Страдание это, однако, в силу большой, стремительной живости воображения, которое доставляло мне, даже в спокойные моменты жизни, немало мелких предвосхищений будущего и ярких повторений прошлого,— было неизмеримым числом раз значительнее впечатления от настоящих
строк, что пишутся мною спокойно, как бы не о себе. Сцена расстрела, со всеми её подробностями, пережилась мною с быстротой вздоха. Я осязал свои шаги по зелёной траве сада, видел себя стоящим у стены каменного сарая и преодолевал уже мысленно зловещую, как набат, тяжесть
последнего ожидания, тоску готового полыхнуть залпа, после чего наступает таинственное ничто, в то время как нечто — труп, залитый фыркающей из сердца и головы кровью,— лежит на земле, шевелясь в жалких конвульсиях.
Моё здоровое молодое тело, проникаясь предвосхищением смерти, отталкивало её каждым биением пульса. Солдат положил мне на плечо руку, кивнув головой в сторону двери; угрюмое любопытство читалось в его лице, обведённом ремешком каски.
— Вальфельд ! — сказал старик, вертевший в руках волчок.— Скажите, чтобы обождали с расстрелом. Я хочу сделать вам некое предложение.
Допросчик, он же начальник отряда, занявшего наше местечко, неохотно подошёл к офицеру.
Я различил тихий шёпот, столь тихий, что он скрадывал все слова. Напряжённо следя за выражением двух лиц, изредка посматривающих на меня невинно скользящим взглядом, я без труда догадался, что неприятели вознамерились вновь попытать счастья, употребив в отношении меня нечто, пока мне ещё не известное. О таком намерении говорило движение пальца старика, чертившего на буфетной доске какой-то воображаемый план. Этот топографический интерес беседы, в связи с отсрочкой расстрела, убедил меня в наличности нового покушения на мою
стойкость, и я не ошибся.
За время этих испытаний я чистосердечно радовался тому, что жена и дети в отсутствии. Они выехали заблаговременно на Т. П., далёкие от мысли, что я могу задержаться. Однако мои служебные обязательства потребовали остаться дня на три сверх срока, и это совпало с появлением пруссаков. Я говорю, что радовался отсутствию близких. Конечно, отчаяние жены и бледность её лица не поколебали бы моей твёрдости, но мучения вдвоём тягостнее и нестерпимее, чем переносимые в одиночестве кем-либо одним из двух, при уверенности, что второе лицо спокойно в своём незнании. Это мрачное утешение осенило меня теперь, в то время как Вальфельд подходил ко мне, держа в руке волчок, взятый у старика.
Вальфельд улыбался иронически и многозначительно, как человек, принявший некое эксцентрическое решение — важное и в то же время сомнительное по результату.
Он сказал, смотря то на меня, то на присутствующих:
— Я предлагаю вам подумать ещё раз. Пустите этот волчок. Время, пока он вертится, будет окончательным сроком вашего размышления. Это — льгота, нам ничего не стоило бы расстрелять вас немедленно. Итак, воспользуйтесь льготой, одумайтесь ! Если волчок упадёт, а вы останетесь немы, пеняйте тогда лишь на себя…
