Матушкин спал с солдатами в кладбищенской часовне. Проснулся сразу, лишь только Баклушев — наводчик первого огневого расчета — коснулся его плеча.
— Ва-а-алят! — взволнованно сообщил тот.
Еще во власти сна, Матушкин, однако, понял: будет дело. Кажется, уже и началось.
Вскочил, почувствовал: не хватает
чего-то. Ни тулупчика на нем, ни шапки- ушанки… Когда успел сбросить с себя? Должно, в полусне.
Душно, не продохнуть в небольшой часовне. Посередине — перевозная печь: железная бочка из-под соляра, труба — через дверь. С вечера, перемерзнув за день, солдаты раскалили печь добела.
— Давно… ревут-то? — как можно спокойней спросил взводный.
— О се… За лесополосой. Зараз прибег,— с готовностью ответил Баклушев.
— Свет! — приказал лейтенант.
Наводчик в потемках нащупал клемму, накинул на нее проводок. Крохотная лампочка автомобильной переноски осветила часовню, солдат, спавших вповалку на полу на соломе, приглушила отблески огня в печи.
Первым делом Матушкин взглянул на часы. Не было и пяти. Неосознанная со сна, но сдавившая было тревога несколько отлегла: давно фашистские танки не отваживались ходить в бой по ночам. До рассвета же еще далеко.
Подхватив с соломы тулупчик, ушанку, одеваясь на ходу, Матушкин шагнул к двери.
— Свет,— шепнул он.— Поспят пусть еще.
Сорвав с клеммы проводок, уже в потемках, Баклушев заспешил за взводным.
На улице валил снег.
«Красиво! — отметил про себя взводный.— И следы занесет, хорошо!» Захватил горстью снег, протер глаза. Пригладил усы. Немытое лицо сразу посвежело.
— Кто идет?! — окликнул возле пушки Прорешный. Признав своих, заряжающий второго огневого расчета доложил: — Гудят, товарищ лейтенант.
— Во-о-он ат! — подтвердил Баклушев.
С той стороны, из ночи доносился глухой непрерывный гул.
— Километров шесть, семь… Не больше,— как будто и не вслушиваясь, так, походя, определил Матушкин. Помолчал еще минуту. И снова сообщил: — Подходят… С марша… Накапливаются, поди.
Лесничий, охотник-промысловик, он прежде на слух определял и не такое: белочка цокнула где, шелохнулась ли мышь…
Различал в тайге каждый звук. А теперь вот по рокоту дизелей пытается разгадать замысел врага.
Вчера, форсировав реку, два истребительных полка резерва главного командования зарылись на окраине мадьярского городка. Задачей их было удержать мост, не пустить немецкие танки в направлении Будапешта. Два взвода — первую батарею капитана Лебедя — выдвинули вперед. В чистом поле только и видать: бугорок у хуторка — здесь укрылись пушки младшего лейтенанта Зарькова, да кладбище, где упрятался вчера взвод Матушкина.
Это был сплошной, как на заказ, массив уже готовых противотанковых надолб. Гранитные и мраморные надгробия, с бюстами, крестами, эпитафиями. Тут и там, как амбразуры дотов, мрачно темнели лазы в склепы. У могил, вдоль аллеек, по- зимнему голый кустарник, сухая стена испанского дрока, потемневшие стебли цветов. Только туйки стояли кое-где в вечном своем наряде, утонув в сугробах почти до вершин.
Матушкин верил, что все будет так, как и рассчитал. Дойдя до кладбища, немецкие танки, конечно, повернут. Обязательно повернут. Этих каменных надолб — памятников, крестов, могильных плит — никакой ползучей твари не одолеть. «Все равно, куда повернут,— думал Матушкин.— Налево, вдоль дороги, или направо, к высоте. Смотровые щели танков будут тогда глядеть в сторону, не на нас».
Матушкин знал, не раз проверил на собственном и чужом опыте: заройся только поглубже в землю, приноровись к местности, замаскируйся так, чтобы враг, даже вглядываясь, не рассмотрел тебя, тогда и почувствуешь себя уверенней и будешь бить наверняка. «Ведь что губит нас — истребителей? — в какой уже раз спрашивал он себя.— Кому не ясно, что орудийная башня танка — это тебе не пушка на огневой! И спрятана-то за броней, и вертится быстрей. Одно у нас преимущество: хреново им все-таки видно из танка».
