Дивный закат горел в тот вечер над великим озером Чаны. Вначале весь западный небосклон был залит чистым малиновым светом, потом, когда померкло небо, малиновый свет осел, загустел, налился багрянцем, и до полной темноты все тлела и тлела темно-вишневая полоска, словно уголья умирающего очага. Но темнота держалась недолго: высветился вскоре и бордовым пожаром заполыхал противоположный край неба, из-за камышей поднялась огромная, алая, как июльское солнце, луна и стала медленно набирать высоту, постепенно уменьшаясь и как бы остывая, пока не превратилась в идеально круглую серебряную монету.
И в эту ночь ударил первый за нынешнюю осень мороз. Он тонким ледком схватил сначала закраины недвижного плеса, потом звездчатые кристаллы покрыли всю воду, и она отутюженной фольгой засияла под луною…
Лебеди на плес прилетели поздно. Они бесшумно покружились над седыми от изморози камышами, а когда опустились на тихую воду, то оба вскрикнули от удивления, далеко прокатившись с разлету по гладкому льду. Они неуклюже перебирали лапами, скользили и падали, потом самец решительно взмахнул крыльями, набрал высоту и, сложив крылья, камнем упал вниз. Ледок хрустнул под его грудью, и серебряные лучи брызнули во все стороны. Лебедь взлетел еще, ударил в то же самое место, и лед не выдержал, проломился, звонкие осколки раскатились далеко вокруг, а черная вода залила пробоину.
Лебеди клювами раздолбили прорубь пошире и стали медленно плавать в студеной воде, не давая ей снова замерзнуть. Птицы проделали большой путь, сильно устали с дороги. Они с ранней зари до поздней ночи летели на юг, летели отдельно от шумных утиных и гусиных стай, нахлестанных охотничьей дробью. Бывало, что стреляли и в них, но лебеди шли высоко.
Больше всего хлопот доставляла лебедям зима, которая гналась следом за ними и, когда настигала, снежными бурями выкручивала им сильные крылья, секла, как дробью, ледяной крупой…
И вот теперь лебеди отдыхали на тихом замерзшем плесе, на одном из сотен подобных плесов великого озера Чаны.
Серебряной сказкою текла над ними звездная ночь, и сами они в лунном сиянии казались отлитыми из серебра, игрушечными, сказочными. Птицы все плавали в черной проруби, чутко прислушиваясь к далеким звукам, долетавшим с берега. Лишь на рассвете смолкли эти чуждые дикому озеру звуки. Сильно потеплело, на озеро пал густой, тяжелый туман, и лебеди, почуяв восход солнца, поднялись на крыло, и, хотя ничего не видно было вокруг в молочном тумане, их шеи сразу же вытянулись к югу, словно стрелки компаса. Птицы летели, тихо переговариваясь между собой, как вдруг из камышей грохнул выстрел, и шея лебедки, тонкая и нежная, как девичья рука, надломилась.
Маленький седой старичок сидел у костра и ощипывал лебедя. Он аккуратно обирал пух с подкрылков и складывал его в газетные кульки. Но пух просачивался между пальцев и невесомыми снежинками кружил над огнем. Старичок натуживался до красноты и с треском вырывал крепкие перья.
— Прямо в шею угодил,— сказал он.— Метко стреляешь, молодец…
Сидевший по другую сторону костра парень, сын старика, поднял от книги голову и ответил как можно равнодушнее, стараясь погасить на лице радостную улыбку:
— Это что, отец! В такую мишень угодить — дело немудреное. Вот недавно на стрельбищах по летающим тарелкам били, так я из десяти девять — вдребезги.
— Метко,— снова похвалил старичок и надолго замолчал.
А парень уже не мог читать, он поднялся и стал оживленно ходить вокруг костра, стройный, подтянутый, не знающий, куда растратить свою молодую силу.
— Где-то вот читал про этих самых лебедей,— возбужденно заговорил он,— будто, убей одного, другой будет до самой смерти летать над тем местом. А то еще: будто поднимется в небо, сложит крылья и упадет камнем на землю, расшибется насмерть. Как бы не так! Когда я, значит, шлепнул эту лебедушку, подлец, и единого круга над ней не шуганул прочь, только хвост мелькнул…
— Я вот всю жизнь охочусь, а лебедя не убивал,— неожиданно произнес старик.
— Это к чему? — насторожился сын.
— Рука, понимаешь ты, ни разу не поднялась на такую красоту. Святой она как бы считалась раньше, эта птица.
— А ты все тот же, отец,— помолчав, отозвался сын.— И ученикам, поди, продолжаешь свою святость втолковывать. Вот сам говоришь: всю жизнь охочусь. Если посчитать— сколько дичи загубил? Уток, рябчиков, косачей? Тоже ведь живые души. По-твоему рассуждать, так и блох, и тараканов трогать грешно.
