Девушка из Пантикапея

1.
В институте я проклинал латынь. Мне казалось, что изучать римское право можно и не зная языка, на котором говорили юристы древности. «К чему этот мертвый язык?» — возмущался я. И однажды увел с семинара по латыни почти всю группу. Мы пошли в кино, а потом я получил выговор за организацию этого культпохода. Но репрессии декана меня не остановили. Я был непримиримым борцом против латыни.
Наш толстый и неповоротливый латинист ненавидел меня, кажется, не меньше, чем я ненавидел латынь. Он принципиально не поставил бы мне больше тройки даже за самый блистательный ответ. А я счел бы себя оскорбленным, если бы получил по латыни больше, чем тройку. У меня неплохая память. Я кое-как усвоил латинские склонения и спряжения — они запоминались почему-то довольно легко. Но я жалел время на латынь. То, что задавалось, я прочитывал только один раз — достаточно!.. И поэтому на семинарах и зачетах отвечал, запинаясь, мучительно вытаскивая из памяти нужные слова. Я получал свою заслуженную тройку и счастливо улыбался, как будто мне назначили повышенную стипендию. А толстый латинист, выводя мне отметку, усмехался и качал тяжелой лысой головой. У него была такая усмешка, как будто он знал о том, что произойдет через несколько лет…
Сейчас я рад, что вообще изучал латынь, что запомнил все-таки какие-то фразы, какие-то слова… Наверно, не знай я их, все, что произошло, — произошло бы не со мной, а с кем-то другим. А я уже не представляю себе, как можно было бы жить, если бы это было так.
Мертвый язык оказался не таким уж мертвым. Разве можно назвать мертвым язык, на котором говорит прекраснейшая девушка?
…Мы сидели с Витькой у костра. У обыкновенного костра, какие разжигают в дороге все путники. В пяти шагах от нас стоял взятый Витькой напрокат «Москвич». Мы ехали к морю. Ехали отдыхать. Вдвоем. Нам было весело вдвоем с Витькой. Мы ведь старые друзья — еще с детства. Когда-то мы вместе бегали в первые классы московской сто двадцать шестой школы. Она стояла в глубине двора, за гостиницей «Пекин», возле площади Маяковского. Это была мужская школа. На переменах мы гоняли пустые консервные банки, а после уроков дрались и менялись марками. А потом наши классы переформировали, потому что снова стали вводить совместное обучение мальчиков и девочек. Мы с Витькой попали в разные школы и после этого уже только ходили друг к другу в гости.
Через несколько лет разные институты с железной неумолимостью разбросали нас в разные стороны. Мы не виделись бездну времени и встретились недавно на улицах города, где оба теперь живем и работаем.
Витька сейчас кибернетик. Он засекречен с головы до пят, и поэтому не удивительно, что я ничего не знал о нем. А я — юрист. Витька не ходит в суд, и поэтому не удивительно, что он ничего не знал обо мне.
Мы решили провести отпуск вместе. Мне показалось, что нам может быть скучно вдвоем, и я предложил взять с собой двух знакомых девчат. Витька не согласился.
— Не стоит, — сказал он. — Когда станет скучно — познакомимся в дороге.
Витька — гении! Вели бы он тогда согласился — все было бы не так.
В общем, мы сидели у костра. У последнего костра перед Симферополем. Завтра мы должны были ночевать в ялтинском кэмпинге.
Мы варили на костре суп из говяжьей тушонки и смотрели на звезды. Их было очень много на густо-черном крымском небе. Мне показалось, что одна из звезд движется. Я даже не обратил на это особого внимания. Наверно, какой-нибудь очередной спутник. Их ведь сейчас полно над землей — и наших, и американских. Отсюда не разберешь, чей он и зачем он летит над нами. И, значит, не стоит ломать себе над этим голову. Надо просто наслаждаться южной ночью и костром, и теплой землей, на которой можно растянуться. Не так уж часто приходится в нынешние времена нашему брату, горожанину, сидеть у костра…
Мы доедали суп из тушонки, когда что-то темное и круглое бесшумно появилось над нами.
— Смотри! — крикнул Витька и задрал вверх голову.
Я тоже задрал голову и увидел, как очень большое черное пятно наплывает на звезды.
— Похоже на летающую тарелку, — сказал Витька.
— Ты читал Мензела? — отозвался я.— Он доказывает, что летающие тарелки — это оптический обман.
— Я, конечно, читал Мензела…— Витька усмехнулся и снова взялся за котелок с супом, — Но о летающих тарелках писал не только Мензел. А мы никого больше не знаем… По крайней мере, то, что мы сейчас видели, не похоже на оптический обман.
Чай мы пили молча. Мы думали. Сейчас было над чем думать. Что-то большое и черное ведь действительно пролетело. И бесшумно. Не птица же!..
Когда мы уже укладывали в рюкзак пластмассовые кружки, Витька снова толкнул меня.