Сузив во тьме цепкие беспокойные глаза, еще и еще раз оценивал Матушкин расставленные здесь взводом «кулемы, капканы, силки…»
— Капитану доложили? — спросил он.
— Никак нет! — ответил Прорешный.
Командир первой истребительной батареи капитан Лебедь, флегматичный на вид, малоподвижный, был как всегда со взводом управления. В прошлом учитель, сугубо гражданский человек, комбат не страдал излишним начальственным рвением, почти по-цивильному был ровен со всеми. Если оказывался неправ, тут же и признавался. И даже нередко похваливал за дельный совет: «Выручил, милок… Вот выручил!» Но уж где надо, требовал.
На звонок взводного Лебедь ответил сразу. Тоже, значит, не спал.
— Слышу, Матушкин, слышу… Сколько, думаешь, их?
— Вам сверху видней,— намекнул лейтенант на положение Лебедя и на его верхний, в хуторском флигельке, этаж.
— Не видней… Ох, не видней! И разведка о цифрах молчит,— пожаловался капитан и добавил с плохо скрытой тревогой:— А «тигры» вот, докладывают, есть. Не двинули бы сейчас.
— «Тигры»?… Нет, не пойдут они до света,— помолчав, ответил лейтенант.
— А ты будь готов,— потребовал Лебедь,— не утешай.
— Ну…
— Да не ну!..
— Да не пойдут!.. Кишка тонка.
Опыт показывал: и без того полуслепые танки во тьме проигрывают вдвойне. Фрицы давно уже отказались от ночных танковых атак.
«А жаль»,— тут же подумал Матушкин. Нургалиев и Барабанов, наводчики, отлично научились бить по «зверью» и впотьмах: по звуку, по вспышкам из выхлопных труб. Матушкин и сам не раз становился ночью у окуляра, именно в слепой стрельбе видя высший класс. Отдаленно чем-то напоминала она ему охоту на поздней вечерней тяге, когда темно уже, зорька сошла на нет. Вскинув ружье, бьешь скорее по свисту секущего воздух чирка…
А «тигры»… Что ж, насторожился, конечно, Матушкин.
Но и сам «тигр» — тоже еще не все. Матушкин знал: там — по ту сторону фронта, за лесополосой,— кто-то мудрил и сейчас еще мудрит, чтобы схватить за горло его. Два охотника встретятся нынче в бою. И победит тот, кто окажется не только сильней, смелей, но и хитрей.
Потому-то и колдовали они вчера весь день, маскируя пушки, до полуночи сидели над картой — он, Лебедь и Зарьков,— под храп солдат чертили с командирами отделений схемы огня. И засыпая, вконец измученный уже, Матушкин все продолжал обдумывать предстоящий бой. Потому, возможно, и приснился байкальцу странный, тревожный сон. Стоит сынишка его—восьмиклассник Колька — один на голой Совиной скале. Внизу Байкал. И вдруг как закричит Колька: «Слева, батя, гляди, слева!» Повернулся, а там медведь. И почему-то ползет. Огромный, серый. Глаза человечьи, покорно так глядят… А в лапе — нож. Его, матушковский охотничий нож. Как он к нему попал?..
Вспомнив сон, Матушкин снова — с тревогой, сосредоточенно — оглядел в потемках, оценил взводный огневой рубеж.
Вторая пушка, сержанта Нургалиева, шагах в двухстах от него. Позиция хоть куда. С Нургалиевым — проводная связь. А расчет Барабанова рядом. Управляй, приказывай… не нужен и телефон. Закопались лучше кротов. Заново подбелили у пушек стволы, щиты. Проверял — и в ста шагах ничего не видно. Только торчат из соседних склепов ложные орудийные стволы… И снарядов полный набор. И задача поставлена. И дух у всех… только в бой!
«Ваньке надо позвонить… Тут точно надо все»,-—решил Матушкин.
— Сосед? Слушай,— подняв трубку, закричал он в микрофон.— Вправо если пойдут, от дороги… первым не бей! Подпускай на меня. Понял? Первым я бью. А ты — потом… Тебе в бок главное! Понял?
— Есть! — весело подтвердил совсем юный еще командир второго взвода младший лейтенант Зарьков.