— Не то говоришь.— Старик поднялся на ноги, стряхнул со стеганки перья.— Помнишь, у Пушкина в «Дубровском»? Горела усадьба, а в доме оставались люди, приказные, которые приехали эту самую усадьбу несправедливо отнимать у Дубровского. Так кузнец Архип, вместо того, чтобы предупредить приказных,— дверь на ключ запер, на страшную смерть людей обрек. А потом полез на крышу горящего сарая кошку спасать и сам из-за этого чуть в огне не погиб… Как это называется?
— Это называется литературой, отец. В жизни куда все сложнее. Нас вот тоже в институте учат: благородство, гуманность… А ну-ка случись война, дадут мне в руки оружие, так что думаешь, разбираться я буду, кто мой подлинный враг, а кто обманутый, заблуждается?
Старик задумался.
— Это верно, жизнь сложна,— сказал он тихо.— Да только ведь и войну начинает, и заблуждается прежде всего тот, в ком благородство это самое из души вытравят…
Уже начинало смеркаться,— короток день поздней осени. Тишина стояла над озером, лишь слышался изредка посвист утиных стай, что проносились высоко в поблекшем небе, да на дальних плесах тяжело ухало,— там еще стреляли охотники.
— Давай спать,— сказал старик.— Лучше завтра пораньше встанем.
Они устроились в палатке, но сон долго не приходил, каждый думал о своем, и когда сын стал уже задремывать, то неожиданно вздрогнул от жалобного крика, который прозвучал, казалось, над самой его головою.
— Клин-клик! Клин-клик!
Он вскочил, путаясь а накинутом тулупе, выбрался на волю. И тут увидел: над плесом, в голубом лунном сиянии металась, плакала большая серебристая птица.
К СОЛНЦУ НЕЗАКАТНОМУ
Вожак, не замедляя лета, протрубил резко, повелительно,— и тотчас вся стая пошла на снижение. Гуси делали круги над плесами и все не решались, боялись опуститься. На землю уже не доходили солнечные лучи, и вода была алой от вечерней зари, а камыши — сумрачными и таинственными.
Кажется, ничего подозрительного не видно внизу, а гуси все кружили и кружили, не веря обманчивой неподвижности и тишине камышей. Лишь три дня назад потеряли они двух товарищей, когда вот так же шли к воде, а из густых зарослей вдруг полыхнуло…
Наконец, вожак отделился от стаи; выгнув книзу стрельчатую шею, полетал, рискуя, в разных направлениях над самыми камышами и только потом тихо опустился на воду. За ним села вся стая.
Голодные птицы расплылись по всему плесу в поисках пищи. Они ныряли на дно, раскапывали ил, жадно глотая шилки — нежные и сладкие побеги камыша. Когда какая-нибудь из птиц, увлекшись, начинала плескаться, раздавался негромкий, но сердитый гогот вожака.
Насытившись, птицы сбились у теневой стороны плеса и замерли в чуткой дремоте. Только вожак тихонько плавал вокруг стаи, испуганно вскидываясь при каждом шорохе. И уже не колыхались на мелкой ряби золотые слитки — отблески поздней зари, над плесом потянуло прохладой глубинных вод. Звездным одеялом накрыла землю черная апрельская ночь…
Краток, тревожен отдых у перелетных птиц, бесконечно длинен их путь. С первой полоской зари позовет их в дорогу трубный клич вожака, и снова поплывет внизу бурая весенняя земля, еще неуютная и неприбранная после снега. В синей дымке замаячат вдали большие города и маленькие поселки, как попало разбросанные на необъятном просторе.
Резко на буром фоне увидятся черные ручейки, а кое-где, у синих степных озер, покажутся снова странные птицы, точь-в-точь похожие на них, на гусей, но только почему-то не летящие на север, а спокойно гуляющие по земле, почти под ногами у людей. Порою непонятные птицы эти, заслышав в небе призывный клик, отзываются хриплыми голосами и долго бегут следом за стаей, жалко трепыхаясь и падая, не в силах поднять на крыло ожиревшее
И снова будет свистеть в крыльях голубой ветер странствий, и вечером, усталые и голодные, птицы снова будут кружить над тревожными плесами, где ждет их сытный ужин или, может быть,— наперсток дроби под крыло…
И в дикой радости захлебнутся их крики, когда, оставив позади тысячи верст и тысячи смертей, увидят они, наконец, ту суровую землю под незакатным северным солнцем, куда каждую весну настойчиво зовет их далекий, но могучий голос предков…
