшого поселка под Свердловском. И всегда поражаюсь, как быстро трогает запустение место, где долго не было человека.
Припоздаешь с приездом — и туже открываются двери, на половицах земля… А трава! Буйствует и зеленеет даже там, где осенью была тропка. Жалко даже трогать ее…
Так и с памятью. Заживешь тихонько — и поползет травка забвения, затянет вроде и цветом живительным те дымные дни войны, приглушит боль… Может, так и надо? Не вечно же ныть солдатским ранам.
Нет, нет! Что, кроме правды, суровой и горькой, вложу я в сердце того вон подростка, метнувшего быстрый взгляд на мои медали? Что я отвечу на немой вопрос этой вот девочки, не успевшей погасить гримаски сострадания моему неуклюжему переползанию по лестничному пролету?
Какая была война? Усилием воли и памяти, склонившись над листом бумаги, я снова отправляюсь белым от тумана утром в разведку. В настоящую разведку и для тебя, юный друг, чтобы ты знал, почему невозможно не помнить войну.
…Нас двенадцать. Идем в тыл на пять суток — берем по три гранаты, четыре диска патронов, запоминаем пароли… Ведет нас гвардии капитан Токарский, одессит. Как хорошо помнятся фамилии! А лица? Я бы описал каждого из двенадцати, но очень бы похожими мы были… Молодые, вот и похожие. Мне— семнадцать, тому — двадцать, тот еще немного постарше…
Токарский внимательно смотрит на меня.
— Сколько раз в тыл ходил?
— Шесть.
— Часового снимал?
— Нет.
— Снимешь.
Я ловлю его взгляд, устремленный в то место, где у меня кинжал. Машинально проверяю его: остер. Уже после войны я прочту стихотворение про разведчиков. «Ах, как остро сияют у нас ножи, прикажи, прикажи, прикажи…» Мы стоим спиной к лесу. Уже опускается туман, забеливает поляну. Природа не перестает быть прекрасной, она как бы напоминает: «Дерево осталось деревом, цветок — цветком, родник — родником; останься и ты человеком…»
А я обязан сегодня убить. Эшелон, в котором я ехал на войну, не дотянул до фронта. Его разбили. Хорошо видел лица летчиков — со злорадством и наслаждением они расстреливали безоружных, как я, ребят. Да, мы ехали на войну, да, были уже солдаты, но бить по беспомощному и с наслаждением?.. Такого врага нельзя уважать. Я сниму сегодня часового, но без наслаждения. Помню еще по школе спокойные и достойные слова Александра Невского: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет…» Вот моя высшая нравственная норма, вот что ненарушимо записано в моей совести.
…Мы видим немецкого парня, спокойно отшагивающего свою смену. Наша задача проста — собрать за пять дней в тылу врага, как можно больше сведений. Этот широкоплечий парень нам сильно мешает — крепость его я отмечаю к неудовольствию: мой рост не так велик, плечи не так широки… Токарский глазами посылает меня вперед.
Стрелять нельзя, только кинжал. Бросок мой силен, но неточен. Я промахиваюсь, и тут же часовой вскидывает меня вверх. Вижу его испуганно свирепое лицо. Он бросает меня на дно окопа, размахивается… На долю секунды опережаю я — достаю снизу резким ударом.
Бесшумно и быстро проходим… Я возбужден. С трудом слушаются руки. Токарский молча пожимает мне локоть — его форма поощрения. Успокаиваюсь.
Мы в стане врага. Нет, думаю я,—это мой клочок земли. Нет прав у врага! Прекрасные слова выбиты на медалях: «Наше дело правое, мы победили». Острогу своей правоты я почувствовал именно в… разведке.
Мы не идем, а бесшумно скользим. И природа, мне чудится, не перестает помогать — не шумит трава под сапогом, не плещется вода, тушит шорох лес…
Разведчику— первая пуля, но и первая ложка,— так говорили на войне. Всегда в окружении. Мы — зрение и слух.
Хладнокровно- пересчитываем технику, запоминаем боевые точки, блиндажи. В бой не вступаем.
Так проходят сутки, вторые, третьи, четвертые. Возвращаемся. То, что можем попасть в немыслимые обстоятельства, помним всегда. Да, кажется, не все благополучно. Противник передислоцировался, и пути отступления забиты невесть откуда взявшейся частью. Может, она отойдет?