— Смотри, сосед…
— Смотрю!
— Ну, давай… Успеха тебе! — Как-то особенно —отечески, тепле — пожелал младшему напарнику уже седеющий лейтенант.
Снег сыпал густо. Даже в темноте было видно, как прямо на глазах, словно
мыльная пена, нарастала пушистая пелена. Тонули в снегу все эти плиты, памятники, кресты. «Вот уж доподлинно чудо, дар зимы! — опять восхитился Матушкин.— По лесу б сейчас пройтись, на камусных ползунах… На белочку, соболька… Самый раз!» И так все это ярко представилось лейтенанту, так засосало по дому, что дикой показалось вдруг Матушкину мысль: вот и нынче кому-то помирать…
Надо, правда, отдать ему должное,— за все три года войны им ни разу ни завладело самое легкое в бою чувство: а, помирать, так помирать! «Кто смерти не боится — невелика птица»,— понравилось ему, как припечатал однажды в споре Лосев, направляющий. Матушкин и сам всегда делал все, чтобы вывести живыми из боя своих ребят. Чего только ни придумывал, взять бы только над фрицем верх.
«Один узбек чего стоит!» — с гордой радостью подумал лейтенант. Командир первого расчета сержант Нургалиев — ловкий, упругий, литой. Яростный, злой. Черные раскосые глаза на плоском лице не смотрят — горят. И такая в них — нургалиевских глазах — всегда готовность, столько в них затаенной силы, столько расчетливой уверенности в себе! Кажется, он только и ждет, чтобы вот сейчас снова послали его в бой… Все три ордена Славы, два «Отечественной войны», «Красная звезда», веер медалей уютно, привычно лежат под шинелью на его груди.
Вдруг Матушкин уловил, что там, за линией фронта, рев машин стал иным.
«Ага, закончили маршировать… В боевой становятся уже…»— догадался он.
Занервничала пехота на нашей передовой, небо там озарилось всполохами ракет.
— Прорешный! Бегом! В ружье!
Солдаты выбегали из часовни. На ходу одевались, вставляли в автоматы диски. Ежились на ветру.
Неожиданно, как заслонку кто закрыл на небе, перестал валить снег. И сразу — будто в нем, в снеге, и была вся помеха— началось! Заскрипел «ванюша» на той стороне. Полыхнуло мрачное еще на западе небо. Скрип ракет перешел в вой. Дружно заговорили орудия. Минут двадцать после этого громыхала еще и вспыхивала передовая. На большее фрица не хватило.
И, начав с востока, зарумянилось уже, засветлело все небо, когда двинулись, наконец, танки.
Зазвонил телефон. Лебедь сообщил: три десятка «тигров» и «пантер», шесть «фердинандов» след в след — боятся мин — идут левее высоты. Левее даже второго взвода.
— Э-эх! — в сердцах вырвалось у Матушкина.— Как… как пошли? Правее бы чуть! —И с болью не сказал, а подумал: «Ну, держись теперь, Зарьков!»
И точно: через минуту взвод молодого еще, неопытного офицера открыл огонь.
А дальше вышло так. Танки, которым удалось прорваться, устремились к мосту. Бойцам, окопавшимся на кладбище, их не было видно, и о том, что происходит там, у реки, можно было судить только на слух. В тылу взвода стоял сплошной орудийный рев. Но и в нем отчетливо различалось, как тяжкие грозовые раскаты «тигровок» не поспевали за дружной пальбой наших батарей. За неубранным кукурузным полем, где-то возле реки, взмыли ввысь первые мазутные дымы. Сердце разрывалось, невозможно было видеть, слышать это, внимая всему со стороны.
Вот тут-то и раздался по телефону сигнал:
— Одиннадцатый… одиннадцатый!.. Я третий. Будьте готовы!…
Оказывается, танки не выдержали, повернули… Несколько из них лощиной уходили в сторону кладбища, на матушковский взвод.
— Не пускайте к Зарькову… к Зарькову! —услышал сибиряк.
— Что с ним?.. Алло, алло!..— Но голос в трубке пропал.— Вот черт!
Бешено закрутил у аппарата рукоять.
— Приказ слышал?! Выполняй! — отрезал, не став и слушать, комбат.
— Я спрашиваю! — вдруг взорвался взводный.— Что с Зарьковым?! С Ваней что?!
