1.
Выпал долгожданный снег. Лег он на прихваченную крепким утренником грязь, и сразу посветлело в Еремее. Черные избы словно распрямились, засверкали подбеленными стеклами окон, а речная вода, еще не скованная настоящими морозами и лишь чуть подернутая ломкой ледяной корочкой у берегов, приняла мутный свинцовый блеск.
Василий Карпович встал поздно. В окна пробивался блеклый рассвет. Привязанный у амбара Кустик беспокойно скулил и взлаивал. В избе было свежо, и Василий Карпович накинул На плечи ватник.
«И чего это он там расходился?» — недоумевал Василий Карпович, нащупывая в промозглых сенях заржавевший крючок. Согнувшись в дверях, он ступил за порог и остановился: крупные и частые снежинки кружились в морозном воздухе.
Кустик, загремев цепью, кинулся на грудь хозяину, лизнул его в густую с рыжинкой бороду и радостно завертелся, приминая вокруг пушистый снежок.
— Ну пошел, пошел…— ворчал Василий Карпович, отталкивая собаку, а глаза его щурились от непривычной белизны и от той необъяснимой радости, которая неизменно рождается в сердце при виде первого чистого снега.
А уже недели через две, когда встала река и начали куриться на ветру белыми дымками покатые гребни рыхлых, еще неустоявшихся сугробов, Василия Карповича вызвал директор совхоза.
На холодной половине избы Василий Карпович как раз прилаживал к нартам новую шлею.
Дед Никифор, совхозный рассыльный, сам по старческой блажи напросившийся на эту беспокойную должность, зашел к нему уже под вечер. Долго сидел на лавке, в углу, молча курил, приглядывался к подвешенным на растяжках старым беличьим шкуркам и лишь потом, словно кончая затянувшийся разговор, спросил:
— Так забегешь, Вась, в контору, ай нет? Тебя чегой-то директор кликал.,.
И только когда дед Никифор, так и не дождавшись ответа, поплелся куда-то дальше по селу, тяжело шаркая растоптанными валенками, Василий Карпович прислонил нарты к стене и отправился в контору.
Что там и говорить: ждал Василий Карпович этого вызова. Ох как ждал! Может, потому и не ушел по первотропу на Золотой ручей, где стоял охотничий зимник — избушка Афанасия Михайловича Попова.
Давно уже Василий Карпович считал этот зимник своим и всякий раз еще с осени забрасывал туда порох, соль, муку — словом, весь охотничий припас на долгие зимние месяцы.
Лет шесть тому назад привезли Афанасия Михайловича с покоса. Он тяжело дышал, облизывал сухим языком запекшиеся губы и восковыми пальцами старался приподнять, скинуть с груди горячее одеяло: возвращаясь вечером к балагану, он неловко оступился и с размаха упал на подвернувшуюся под бок косу.
— Лешке… Лешке… телеграмму… отбей…— прошелестел он одними губами Ксюше-фельдшерице.
Лешка приехал только спустя четыре дня после похорон. И не было слышно в тот день в Еремее ни заливистых переборов хмельной гармоники, ни призывного девичьего смеха, как бывало всякий раз, когда приезжал в отпуск из армии кто-либо из еремеевских парней.
Одиноко шел Лешка вдоль улицы за Макарову гарь на погост в неосевшей еще на нем солдатской форме,— служил Лешка всего несколько месяцев,— вытянувшийся, худой. Кирзовые сапоги широко болтались на тонких ногах, а на голове коробилась пилотка с черным, отпотевшим по низу ободком. Бабы провожали его жалостливыми взглядами, а он все шел, глядя себе под ноги, и деревянные мостки глухо отбивали его шаги: прогибались, поскрипывая, и тогда сквозь щели в досках показывалась росшая под ними бледная, худосочная трава.
Матери у Лешки не было. Умерла она вскоре после родов. Отец больше так и не женился, и Лешка любил отца сначала по-детски — открыто и нежно, а потом уже по-мужски — грубовато и застенчиво.
До поздних сумерек просидел он перед отцовской могилой.
Раз десять посылали толпившиеся у магазина бабы сопливую девчонку Нюрку за Макарову гарь. Нюрка, крадучись, выглядывала из-за низеньких елок и во весь дух неслась обратно в деревню.