Путь один — через болото, но и до него надо добраться… Кончаются продукты. От немцев тянет вкусной едой. И все нестерпимей…
Отходим подальше. Залегаем у дороги и решаем захватить оказию, вдруг там еда. Ждем сутки. Чувствительнее сырость ночью, медлительнее загорается утро. Дорога пустынна. Звенят комары. В сердце заползает безысходность.
Рокоток мотора услышали издалека. Противопехотная мина зарыта на дороге надежно. Короткий взрыв, грузовик с тентом окутывается пылью. Бросаемся вперед. Никому не дать уйти! По нам резко стукнула очередь. Кто-то шумно упал.
В короткой схватке потеряли троих. Трофеи — несколько банок консервов, машина, три мертвых фашиста.
— Снимите одежду с убитых,— брезгливо говорит Токарский.
Мы недоуменно смотрим на него: еще фашистских тряпок не хватало!
— Снять! — уже резко командует Токарский. Объявляет замысел: трое в немецкой форме поведут к болоту остальных как будто бы пленных.
К счастью, переодеваться перепало не мне. План рискованный. Совсем немного чужой язык знает Токарский. Он делает глупое лицо и с ходу громко командует:
— Форвартс! (Вперед!)
…К вечеру выходим к расположению. Смекаем, что легче пройти мимо полевой кухни. Нам феноменально везет. Немцы отужинали, развалились в траве. Многие спят. Мы идем быстро. Я не подымаю глаз. Малейший просчет— и нас перебьют, как курят. Только бы не перейти на бег. Токарский закуривает, я вижу, как он шарит по лицам напряженным взглядом, пропуская нас вперед. Еще метров двадцать — и лощина. Слышно, как поплескивает там ручеек. Токарский пропускает нас вперед, чтобы, если потребуется, прикрыть отход.
Мы — в лощине!
— На цыпочках бегом,— шепчет Токарский. Бежим, огибая болото. Хлюпает вода. Вот она уже по пояс… Бредем в жиже. Вдруг — вскрик. Оглядываемся: двое исчезли. Сомкнулась ряска. Яма! Не умеют плавать? Минуту стоим, ошеломленные потерей. Но надо двигаться. Я немного плаваю, пристраиваюсь последним — вдруг успею кого выхватить. Бредем по грудь, и нам везет, сильно везет — скоро выползаем на кочкарник. Бежим, перепрыгивая с кочки на кочку.
Грохочет выстрел. Падаем на землю. В чем дело? Кто-то взвел затвор и вот — непростительный промах. Сейчас с той стороны ударят! Здесь они герои — по малейшему поводу валят десятки снарядов.
Мы уже бежим по-настоящему. Но от снарядов не уйдешь. Они лепятся слева, справа. Разрывы быстрые, болото как бы вспухает от них. Бьют и с нашей стороны.
Попали в переплет!
Выскакиваем из болота только втроем. Нет Токарского… Грязные, как черти, бредем к своим.
…К нам метнулись тени.
«Свои»,— успеваю крикнуть я, но получаю почти нокаут в солнечное сплетение. Мы опоздали, пароли перезабыли, да еще один из нас в немецком мундире.
«Я такой-то, такой-то,— устало сообщаю молоденькому лейтенанту,— выполняли задание за линией фронта, ведите в штаб».
Лейтенант смущен, по глазам его вижу — верит и не верит.
— В штаб-то я вас отправлю, но с охраной,— говорит он и участливо добавляет: — Подкрепитесь?
— Давайте уж с ходу на место…
Нас ведут по- траншеям. Что-то неохота мне гнуть голову на своей стороне, но гну— посвистывают пули. Метров за триста до штабного блиндажа попадаем под артобстрел.
Из траншей я выполз один… Мне было девятнадцать лет, и я плакал. Это были слезы не боли и поражения, но и не геройские. Герои, я слышал, не плачут. Как считать, победили мы или нет, если из двенадцати уцелел я один? Правда, благодаря добытым нами сведениям немцам досталось, а от невесть откуда появившегося подразделения остались рожки да ножки. Но мне невыносимо жаль Токарского..,
И по прошествии лет я вглядываюсь в молодых парней — такие ли вы? Точнее, можете ли быть такими? Широкие плечи иметь немудрено. Немудрено, в общем-то, иметь покладистый характер, ладить с людьми, слыть приятным человеком.
А у меня не пропадает ощущение, что рядом со мной воевали великие люди.
За тот трагический рейд я получил орден Красной Звезды. Все реже я о нем рассказываю. Все труднее переходить ту линию фронта даже в рассказе. Болят наши раны.
