КОНОПУШКИ
Ну и отряха же твой приятель,— сказала бабушка, сидя на крылечке. Она наматывала шерстяную нитку, чтоб связать мне новые рукавички.
— Какой приятель? — насторожился я, держа в расставленных руках веретено. С него раскручивалась пряжа.
— Известно. Васька Кирпатый.
— А что он?
— Да уж добром не кончит. Либо башку свернет, либо калекой останется. Стою, надысь, у колодца, а его лихоманка занесла на са-а-мую маковушку карагача. Сидит там на ветке и качается. Я кричу:
— Слезай, басурман ты этакий!
А он, знай свое: «Ай-ды! Ай-ды!» — того гляди, хрупнет ветка… Ох, и неслухмяный, безотцовщина! Неспроста и конопатый такой!
— А при чем тут конопушки?
— Да при том: сову узнают по полету, а Савку по свитке. Рушил, пострел, птичьи гнезда, брал яички. Вот с них и перешли конопушки на Васькин поганый нос.
У меня зарябило в глазах. Веретено прыгнуло из рук. Котенок, что вертелся у ног, зашипел, хвост штопором…
Стою, слова сказать не могу. Вчера и я брал яйца сороко- путки. Васька даже предлагал выпить их, уверял, что от этого голос певучий будет, как у птиц. А на яичках и впрямь — темно- коричневые пятнышки, точь-в-точь, как Васькины конопушки. — Ба… ба…— пытаюсь говорить.
— Что случилось?
— Го-орло пере-сох-ло…
— Ступай в чулан, взвару налейся.
Заскочил я в курень, приоткрыл на окне занавеску и почти прилип к зеркалу. На меня смотрел рыжий, вихрастый парнишка с круглыми, испуганными глазами. На самом носу и на щеках выделялись несколько каштановых крапинок.
«Появляются»,— подумал с ужасом. Помочил крапинки слюной. Тер рукавом. До боли жал. Не помогло. Значит, и у меня «поганый нос» будет, и во всем виноват Васька. Вот дурак-то, послушался приятеля!
Метался я по комнате, ничего не мог придумать…
С тех пор я не разорил ни одного птичьего гнезда, пальцем к ним не дотронулся. Других от этого отговаривал. Не помню, когда и как лицо мое посветлело, очистилось. Но меня мучил вопрос: «Правда ли, что конопушки от птичьих яиц?»
Снова спросил бабушку. Она посмотрела на меня сквозь очки, загадочно так улыбнулась, потрепала за вихор:
— Дурачок ты, мой милый! То я говорила тебя жалеючи, чтоб по деревьям не лазил, руки-ноги не повыламывал. А конопушки— они сами по себе. Весной появятся, а к зиме — фить!.. и нет их.
ЩУКИ-САМОУБИЙЦЫ
По хуторской улице брели босиком вихрастые мальчуганы. Обливаясь потом, они едва волокли на железной проволоке десятка полтора щук.
— Как вы их наловили? — удивился я.
— А никак…— отвечают, приостановившись и тяжело дыша.
— А все-таки?..
Рыженький, что постарше, отирая взмокший облупленный лоб рукавом, размазал грязь по лицу.
— Не ловили мы их, сами, скаженные, сигают на берег. Вон пускай Геш’ка скажет, если вру.
Меньшой утвердительно кивнул.
Перебивая друг друга, ребята рассказали, что на «четвертом колене» от наплавного моста можно нахватать щук, сколько душе угодно. Без удочек. Однако нужно не зевать. А то за воронами не поспеешь.
Я был озадачен.
Усталые, но довольные пареньки понесли добычу, как-то странно поглядывая на меня.
Верить им или не верить?
На следующее утро я был на «четвертом колене». Берег там отлогий. Вода вдается в низину, образуя небольшой заливчик. Земля сплошь покрыта, будто ватой, сухим, выцветшим куширом, оставшимся от половодья. Недалеко от воды суетилась стайка ворон. Издавая гортанные звуки, птицы что-то вырывали друг у друга.
Размотал я удочку, забросил поплавок подальше от берега, а сам думаю: «Ловко меня одурачили мальцы. Теперь, небось, вспоминают, ухмыляются».
Клев был хороший. Бралась тарань. Когда солнце стало припекать, что-то плеснулось в реке. Из воды вылетела небольшая щука и шлепнулась на отлогий берег. Не успел я глазом моргнуть, налетели вороны. Одна с ходу цапнула рыбину да так в лапах и понесла к яру. Подружки погнались за ней. Началась потасовка.
