Поселился я у одинокого старика Назария, в маленьком пятистенке, рубленном из дебелых лиственниц, которые от времени только темнеют, отсвечивая костяным блеском, и становятся ещё прочнее. Чем-то внешне неуловимым дед Назарий напоминал свою избу, такой же крепкий и кряжистый, хотя было ему за семьдесят. В первое же утро, чуть свет, разбудил меня грохот во дворе. Я выглянул в окно и увидел, как старик огромным колуном колет дрова, разваливая одним ударом
толстенные витые чурбаки.
И так начиналось каждое утро,—с грохота и звона разлетающихся берёзовых поленьев, а после весь
день Назарий копал в огороде картошку, гремел жестью, починяя вёдра и кастрюли, визжал ножным точилом, оттачивая какие-то лопаты и топоры.
— Зачем вам столько дров? —спросил я у старика.
— Зима у нас дюже лютая, парень,—ответил он просто.— Всё пожрёт и спасибо не скажет.
— А эти… ну, вёдра, лопаты?
— Дак, а куда от них денешься? В деревне, есть старухи одинокие, немощные старики… Так-то, парень…
Поначалу раздражал меня ранний шум во дворе, в самые сладкие для сна заревые часы, но скоро я
привык, и сам поднимался с рассветом, и неутомимость старика, размеренные удары топора или молотка чудились мне вечным пульсом жизни и труда.
— А как-жеть иначе? — говорил дед Назарий, вертя в руках и зорко оглядывая дырявый чайник.— На
этом и свет стоит — на труде. Меня вот, к примеру, как завели, накрутили пружину с малолетства, так и по сей день прыгаю без отдышки, сучу руками и ногами. В работе, парень, вся радость моя…
И вот пошёл я как-то на охоту и заблудился. В погоне за раненой копалухой свернул с тропы, долго
продирался через густой ракитник и опомнился только тогда, когда ухнул ногой в трясину и няша схватила мой резиновый сапог цепко и холодно. Я огляделся, но даже следов своих не заметил на лабзе, залитой вонючей коричневой жижею. А уже вечерело, и солнце было в тучах, где-то сзади кричала выпь, и я припомнил, что когда шёл по тропе, этот крик слышался впереди, значит, надо повернуть и идти на далекий голос птицы — авось наткнусь на тропу.
Шёл я долго, лабза пружинила и чавкала под сапогами, а когда проваливалась нога, утробно и жадно
урчала. Стало смеркаться, и не испытанный мною доселе страх стал заползать под взмокшую от пота рубашку, колючим холодом обдавать спину.