— Сидит ишо? — спрашивали бабы, и Нюрка голосом, перехваченным от бега и непонятного, восторженного страха, чуть слышно отвечала:
—Сидит…
Бабы молча переглядывались и качали головами. Нюрка смотрела на них и тоже покачивала белыми завитками, а глаза ее возбужденно поблескивали…
С той поры как-то незаметно для других Василий Карпович прибрал к рукам и пустующий зимник на Золотом ручье, а вместе с ним и весь облесованный Лешкиным отцом участок тайги, который по давним и неписаным законам должен был остаться за Лешкой, вздумай тот заниматься промыслом. Правда, как-то на собрании мужики заговорили было о том, что не худо бы сообща приглядеть за хиреющим угодьем, покуда вернется Лешка, но Василий Карпович повел дело так, что все отступились.
Только после собрания механик Игнат, потерявший на фронте левую руку, человек непримиримый и жесткий, поглядев на Василия Карповича так, будто впервые увидел его, предостерегающе заметил:
— Жаден ты больно стал, Василий. Ухватист. Все за деньгой стараешься поспеть… Ан споткнешься, гляди!
— Деньга что! — попробовал отшутиться Василий Карпович.— Она карман не тянет…
—Она душу тянет,— не принял шутку Игнат.
А Василий Карпович весь расплылся в широкой улыбке.
— Да ты что, Игнат? Ведь не о своем пекусь-то. Тут ведь и государственное добро изведут, а спросить не с кого будет. Известное дело: у семи нянек дите без глазу!
— Ну, а лодки?—не отступался Игнат.
— Что лодки? — загорячился Василий Карпович,—Небось, и лодки не для себя тешу. Сам знаешь!
И вправду, не для себя тесал Василий Карпович ходкие и верткие на воде остроносые лодки.
За последние годы зачастили в эти края то топографы, то лесоустроители, то еще какой-то неизвестный, но вечно спешащий куда-то народ. Большинство шло к горам, в верховья рек и речушек, и всем нужны были лодки. И само собой получалось так, что в то время, когда побригадно, всем совхозом ловили рыбу или же сплачивали и гоняли в низовья длинные плоты строевого леса, Василий Карпович с утра и до ночи тесал, шпаклевал и заливал кипящим варом крутые бока новых лодок.
Обычно начальники партий и отрядов приходили к Василию Карповичу, вдоволь находившись по деревне, но так и не найдя ни одной свободной посудины.
Тогда Василий Карпович вел кого-нибудь из них вниз, к реке, где на приколе, среди новеньких маслянисто-черных лодок болталась старая, выбеленная речной водой развалюха.
Василий Карпович балагурил:
— Трудно нынче стало с лодками. Трудно… Хотя вам правду сказали: есть у меня тут одна лодочка. Берите! Мне не жалко, если для дела… Берите.— И, заметив, что его спутник уже с готовностью отстегивает ремешки на полевой сумке, с неуловимой хитринкой продолжал:— А денег я с вас, дорогой товарищ, не возьму. И не говорите. Разве только на полбутылочки?.. Вот к моим грибкам и приносите, чтоб вам, значит, легче плавалось…
Приезжий недоверчиво и радостно косился на Василия Карповича, а он, добродушно улыбаясь, широко шагая по берегу, подводил приезжего к развалюхе.
— Вот эта. Вот, вот, которая в середочке… Побелее, пообкатанней… Хоть сейчас мотор вешай — сама пойдет!
И покуда разочарованный начальник топтался на берегу, не решаясь залезть в полузатопленную лодку, Василий Карпович скучающе глядел куда-то вниз по реке и только погодя спрашивал:
—Ан не хороша? Текеть? Да ну?! А я на ней давеча полтонны до самого Шежима поднял… Отсюда верст семьдесят будет, не меньше…
Когда же приезжий окончательно отказывался брать развалюху и просил уступить какую-нибудь лодку поновее, он отводил глаза от реки.
— А об этом особый сказ,— круто менял разговор Василий Карпович, и не было случая, чтобы он возвращался в избу, не получив за свою работу втрое.
Еще с весны ходили слухи, что Лешка Попов собирается приехать в Еремей.
Василий Карпович не шибко верил досужим бабьим разговором, но все же где-то в его груди, словно куница в старом и трухлявом кедре, притихла до времени смутная тревога. Знал он, что не видать ему больше Золотого ручья, если и вправду Задумает вернуться Лешка, и потому до последнего дня тянул, не уходил в тайгу. Все ждал — и дождался!
И хотя у Василия Карповича стоял в тайге повыше Валганова острова свой добротный зимник, и облесовал он вокруг него тайгу аж до Шалой пади, но не могла примириться его душа с тем, что уходит из рук. Видно, и впрямь жгла, тянула его куда-то, в особицу от людей, от их большого и дружного дела, незаметно, словно старческая бессонница, подкравшаяся к нему жадность.