Вскоре вторая щука, как торпеда, промчалась по воде и также выбросилась на сушу. На этот раз я не дал маху. Рыба билась в моих руках. Вороны кружили над головой.
Я позабыл про удочку. Щука широко открывала пасть, тяжело глотала горячий воздух. «Что,— думал я,— заставило ее идти на самоубийство?» В погоне за мальками хищницы иногда делают просчет. Но вскоре убедился: здесь что-то другое. Очутившись на берегу, щуки не проявляли особой прыти скатиться в воду. Иногда они засыпали, лишь наполовину высунувшись из воды.
Несколько раз в жаркие дни я ходил к этому удивительному месту. Всегда возвращался с тяжелой ношей. И мне тогда казалось, что я отгадал щучью загадку.
В Маныче была горько-соленая вода, в жаркое время — почти рассол. Щуки же пресноводны. Они вырастают в лиманах и озерах. Озера соединены с рекой ериками. По ним-то в дождливую пору хищницы скатываются в Маныч. Попав в чужую им стихию, они испытывают мучения. И потому ищут быструю смерть на берегу.
А может быть, в этом кроется еще неразгаданная тайна?
НАЙДЁНЫШ
Ребятишки подобрали на колхозном дворе и принесли мне желторотого беспомощного скворчонка. Он, види мо, ночью вывалился из-под стрехи, ушибся, озяб да и проголодался.
— Что ж с тобой, Найденыш, делать? — спрашивал я у птенца. А он пятился и пугливо озирался.
Возле нашего дома, на самой высокой акации был скворечник. В нем давно пищали птенцы. Когда взрослые скворцы улетели на поиски корма, я принес лестницу, помог сынишке взобраться на дерево. Он опустил Найденыша в чужое гнездо.
Вскоре вернулись скворцы с гусеницами и мухами в клювах. Нырнули в свой домик, выскочили и подняли тревожный крик.
Затем они улетели и возвратились с добрым десятком других скворцов. Все поочередно заглядывали в скворечник, издавали истошный писк. О чем спорили — неизвестно…
На второй день страсти улеглись. Теперь корм стали приносить не только хозяева скворечника, но и другие скворцы. То ли отыскались родители Найденыша, то ли нашлись опекуны.
ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК
Волосы у него рыжие-рыжие, с завитушками. Лицо красное, будто обожженное. На щеках крупные каштановые конопушки. Из-под густых белесых бровей светятся приветливые глаза. Когда он щурится, глаза становятся синими, глубокими. Нос у него с горбинкой, губы в трещинах, как у мальчишек, что день-деньской на реке пропадают. Таков Роман Пьявкин.
Ему за сорок. Но выглядит он гораздо моложе.
Появился Пьявкин в наших местах лет пять тому назад. В шоферской спецовке, кирзовых сапогах деловито шагал он по базару, ко всему приценивался. Долго, тщательно перечитывал объявления, наклеенные на заборе, записывал в книжечку названия улиц, номера продающихся домов.
В тот же день побывал на берегу Маныча, на водохранилище, на Шахаевском лимане. Когда смотрел на широкие водные просторы, на бескрайние заросли камышей, в его глазах вспыхивали веселые искорки. И можно было понять, что человек, наконец, нашел то, что долго искал. Такая радость светится в глазах людей, которые встречаются после долгой разлуки с самым заветным и не знают, как выразить чувства.
Роман заводил разговоры с мальчишками-рыбаками, интересовался, где какая рыба водится. Брал в руки бамбуковое удилище, показывал, как нужно подсекать лещей, красноперок, как нужно вываживать сазана. Увидев стайку летящих над камышами уток, он проводил их внимательным взглядом. Затем стал расспрашивать, какая весной и осенью бывает перелетная птица, помногу ли убивают охотники.
Через несколько дней Пьявкин купил на окраине хутора, у проезжей дороги, неказистую хатенку. Вскоре привез краснощекую толстуху-жену. Стал тихонько знакомыми обзаводиться. Пригласил к себе людей на входины. Соседи проявили к нему живой интерес. Они надеялись, что Роман в механизаторы пойдет или в животноводы. Даже бригадирскую должность в колхозе прочили. Но Роман сказал с болью:
— Душой рад. Да вот язва в кишках… Запрет врачи дали. Теперь моя работа — рыбки поймать на уху или там с ружьишком прогуляться, побыть, так сказать, на лоне. А вообще — дело мое — табак!
Посочувствовали соседи. Дали советы насчет лечения. Помогли жену Варвару на инкубаторную станцию определить.
