Стоило бударке, обогнув острие песчаной косы, устремиться наперерез реки к этому берегу, как Женька, приставив к губам рупором сложенные руки, протяжно и голосисто прокричал:
— Де-еда-а Фо-ома-а!
А когда старик помахал шапкой, Женька снова — уже весело-задорно — прогорланил:
— Сю-уда, сю-уда правь!
Ниже обрыва раскинулась широкая удобная бухточка, в нее и завернула увертливая бударка, врезавшись в песок острым носом.
— Честной компании! — басовито прогудел Фома, молодцевато спрыгнув на отлогий берег. Могуч и крепок был этот статный бывалый волгарь. Думалось, не властны над ним годы. И псяло от него завидным здоровьем: забористой махрой, деготьком от сапог, живой рыбой, речным зноем, дымком от костра.
— Зорюете? — спросил он, помолчав.— Для приезжего человека — со стройки, чай? — у нас тут особливо хорошо.
— Да,— смущенно промолвил Серега.— Ваша правда: душа тут отдыхает.
— Одного страшусь: построят отдыхательную эту санаторию, и крышка придет нашей благодати. Верное слово говорю! Гидрострой-то на Волге… эко и напортил тут. Заливные луга наши на весь плес славились. И колхозный, и свой скот, бывало, на всю зимушку отменной травой обеспечивали, а когда море повсеместно разлилось, затопило сенокосные угодья, и остались мы на ефесе, ножки свеся, И рыба тоже… перевелась на средней Волге рыба. Вот лишь на Усе мелкотой разной балуемся.
Фома достал из кармана брезентовых штанов кисет из сыромятной кожи, скрутил цигарку и протянул кисет Сереге.
— Дыми.