Даже когда он расписывался в совхозной ведомости, получая заработанные деньги, то прикрывал строчку рукой, словно от сглазу, будто боялся, что немалая цифра, перед его фамилией вдруг уменьшится под чьим-нибудь завистливым оком…
В сенцах конторы Василий Карпович долго обметал с валенок снег, топал ногами и лишь после этого отворил дверь.
Лешка Попов сидел сбоку от директора на лавке у стены.
Директор поднялся навстречу Василию Карповичу.
— Здравствуйте, садитесь…
Василий Карпович вяло пожал руку директора и, грузно опустившись на лавку рядом с Лешкой, глухо спросил:
— Совсем приехал, али как?
— Совсем, дядь Василий,— ответил Лешка, вскидывая на Василия Карповича отдающие радостной бирюзою глаза.
…После армии Лешка даже не заехал в деревню. Демобилизовался и в город. Начал работать токарем на заводе.
Работал хорошо, но с какой-то надсадной злостью, словно хотел заглушить в себе что-то тягостное, зовущее. Так и проработал он почти три года. Жил в заводском общежитии, рядом с пристанью.
Как-то в конце зимы, возвращаясь с завода, он совсем неожиданно столкнулся с теткой Марфой, бывшей соседкой. Лешка обрадовался, пристал с расспросами. Тетка Марфа отвечала неохотно, скучно. Приехала она, дескать, в город за какими-то лекарствами, да позабыла в избе бумажку от врача и теперь торопилась к железнодорожному переезду, где должна была ждать совхозную машину.
— Ну, как там у нас? — нетерпеливо переминался с ноги на ногу Лешка.— Изба-то наша стоит?
— Да стоит… Чего ей станется…— тянула тетка Марфа.
— А как совхоз теперь?
— И совхоз стоит…
Лешка в сердцах даже не попрощался с незадачливой теткой.
А однажды, уже весной, в воскресенье, когда по реке, шурша и сталкиваясь, плыли посеревшие пузырчатые льдины, а влажный ветер приносил откуда-то, должно быть со старых запаней, горьковатый дух еловой коры, от которого начинала сладко кружиться голова и становилось легко, словно во сне, Лешка встал раньше обычного. Его потянуло к реке. Он взошел по скрипучим сходням на высоко поднявшийся, зачаленный толстыми тросами, безлюдный причал и вдруг остановился, потрясенный. По сердцу ударила длинная и томительная боль, а по спине побежали колкие мурашки.
В глубине зеленоватого ; немеркнущего неба возниI кали пронзительные звуки, отдающие чистым металлическим звоном.
«Лебеди, что ли, на озера в тундру пошли…»—-подумал Лешка и, странно притихший, ушел с причала.
В тот же вечер он чуть было не подрался в железнодорожном клубе с деповскими парнями, да вовремя подоспели ребята с завода.
Все лето работа валилась у него из рук, а когда начальник цеха вызвал его однажды к себе в конторку, Лешка неожиданно попросил расчет.
Начальник цеха внимательно посмотрел на него и спросил:
— Может быть, подумаешь?
Лешка отрицательно покачал головой.
— Ну, что ж. Тогда через две недели,— сказал начальник цеха,— пряча в стол Лешкино заявление.— Иди работай!
— Не могу больше…— чужим и хриплым голосом сказал Лешка.— И начальник цеха, еще раз внимательно поглядев на него, отдал Лешке подписанную бумажку.
* * *
По мертвой, заваленной глухими снегами реке, волоча за собой узкие и длинные нарты, шли двое.
Впереди, приминая снежную целину и равномерно перемещая всю тяжесть тела с одной ноги на другую, шагал Василий Карпович. Широкий след от его камусов — подбитых скользким оленьим мехом лыж — сглаживали ползущие за ним нарты.
Позади, так же сноровисто и ладно,’ налегая плечом на ременную шлею, поспевал Лешка.
Темная полоса взрыхленного снега тянулась за ними, огибая торосы. Она то скрывалась за близким поворотом, то ложилась все дальше и дальше на прямых стремнинах, покуда высокие берега реки не сжимали ее, сдвигаясь вместе чуть ли не у самого горизонта.
Усталые собаки плелись далеко позади. И если Кустик привычно бежал за Василием Карповичем, то молодой Лапко, которого Лешка взял у деда Никифора на пробу, норовил повернуть обратно, и Лешка то и дело оглядывался.