— Чего орешь? — возмутился и капитан.— Молчат… Иду к ним сам…
Матушкин знал: развернуть орудия — минутное дело.
И если б не тревога за Зарькова, и горячиться б не стал. Но с новой этой заботой на сердце стало тяжко. Однако взял себя в руки, поднял бинокль. Чуть задрав выползшее из-под шапки лиловое уже от мороза ухо, стал ловить нужный ему звук.
Он явственно различал нараставший рокот машин. «Идут!» Нечто похожее на тоску, дремучую, глухую, осторожно
кольнуло его. Но. над естественным этим чувством тотчас взяла верх трезвая деловая мысль. Подчиняясь ей, Матушкин немного помедлил — может, преждевременно, может, повернут еще,— послушал, подумал… И еще до того, как танки вылезли из лощины — не дай бог, заметят маневр! — скомандовал:
— Танки с тыла!
Приказ он крикнул в телефонную трубку Нургалиеву. Да так, чтоб слышал и второй расчет.
…— С тыла!—повторил ефрейтор Барабанов.
По юному исхудалому лицу Барабанова и особенно по голосу было заметно, что взволнован, нервничает вновь испеченный командир. Еще бы, нынче предстоял бывшему наводчику Ромке Барабанову его первый командирский бой.
Пришел Ромка Барабанов в полк, считай, пацаном. Прямо из школы. Детдомовец. От силы семнадцать было. А по бумажке уже солдат, успел где-то наврать.
Одели клопа в мундир. Присяга, карабин. И… в расчет. Буссоль, панораму, пушку, все секреты стрельбы хватал на лету. От прицела не оторвать. Как-то заяц чесал по полигону, так он и его — раз, и в перекрест. Наводка была — класс! А теперь вот командир…
Пушки точно, как и ожидал взводный, развернулись вмиг.
Странное чувство испытал вдруг каждый солдат. Даже взводный, не раз бывавший и в худших передрягах, с тревогой оглянулся назад. Фронт — непривычно, неуютно — был за спиной.
К этому странному чувству в сердце Ромки Барабанова подмешивалось что-то еще. Прежде, наводчиком, только гаркнет бывало командир: к бою!—а уж Ромка впился глазом в прицел, пальцы сами вертят штурвалы. И весь мир тогда умещался для него в перекрестии панорамы. А сейчас куда себя девать?.. Слева, справа от щита?… Или за ним?.. Может, спрыгнуть в окоп?.. А, может, самому сесть за прицел?
Но Чеверда, новый, сменивший его наводчик, сидит прочно за щитом. И еще непривычнее почувствовал себя Ромка. Гулко, часто бьется сердце. Оглянулся чуть растерянно. Притихли солдаты. Прорешный, как младенца, прижал уже к груди снаряд. Вот-вот, кажется, баю-баюшки запоет. Направляющие Середа и Лосев, как всегда, на станинах сидят. О чем они думают? О колхозных своих делах, об уже близком весеннем севе? Не очень сноровисты, всегда удивительно невозмутимы оба. Но на фронте спокойный мужик — клад… На коленях остальные, головы в плечи, к груди: не увидел бы враг. Шапка взводного .с веточкой дрока торчит из окопа шагах в десяти. Пригляделся Ромка— лицо взводного грозно. Сдвинутые к переносью черные кустистые брови тяжелы; на желтоватых бельмах цепкие зрачки; ноздри вскрылены — дышат; подмерзли, встопорщились усы.
«С Зарьковым… что с Зарьковым?!» — думал в эту минуту лейтенант. И вдруг невольно охватил взглядом будто сейчас только возникшую перед ним красоту. Там, где край кукурузного поля у лощины, как бы ломаясь, отделял небо от земли, лежала узкая желто-лимонная полоса. Чуть выше она розовела. А уж дальше и вовсе была до слез, до боли, до радости несказанная красота. В зимнем матовом небе стояли облака. Почти незаметные…
Только на миг отвлекся Матушкин и вдруг увидел снежный вихрь, плеснувший на яркую полосу, за частоколом кукурузных стеблей расплылось грязное неясное пятно, саданул по ушам гром дизелей. И хоть ждал сибиряк этого, и Барабанов ждал, и ждал весь взвод,— вырос у излома лощины первый танк неожиданно. Как черт из-под земли.
