Телефонная трубка, слетевшая с аппарата, качалась на шнуре, как маятник: туда-сюда, туда-сюда… В ней требовательно и тревожно журчал далекий человеческий голос, не получавший ответа. Мы все четверо прекрасно слышали этот голос и знали, что он принадлежит командиру взвода управления зенитной батареи лейтенанту Степанову. Но делали вид, что не слышим. Мы даже не смотрели на эту трубку. А она все качалась: туда-сюда, туда-сюда…
Наш НП, как на военном языке называют сокращенно наблюдательный пункт, находился в восьми километрах от зенитной батареи, охранявшей железнодорожный узел. В нашу задачу входило вовремя предупредить по телефону батарею о появлении фашистских бомбардировщиков. Фронт был недалеко. Но вместо самолетов из кустистого оврага неожиданно вынырнули фашистские мотоциклисты и танки.
Весельчак ефрейтор Сашка, дежуривший в то утро в яме подслушивания, выстрелил и тут же грохнулся навзничь, прошитый пулеметной очередью. Сейчас он хорошо был виден нам через окошко землянки — прямой и желтый, с раскрытыми в знойное небо глазами. Над ним шептала что-то посаженная его же руками березка…
— Я повторяйль еще раз: кто позьмет трубка и скажет на батарей: на НП спокойно!
В раскрытую дверь землянки, где истуканами стояли в касках пропыленные немцы, залетел шмель и, описав над черной тульей фуражки эсэсовского офицера круг, с густым жужжанием заколотился о потолок.
Как все глупо получилось! Наш командир наблюдательного пункта сержант Герасимов, когда затрещали мотоциклы, находился метрах в ста от землянки — готовил сучья для костра. Я стирал в ручье гимнастерку, а силач Дьяченко спал после дежурства. Но Мишка Носиков, дежуривший в этот момент у телефона,— как он не сумел предупредить батарею! Впрочем, Носиков всегда был плохим солдатом. Услышав выстрелы, он зачем-то выскочил из землянки и тотчас был сбит с ног рослым немцем.
Хорошо дрался Герасимов. Он уложил двоих. Много хлопот доставил немцам Дьяченко. Но все безрезультатно — избитые, мы стоим в ряд у стены землянки. Перед нами поигрывает черным вальтером горбоносый офицер, а трубка телефона качается: туда-сюда, туда-сюда…
От одного из нас требуется пустяк— взять качающуюся трубку, выслушать ругательства такого сейчас далекого лейтенанта, возможно, Получить от него наряд вне очереди за то, что покинули телефон, и сказать: на НП спокойно. Вот и асе! Только три слова.
Я смотрю на окно, где ветер колышет метелки иван-чая и шевелит одежду на мертвом Саше и представляю на миг, что кто-то из нас скажет в трубку эти три слова. А через полчаса темно-серые танки с крестами на бортах ворвутся на станцию, забитую эшелонами с эвакуирующимися, смешают с землей четыре орудия нашей батареи, навалятся горячей сталью на наших товарищей…
Рядом со мной стоит Дьяченко, по-волчьи смотрит на офицера и сосет расквашенную губу. Герасимов равнодушно следит за шмелем, который кружится над фотографией улыбающегося ребенка. Это Ритка. Носиков получил ее снимок месяц назад, когда фронт был еще далеко. Он очень любил свою дочку. Жена, родив Ритку, умерла. И Ритка жила теперь у бабушки. Носиков стоит около меня очень бледный, с оторванным рукавом гимнастерки, с поцарапанной худой шеей.
— Я повторяйль еще раз! Кто скажет на батарей всего только три слов: на НП спокойно!
Офицер вынимает сигарету, щелкает зажигалкой.
— Я ждать три минута. Потом все расстрелять!
Шмель, басовито гудя, все стукается о потолок. Чтобы отвлечься, я провожу грамматический разбор. «На» — предлог, «спокойно» — наречие. «НП»… Что такое НП? Это сочетание называется каким-то одним очень звонким словом. Я напрягаю память, но вспомнить никак не могу.
Непотушенная сигарета летит на топчан: три минуты истекли.
Вдруг Носиков пошевелился и сделал шаг вперед. Мы как по команде повернули головы. Глотнув пересохшим горлом, он хрипло сказал:
— Я!
Дьяченко плюнул так, что кровавый сгусток шлепнулся ьа Мишкину щеку. Герасимов скрипнул зубами, я переступил на левую ногу, чтобы правой ногой пнуть Носикова. Но немецкий автомат уперся мне в бок.
— О! Очшень хорошо! — воскликнул немец. — Ви — жить, они — расстрелять! Говори… Поймав трубку, Мишка Носиков подул в микрофон и срывающимся тонким голосом произнес:
— Алло! У телефона Носиков.
Шмель вылетел за окно, и в тишине слышалось из трубки журчание рассерженного голосе». Он определенно принадлежал Степанову. Лейтенант не дав сказать Мишке ни слова: ругался.
Пролетела секунда, пять, девять…
— Есть, шесть нарядов вне очереди! — наконец сказал Носиков. — Есть, позвать Герасимова… Товарищ лейтенант, вы меня хорошо слышите? Слушайте!
Голубые глаза Мишки стали огромными, лицо помертвело:
— На НП немцы!
Через несколько секунд, медленно вытягиваясь, Носиков лежал у наших ног: горбоносый разрядил в него весь вальтер. Трубка, вылетевшая из рук Мишки, опять качалась: туда-сюда, туда-сюда, но голос больше уже не журчал в ней.
Мы застыли, как в почетном карауле…
Когда нас троих гнали в густой толпе пленных на запад, Дьяченко спросил:
— Хлопцы, кто знает адрес ляльки нашего Мишки?
— Энск, Набережная, 9, — сказал Герасимов.
— Энск, Набережная, 9, — повторил я, чтобы запомнить.
…Слепящим июньским днем я спустился на деревянный железнодорожный перрон незнакомого городка. В калитке покосившегося домика столкнулся с босой девчонкой, тащившей за бечевку упирающегося козленка.
Она вскинула iha меня Мишкины глаза и уверенно заключила:
— Папка!
Я поскорей поднял ее на руки и, уткнув лицо в ее хрупкое детское плечо, долго стоял, закрыв глаза. В синеве плыли облака, шумел тополь, где-то стонали голуби. А я видел землянку, качающуюся трубку, я видел обелиск на могиле Дьяченко, где был когда-то фашистский концлагерь, я видел гранитную скульптуру солдата с такой же маленькой девочкой на руках в большом нерусском городе, где лежал сержант Герасимов…