К вечеру, пройдя напрямик заросший голым и сквозным ивняком островок, охотники свернули влево. Долго петляли среди низеньких, столпившихся вокруг елок, цепляясь нартами за припорошенные снегом, пригнувшиеся к сугробам ветки. И уже почти в сумерках вышли, наконец, к затаившемуся в непролазной чащобе зимнику Василия Карповича.
Лешка, проваливаясь чуть не до пояса в нетронутый сумет, лыжей откидал от двери снег.
Каменка нагрелась быстро. Под низким потолком тянулся к узенькому окошечку и уплывал в звонкую морозную ночь синий и едкий дым. А вместе с ним поднималась из промерзлых углов и, оттаяв, уходила из зимника нежилая, мышиная затхлость.
— Значит, до Шалой пади я тебя проведу,—голос Василия Карповича с мороза звучал глуховато,—а оттуда на Золотой сам подавайся. Только берега держись.
— Да нешто берегом-то, дядя Василий?— Лешка блаженно щурился, прихлебывая обжигающий чай.— Мы там с батей завсегда прямо по ручью, низом добирались…
Василий Карпович пригладил редкие потные волосы на лысеющей голове.
— Хошь, так и низом беги, мне все одно. Только гляди, парень: там летошний год каменьев навалило. А снег еще не улегся. Пуховый он, снег-то, мягкой… Неровен час, оступишься и лыжи загубишь. А если по берегу самую вышину минуешь, то и по ручью можно: там чисто.
На другой день у Шалой пади Лешка попрощался с Василием Карповичем.
— Спасибо тебе за все, дядь Василий…
— Ну, да чего там…— махнул рукой Василий Карпович и долго смотрел на уходящего Лешку, словно хотел зачемто вернуть его, да не решался. Потом снял старый треух, повертел его в руках, потоптался на месте и, снова нахлобучив шапку почти на самые брови, повернул назад.
У зимника Василий Карпович посвистал собаку и, сидя на чурбаке возле двери, задумчиво поглаживая теплую собачью шерсть, старательно и долго нащупывал в кармане ватного лузана кусок прочной веревки.
* * *
Лешка шел легко, будто вовсе и не было многолетней разлуки с тайгой.
Привыкший к новому хозяину, Лапко иногда понуро и недовольно бежал по утоптанному снегу далеко позади, а иногда забегал вперед, по уши утопая в глубоком снегу, судорожными рывками вымахивал из распадка наверх и пропадал в настороженной темноте леса. И минуту спустя по тайге начинал греметь и перекатываться эхом звонкий собачий лай.
Тогда виделось Лешке, как скребет когтями Лапко сосновую кору, и слюдяные чешуйки, покачиваясь в безветрии, падают в глубокие лунки собачьих следов. А там, в вышине, распластавшись на пологом суку или же стараясь вжаться в промерзлую древесину ствола, дрожит от ужаса маленький дымчатый зверек.
Лешка до боли в пальцах стискивал задубевший на холоде ружейный ремень, даже сквозь рукавицу чувствуя, как неистово и радостно колотится под рукой сердце.
Дойдя до Золотого ручья, Лешка присел на нарты, привалился к высокой елке спиной и счастливо закрыл глаза.
Торжественная и тихая, стояла вокруг него тайга, и Лешке было непонятно, как он мог так долго прожить без этих чистых снегов, без молчаливых и ласковых пихт и без этого по-зимнему низкого неба над ними.
Отдохнув, Лешка выбрался из-под низко осевших еловых лап. Не спеша отряхнул сорвавшийся с ветки прямо на шапку снег и стронул ногой прихваченные морозом полозья.
«А, чего там думать! Берегом оно, пожалуй, и вправду вернее будет»,— решил он, наконец, и стал подниматься на крутизну, подтягивая за собой сползающие вниз нарты.
Когда Василий Карпович С оглядкой перебрался через ручей и набежал на уходящий вверх неровный след Лешкиных нарт, он остановился и посмотрел на небо. По верхам деревьев пробегал легкий ветерок, и редкие снежинки опускались на подрагивающую бороду Василия Карповича.
— Ну вот, и слава тебе, господи! Глядишь, там и по ручью ходить можно будет,— пробормотал Василий Карпович, хотя думалось ему и не совсем об этом.
Еще с осени заприметил Василий Карпович, как глубоко подмыла обрывистый берег высокая вода. А там кто его знает, отчего оседают и срываются вдруг скованные стужей глинистые пласты и летят в пропасть, увлекая за собой и ломая в щепки могучие деревья?