Барабанов, еще минуту назад не знавший, куда себя деть, мигом скатился в окоп.
Танк, выползший из оврага, застыл. Снежный смерч вокруг него сразу опал. В бинокль увиделись белые пятна на рыжем боку, мощные броневые плиты, башня, развернутая назад, чудовищно длинный ствол.
— «Тигр»! — почтительно выдохнул Ромка.
Лосев вполголоса зашептал:
— «Тигр», братцы… Держись!
Грозный хобот танка задрался. Грохнул выстрел. Методично, с равными промежутками «тигр» палил в сторону реки. Что он там крушил, с огневой не видно было.
— По нашим, гад, бьет! — заерзал у прицела Чеверда.— Долбанем, товарищ лейтенант?
— Я те долбану… Ждать! Далеко еще!
— Товарищ лейтенант… Смотрите!
Однако Матушкин видел уже и сам: из лощины выползли еще два. Тот, что стрелял, тотчас рванул вперед. И все трое гуськом пошли на взвод.
Сердце взводного бешено колотилось. Сколько выдержал уже таких атак… Но привыкнуть к этому нельзя.
Между тем танки стали забирать левей. То ли немцы знали о кладбище и хотели его обойти, то ли решили взобраться на высоту — осмотреться. Шли ко взводу теперь под углом, подставив под пушки бока.
Впившись в тройку биноклем, Матушкин заклинал: «Так, так идите, голубчики. Так!»
— Бронебойный! Первое орудие — по среднему!..
«Нам»,— подумал Барабанов и повторил приказ.
— Второе…— это Матушкин кричал уже в телефон.— Второе — по замыкающему!
«Можно и подождать,— волнуясь, весь напрягшись, и все-таки расчетливо рассудил Ромка.— В слепую почти идут… Снег подняли вон как…» Услышал, как цокнул, закрываясь, орудийный замок. Сухо звякнул на морозе металл.
Танки шли неторопливо, остерегаясь. Пушки — в разные стороны, только у головного вперед.
«Пора…» — забеспокоился Ромка. Но лейтенант тянул. Ромке казалось, что танки рядом уже, еще минута — и будет поздно. Оглянулся. Взводный как раз, прижав трубку к уху, взмахнул рукой:
— Ого-о-онь!
Тут же и Ромка рявкнул: «Огонь!» — и тоже невольно, яростно взмахнул рукой.
Первые секунды после залпа часто ни о чем еще не говорят. Но этот, тщательно подготовленный, почти в упор, не мог быть пустым. Задний танк… А бил по нему сам Нургалиев, решительно отстранив наводчика. Задний танк осел сразу. Тут же охнул взрыв. Скособочилась башня. Повалил из утробы белый дым. Бронебойный, видать, угодил прямо в боезапас. А там и черный дым повалил. В таких случаях со- ляр схватывается сразу. Из щелей вырвалось пламя.
Многие ли видели, как горит «тигр»?! С треском отскакивает от брони огнеупорная шпаклевка; стонет обшивка, лопаясь по швам; гудит вокруг, словно лес-сухостой горит.
Средний танк, по которому бил Чеверда, тоже задымил. Но не сразу. После залпа он круто развернулся, фыркнул как бы с досады, чихнул и, юля, заспешил обратно в овраг. Тут-то и выпустил бурый пушистый хвост.
Тем временем орудия снова были заряжены, залп был готов.
— По головному!..— начал Матушкин.
Но только сейчас, видать, в головном
танке разобрались. То прямо шел, даже пушкой не шевельнул, а тут как крутанет… Лобовой броней на взвод, и… вперед. Ища цель, пополз длинный ствол с огромным дульным тормозом.
— Ого-о-онь! — закричал Ромка.
Выстрелил «тигру» в лоб и узбек.
Танк с ревом врезался в первый могильный крест, с ходу выгреб, раскрошил с десяток памятников, плит. Вздыбился, сев брюхом на одну из них. Развернулся. Задрал кверху зад. Попробовал сняться… Гусеница бегала на весу, яростно скрежеща.
Ромка, Нургалиев уже заводили стволы ему под хвост.
— Стой! Не стрелять!
Наметанным глазом Матушкин уже успел определить: в мертвой зоне теперь взвод, пушкой «тигру» их теперь не достать.
