Он прикурил от головешки и продолжил:
— С ним такое дело случилось… Он и в войну, и несколько после в местной охотничьей артели состоял. Белку, зайцев промышлял, на волков тоже они ходили. Но Гришка все больше один — он человек по всей сути лесной. И вот где-то после войны — может, год прошел, может, того меньше — набрел он в тайге на человека: стриженый, обросший, одежишка худая, лицо гнус источил; в общем, ясно — откуда. Сам-то — в чем душа держится: встать не может, только шипит да головой трясет. Кто бы другой—дело ясное: сразу бы властей оповестил и куда надо найденного предоставил. А Гришка по-другому сделал. Отнес его на зимовье и давай отпаивать-откармливать. Что у него тогда в голове заколодило — кто знает… И вот живет этот человек на зимовке, поправляется, шевелюру отращивает, Гришку за его добросердие похваливает. А Гришка и рад, что у него собеседник появился. Разговоры с ним ведет о том о сем. Тот умный оказался: все под Гришкину дудочку поет, подстраивается, чтобы тому приятно было. Прожили они так-то зиму, а по весне Гришка рыбачить на дальнее озеро наладился; в марте это было, примерно. Возвращается обратно в избушку, а квантеранта-то и след простыл. И ружья с жаканами нет. Он по следу-то глянул, ахнул и припустил в райцентр. В город прибежал, идет по улице, а навстречу ему народ валит. Впереди милиционеры его друга-товарища ведут, а сзади, на санях,— двое убитых. Гришка как это дело увидал — чуть замертво не свалился. Однако себя пересилил; приблизился, спрашивает: «Что такое?» Оказывается, квантерант-то его прибежал к нам в город, в магазин леспромхозовский зашел, ружье нацелил — и с двух выстрелов продавца и бабу-покупательницу наповал уложил. Выручку забрал и ушел. Далеко уж его поймали — километров десять успел отойти. Вот какое дело-то неладное получилось, ох-хо… В тот день Гришка от людей и ушел.
— Так и живет один?
