Вот и сегодня дошел он до песчаного берега и, вспугивая куликов, уселся на знакомый, ставший уже своим корч. Натруженная нога гудела, боль шла от стопы, на которой не хватало двух пальцев, до незаживающей раны на икре. Часто, когда он оставался наедине со своими мыслями, картины роковой зимней погони за шакалами начинали мелькать в его глазах.
Вставали заснеженные сопки, пихтач, где-то далеко в хороводе гор — верховья Ясеневого. Снова он видел, как летело к нему шакалье, слышал гнусавый вой вожака, и последней была схватка с тигром. Виделась клыкастая пасть в предсмертных судорогах, торчащая в груди ручка ножа, лед, залитый его и тигриной кровью.
Стайка куликов, подлетевшая почти к самым ногам и издавшая испуганный свист, возвратила его к действительности. Жалобно посвистывая, серенькие птички с длинными клювами тянули вдоль берега около самой кромки бурной воды. Трофим посмотрел им вслед и снова ушел в себя.
Перед глазами встала вчерашняя сходка, хитрое, угодливое лицо старосты Подкорытова, загадочно хранивший молчание Устин Худяков и старавшийся сохранить важность и свое значение среди сельчан начетчик Карабанов.
— А жаден-то, до чего жаден Устин! — вспомнились Трофиму слова приютившей его Савельевны.— Пол-Пещерского у него в долгу! Вдвоем с Вахромеем и верховодят. Третий год, как пушнина на китайщину не идет, так ее единоверцы потаенными тропами сюда тащат. А в конце великого поста шхунешка из-за океану приплывает. Ружьев, огненного припасу, сарпинки разной — тюками. Сундачат все, сундачат с Устином-то. Да чует мое сердце, обратно из них скоро попрет. А все от чего? От жадности. От ее все исходит…