— Живьем надо взять!.. Не высовываться! — распорядился он.— С прицела не спускать!
«Тигр» тщетно пытался сняться с плиты. Устав, затих на миг.
Забрав побольше воздуха, трубкой сложив у рта ладони, Матушкин закричал:
— Гебен гефанг!
Немецкий он не изучал. Но самое главное из чужого языка, то, что требовалось русскому солдату, знал.
— Ком хир!..
Злобно ударил в ответ пулемет.
Нургалиев предложил закинуть гранату в люк. И танк будет цел, и фрицам капут.
— Секир башка!…— кричал он в телефон.
— «Языка» надо взять,— объяснил лейтенант.
«Тигр» снова заревел. Видно, сил новых набрался, или фрицы придумали что… Качнулся, сдвинулся, стал валиться назад. Шевельнулся ствол.
— Ого-о-онь! — не своим голосом закричал лейтенант.
Залп угодил в заднюю плиту, разворотил топливный бак. Горящий соляр, заливая снег, сжирал его прямо на глазах. Пожухлая прошлогодняя трава, полегший сухой дрок вспыхнули костром. Вскоре занялся и сам танк. А там ахнул в утробе первый взрыв. И пошло трещать.
Стоя в окопах, за щитами, солдаты молча смотрели, как в люки, в проломы брони выбрасывало жженые патроны, обломки приборов, клочья тряпья.
— Так и не вышли,— мрачно пожалел Матушкин.
Кисло-сладкий запах, забивая солярорезиновую гарь, ударил в нос. Замутило солдат.
— Бешбармак,— сверкнул глазами подошедший узбек.
Баклушев сплюнул: —Тьфу!
…Матушкин звонил и никак не мог связаться с Лебедем, с Зарьковым. Предчувствие беды все больше охватывало его.
И вокруг тревожно… На переднем крае стояла странная, напряженная тишина.
На всякий случай одно орудие, Нургалиева, вернули в исходное положение — к фронту.
Беспокойно, подозрительно оглядываясь из окопчика, Матушкин снова —как и утром, перед боем,— увидел над собой по-зимнему матовый, почти серый простор. Так же стояли стылые облака за рекой, такая же тишина. Лишь на юге, где было сейчас невысокое февральское солнце, чуть проглядывало светлое пятно. Но не было уже ни желто-лимонной полоски, ни заревой алости, ни свежей ясности утра. Повсюду стояли черные столбы. Три из них поставили они… Ветерок сносил их. Растекаясь, дымы вытягивались над рекой в грязную полосу.
С запада снова донесся знакомый гул. Взвод замер. Но тут из-за речки выметнулись звенья «илов» и ревом своим покрыли все.
— Никак фриц снова что-то затевает… И пожрать не даст,— недовольно заметил Прорешный, завязывая вещмешок.
— Лихо не лежит тихо…
Лосев было сунулся в карман за куревом, но тоже не успел. Взводный приказал и вторую пушку развернуть.
Надеясь, что, может, до дела еще не дойдет, Матушкин, однако, оценил: отсюда, с фронта, так и не тронутая с утра, маскировка совсем цела. Если с тыла показала себя, то уж здесь — и вовсе должна быть хороша. К тому же, во всю ширь кладбища перед взводом — скрытый под снегом мемориал, щетинка кустов и мечта каждого артиллериста — несколько ложных огневых.
Тем временем «илы», должно быть, накрыли цель. Застонала за передним краем земля. Да и небу тоже досталось — все в зенитных кудрявых облачках.
Однако штурмовики, похоже, сделали не все. Отбомбив, отстрелявшись, ушли. А гул все нарастал. Вот уже и передний край заговорил… Треск пэтээров, разрывы гранат, сильный автоматный и пулеметный огонь.
Пехоту все же отсекли… Танки немцев перевалили линию окопов одни.
Спереди шли средние — для разведки, для маневра. За ними тяжелые. Последними, специально приотстав — давить огнем обнаруженные цели,— ползли самоходки.
Вся эта лавина, вздыбив метель, отстреливаясь, ревя, катилась кратчайшей дорогой на мост. Часть — прямо на взвод, другие — обходя кладбище.
Вот теперь, как ждали еще с утра, артиллеристы и встали на их пути.