Ни у кого в долгу Роман не остался. Делился с соседями рыбой, свежечком. Дичиной угощал. Старушке Семеновне забор починил. Макару-сапожнику сено помог привезти с займища. На свадьбе соседского сына день и ночь на баяне играл. И все это бескорыстно.
— Добрый, сердечный человек,— говорили о нем люди.
Странным было лишь то, что от Романа всегда — и утром и вечером — попахивало водочкой. Наиболее догадливые говорили, что он лекарства на спирту принимает.
Как-то увидел я Романа на речной пристани, в буфете. Он был в компании проезжих гуляк. Захмелев, обнимал, целовал каждого. Подойдя, я спросил:
— С чего это ты?
Взглянул он, бросил туманный испуганный взгляд.
— С горя! — ответил.— Язву промываю.
Встреча со мной была ему явно неприятна. Он быстро ушел к дружкам…
Однажды два хуторских школьника — шестиклассники Витя Горюнов и Игорь Карпов — катались на шлюпке по Веселовскому водохранилищу. Увлекшись, они даже не заметили, как доплыли до глухого безымянного островка. Именно здесь, Игорь это знал, в размытых пластах глины и песчаника юные археологи нашли в прошлом году каменные скребки, наконечники стрел, черепки древних сосудов. Все это хранится теперь в школьном музее.
Неожиданно задул, зашумел ветер. С юго-запада повалили черные, рваные тучи. Как дробинки, забулькали по воде крупные холодные капли. Волны стали заплескивать лодку. По воде скакали белые барашки. Быстро темнело. Ребятам ничего не оставалось, как заночевать на острове. Они вытащили шлюпку на берег, перевернули вверх днищем, соорудили себе убежище, постель из камыша. Однако ночью ветер внезапно утих. Ребята долго не могли уснуть. В темноте над островом со свистом носились дикие утки. Они совсем близко плюхались в воду, лопотали, шлепали крыльями, плескались, крякали на сотни голосов.
— И откуда их такая уйма? — удивился Витя.
— Как откуда! Это их дом. Мы — в заповеднике,— объяснил Игорь.
Перед утром небо очистилось. Робко проглянули редкие звезды. Но вскоре стали бледнеть и, как сахар в воде, растаяли в дымке.
Ребят разбудил шум. Будто вихрь мчался по камышам. Вскочили они. Тысячи уток серой тучей неслись на восток, туда, откуда готовилось взойти солнце.
— Что они так всполошились?
— Гляди! — воскликнул Игорь.
На отмели стояла лодка. По берегу бегал человек. Длинной палкой он бил барахтающихся в грязи уток, затем пихал их в мешок.
— Такой и человека убить может! — шепотом произнес Витя.
— Да это, кажись, тот, рыжий! Ого! Лодку дичи нагрузил. Давай пуганем! — и, не дождавшись согласия товарища, Игорь заложил в рот два пальца, пронзительно засвистал.
Человек подскочил, будто ударили его. Заметался. Подхватил мешок, прыгнул в лодку, оттолкнулся, захлопал веслами, канул в густых зарослях.
Подошли ребята к отлогому берегу, а он пшеницей усыпан. То там, то сям утки лежат. Некоторые копошатся. Не успел подобрать браконьер.
— Как же он их? Ведь без единого выстрела! — удивился Витя.
— Не знаю,— пожал плечами Игорь.— Но надо немедленно заявить!
Сто потов сошло с ребят, пока назад плыли. В милицию бегом прибежали.
…На следствии Пьявкин, как угорь, извивался, выкручивался, хотя улики были налицо: конфискована дичь, большая сумма денег. А вот на суде язык у него развязался.
Не без хвастовства рассказал он, как «умело» добывал дичь на проспиртованную пшеницу. Как денежки прямо на крыльях летели в его карман.
И тут я вспомнил одну загадочную историю.
Как-то в начале зимы школьники катались на коньках. На одном из отдаленных плесов водохранилища они увидели торчащие во льду гусиные лапки. И ни много, ни мало насчитали сто двадцать семь пар. Куда делись гуси, оставалось тайной.
Теперь узнали: полыньи делал Пьявкин. В каждую из них сажал домашнего гуся на привязи. На льду у самой кромки сыпал снотворную подкормку. Ночью запоздавшие с отлетом гуси и казарки садились на воду, набрасывались на еду и становились добычей браконьера.
В зале суда было какое-то оцепенение. Люди онемело слушали Пьявкина. Они были поражены не столько его откровенностью, сколько хладнокровной подлостью.
Вот вам и добрый человек!
