Работа пошла веселей еще и потому, что в нашем доме стало чуть сытнее. На то время, пока я хожу в учениках, Полина Мокиевна выхлопотала для меня колхозную стипендию: полмешка ржаной муки. Мука была серая, не сеянная, на треть из отрубей. Но я не променял бы ее ни на какую другую. Это был мой первый заработок. И когда я привез его на санках домой, то долго сидел перед мешком на кухне, все пересыпал мягкую, теплую муку в ладонях.
Но по-настоящему я порадовался лишь тогда, когда мы с ребятами заварили из муки ржаную кашу, и сели вокруг чашки за стол. Я сидел, смотрел на Шурку с Наташкой, на их мелькающие ложки и думал: «Проживе-ем! Теперь-то проживем…» А чтобы совсем был пир, я решился испечь каравай. Пусть, думаю, хоть раз малыши наедятся хлеба вволю, да не какого-нибудь, а моего — трудового.
Стряпать я начал поздно вечером, когда ребята легли спать. Муки извел фунта полтора. Весь перемазался в тесте, но когда, наконец, задвинул сковородку в горячую печь, то оттуда пошел такой аппетитный дух, что я зажмурился и покрутил головой.
Сел напротив печки, стал глядеть на заслонку и ждать. Сижу, жду, а в кухне пахнет все сытнее, а дом наполняется запахом печеного хлеба все сильнее. И тут, слышу, за переборкой в спальне скрипнула кровать, и — топ-топ-топ — застучали по полу босые пятки. Я оглядываюсь: в кухню заявляется Наташка, за Наташкой шлепает полусонный Шурка.