— Поперек, значит, брони! — лихо, отчаянно сдвинул на затылок шапку Лосев.— Ну, робя, дюжай!..
— Бить только наверняка… В корпус, под башню! — перекрикивая гул, скомандовал взводный.— Прямо в боезаряд… Без команды не стрелять!
Все-таки немцы, видно, не знали о кладбище. А может, просто обманул все присыпавший за ночь снег… Три дозорных средних танка, в разных концах, с ходу врезались в первые ряды могил.
— Не стреля-я-ять!..— процедил в трубку лейтенант. А беспокойному Ромке молча показал кулак.
Ближний дозорник выбрался из могил сразу и, стреляя куда попало, покатил опять. А два, словно мухи в паутине, крепко завязли меж гранитных плит.
С искаженным лицом, все так же показывая кулак, Матушкин сдерживал солдат.
Подкатывал следующий ряд. Семь, восемь грозных тяжелых машин… Но, похоже, по рации успели их предупредить. Да и сами, должно, смекнули уже… Вполне могли подумать, что впереди минные поля. Тем более, что кроме завязших до- зорников стояли впереди, дымя, еще три: подбитые взводом с утра.
— Первое — по левому! Второе…
Матушкин ждал, когда ближайшие «тигры», развернувшись, подставят бока.
— Ого-о-онь!
Два танка, вспыхнув, стали разом. И, кажется, мгновения не прошло, как замерли еще три.
…Это даже не было боем. Упорным, кровопролитным, когда жертвы несут обе стороны. В сущности, шло избиение. Тем более удивительное, что избивала куда более слабая сторона.
Известно, успех боя, как правило, решается задолго до него. Как воспитаны в воинах самообладание, мастерство каждого, слаженность всех. Как расставлена, подготовлена техника, насколько разгаданы привычки, замысел врага. Наконец, сильны ли ярость, ненависть к нему… В этом смысле фрицам было чему поучиться у сибиряков.
И минута, кажется, не прошла, а на маленьком пятачке, в пламени и дыму, ухая или жутко молча, замерли навсегда семь машин.
Первым ответил «фердинанд». Стапятимиллиметровой фугаской крайний склеп с фальшпушкой так и разнесло. Взвыли осколки, тучей взметнулся снег. Еще раз. Еще…
С ходу рявкнул и «тигр». Второй…
Еще две ложных огневых — трофейную гаубичку, под ствол подделанное бревно, мрамор, гранит — подняло с земли. Рухнул фасад часовни.
И в это время Матушкину показалось, будто со стороны хутора грянул залп.
Матушкин не мог оторваться от ползших на него машин. Он даже на миг не мог повернуть оглушенной, гудевшей, мокрой от пота головы. Но всем существом своим почувствовал, что это — Зарьков. Чувствовал, но не знал, не верил еще…
Однако совсем не осталось сомнений, когда оттуда — из-за высоты — новый залп хлестнул, что называется, немцам под самое ребро.
— Ванька!.. Бей!.. Жив, жив Зарь- ков! — вырвалось у сибиряка.
— Второй бьет… Робя!.. Ура-а-а! — подхватил Лосев.
Ухнули уже первые пушки и у моста.
В этом общем хоре сразу стало веселей.
Ромка ошалел. И нелепые грудастые самоходки, и головастые «тигры» показались ему вдруг совсем не страшны. И, не чуя риска, губя, быть может, дело, солдат, самого себя, он готов был, кажется, закричать уже: «Огонь!..»
В какой-то момент и Матушкин тоже чуть не потерял головы.
Последние, шедшие танки шарили стволами, были настороже. Отстреляв с места, тронул, повернул в сторону бугра и «фердинанд».
— Жда-а-ать!—сдержал себя, почти зловеще зашептал в трубку сибиряк.— Ждать!
Бугор грохнул, брызнул огнем опять. Вот и «тигры» повернули туда.
Выслеживать, таиться, терпеливо — по- рысьи— выжидать Матушкин учился годами. Поборов охватившее на миг опьянение, он еще лучше теперь знал: хватит у них выдержки, выцелят точно наводчики, выберет он нужный момент… И решится все! Кому — решится — остаться здесь. Навсегда!
Ему, Зарькову, батарее… Нельзя. Шагать им еще и шагать!
До Берлина!