Может, зверь невзначай прошел; может, гулко лопнула на морозе старая осина, и эхо, ударившись о берег, оборвало ту последнюю ниточку, что привязывала оторвавшуюся глыбу к твердой земле; может, птица над нею неосторожно крылом взмахнула; а, может, и человек ступил… Всяко бывает в тайге.
Василий Карпович прислушался. Было тихо. Снятой рукавицей вытер взмокший лоб и только почему-то теперь вдруг остро и беспощадно понял все. Понял и то, что где-то совсем рядом, может быть вот тут, за поворотом, идет к непоправимой беде доверившийся ему во всем сын Афоньки Попова. Идет так же беспечно и не раздумывая, как ходил когда-то за своим отцом, ладным мужиком и добрым охотником. Липким холодом обдало взмокшую спину Василия Карповича.
— Эге-ге-ей! Лешка!.. По-о-стой!— закричал он и сам испугался того, как слабо прозвучал в бескрайней тишине его голос. Чувствуя, как у него подкашиваются непослушные ноги, Василий Карпович торопливо полез на крутизну.
«Нет, куда там… Разве угонишься,— с тоскою подумал он и, задыхаясь от напряжения, бессильно опустился прямо на снег.— А может, и не поверил. Может, стороной подался?» — мелькнула слабая надежда, но, еще раз взглянув на следы, Василий Карпович, уже ни о чем не думая, сорвал с плеча ружье и почти одновременно нажал оба курка.
Сквозь звон в ушах почудилось ему, будто в ответ на выстрелы что-то ухнуло тяжелым вздохом далеко впереди.
А когда он, выбравшись, наконец, на опушку, огляделся, то, понял, что опоздал. Осторожно пробуя снег камусом, Василий Карпович приблизился к самому краю свежего срыва. Глубоко внизу еще стояло мутное облако, сквозь которое можно было разглядеть искореженные остатки сорвавшихся лесин.
Трясущимися руками полез Василий Карпович в карман за кисетом, но так и не закурил: сбоку за удержавшейся старой валежиной что-то ворохнулось.
Привычным движением старого охотника Василий Карпович вскинул к плечу ружье. И вдруг мушка расплылась перед его помутневшими глазами…
Когда-то в юности, совсем еще мальчишкой, наткнулся он на годовалого пестуна, за которым на залитую весенним солнцем полянку выкатилась медведица. Но и тогда не дрогнула рука у Василия Карповича.
А сейчас он стоял, опустив ружье, и побелевшими от страха глазами смотрел, как вырастал из сугроба, поднимался, придерживаясь обеими руками за валежину, Лешка. Как поднялся, наконец, как встал, по колена в снегу, с окровавленным лицом — падая, видно, ударился с наката о спасительный ствол, и было не разобрать: талый снег или слезы текут по его щекам.
— Ты чего это?.. Чего?.. Погоди…— торопливо бормотал Василий Карпович, не отводя глаз от приближающегося к нему страшного Лешкиного лица.— Я же следом за тобой побег… Да не поспел, видишь… Сердце зашлось… Погоди;., все тебе скажу… Ведь и стрелял-то, чтобы знак дать… Кричал я тебе…
— Стрелял, говоришь? Знак подавал? Волк старый, сволочь!—Лешка подошел вплотную к Василию Карповичу. Схватил его за расстегнутый на груди ватник. Тряхнул так, что у Василия Карповича жалко мотнулась обмерзлая борода.— А собака где? Небось, в зимнике привязал? Чтоб не помешала, не выдала? Нет, ты не мне, а всем мужикам скажешь, куда меня проводить хотел! Выйдем из тайги, скажешь… Да я бы тебе и здесь знак показал, так ведь собака в зимнике не жравши сдохнет. Жаль ее! Ступай отвяжи… Слышишь?!
Трудно переставляя отяжелевшие ноги, Василий Карпович медленно направился к нахмуренным пихтам. Лешка тяжело смотрел ему вслед. А Василий Карпович, сжимаясь, будто в ожидании выстрела, уходил все дальше и дальше в тайгу. Шел он, петляя между деревьями, и взмокшей спиной чувствовал на себе гневные глаза парня. И казалось ему, что уже не один Лешка смотрит на него. Словно наяву, видел он молчаливых односельчан— охотников, видел их суровые и беспощадные лица. Видел лица тех людей, которые могут простить многое, но только предательство и подлость не простят никогда…