— Смотри!
Я никогда не страдал галлюцинациями. Витька был прав, и ошибался, наверно, Мензел. Это была летающая тарелка. У нас ведь нет еще таких аппаратов, которые бы летали бесшумно.
Она исчезла так же быстро, как и появилась, эта тарелка. Ни следа, ни звука, ни запаха. Пойди докажи, что видел ее!
Витька хотел загасить костер, но я остановил его:
— Подожди. Пусть сам догорит. Когда-то еще придется сидеть у костра…
Мы закурили, блаженно и неторопливо затягиваясь. Как немного, в сущности, нужно человеку для счастья! Костер в степи, котелок супа, сигарета…
Легкий ветерок потянул над землей. Громадная, выше человеческого роста кукуруза задвигалась, зашуршала. Все необозримое поле. Может, поэтому мы и не услышали, как прошел по кукурузе человек. Мы увидели его уже тогда, когда он вышел из зарослей. Тонкая, невысокая фигурка в спортивном костюме медленно приближалась к нам. То ли мальчишка, то ли девушка — в темноте не разберешь.
Мы сидели молча, ждали, и курили.
Я почему-то думал, что эта фигурка может быть связана с таинственным черным пятном, которое только что дважды пролетело над нами. Хорошо, если бы это было так—все какой-то путь к разгадке. Наверно, Витька думал о том же. Но мы ничего не сказали друг другу. Мы ждали и смотрели на приближающуюся фигурку.
Человек шел медленно. Он останавливался, смотрел на нас, делал несколько робких шагов и снова останавливался. Теперь уже было понятно, что это женщина — мальчишки смелее. И я чувствовал, что нам нужно сидеть и ждать. Если мы поднимемся — женщина может испугаться.
И мы ждали — молча и терпеливо.
Наконец, она подошла — стройная, тоненькая, обтянутая поблескивающим в свете костра спортивным костюмом. Она была молода — совсем девчонка. Она была черноброва и черноволоса. Но, главное, — она была красива. Я никогда еще в жизни не видел такой красивой девушки! Было в ее лице что-то спокойное, античное.
Но, в общем, это была обыкновенная земная девчонка, и вряд ли она могла прилететь на этой бесшумной черной тарелке.
— Ave, amici1 — негромко, робко сказала она.
Я усмехнулся и подумал: «Какая-нибудь заблудшая медичка. Щеголяет латынью… Ну, что ж, как вам угодно, синьорита…»
Я поднял руку так, как поднимали ее для приветствия древние римляне, и вполне серьезно произнес:
— Ave, Caesar, rnorituri te salutant!2
Я, конечно, хотел бы заменить «Цезаря» «девушкой». Но я забыл, как по-латински «девушка». Намертво забыл.
Она улыбнулась, облегченно вздохнула и сказала еще какую-то длинную латинскую фразу, из которой я понял лишь одно слово — то же самое слово «amici» — друзья.
«Здорово шпарит!»— подумал я и ответил еще одним латинским изречением, которое услужливо вынырнуло из глубин моей памяти:
— Amicus Plato, sed magis arnica veritas.
Витька удивленно посмотрел на меня. Он ведь не изучал латынь и, видимо, даже не понимал, на каком языке мы говорим.
Девушка перестала улыбаться и произнесла:
— Narro, пагго!
Я ничего не понял, и мне, в общем, надоела эта комедия. Я показал ей на место возле /костра и «выдал» на чистейшем русском:
— Садитесь, синьорита. Грейтесь. Вы из какого института? Медичка?
Девушка удивленно поглядела на меня, опустилась на траву и негромко сказала:
— Non intellego.
Эти слова я помнил. Потому что сам часто произносил их на семинарах и нагло усмехался при этом, глядя в слегка выпученные серые глаза латиниста. Сейчас и я покачал головой.
— Хватит ломать комедию, синьорита. Мы ведь не знаем латыни.
Она смотрела на Меня по-прежнему удивленно и уже немного испуганно и снова тихо произнесла:
— Non intellego.
— Наверно, туристка, — сказал я Витьке и сыпанул всеми известными мне вопросами:
— Парле ву Франсе? Шпрехен зи дойч? Ду ю спик инглиш?
Сам-то я не знал ни одного языка. В школе учил немецкий, в институте — английский и помнил сейчас лишь какие-то отдельные фразы и слова из того и другого. Я знал их ненамного больше, чем латынь. Витька, кажется, знал английский обстоятельно. На него-то я и рассчитывал,
— Non intellego, — снова сказала девушка и добавила несколько других слов, из которых я уловил лишь «lingua latina» — «латинский язык».
«Да что она — сумасшедшая? — подумал я.— Разговаривать сейчас на латинском языке?.. Да кто же это может?»
Я был уверен, что даже наш толстый и лысый латинист не смог бы говорить на латыни. Одно дело преподавать, другое — разговаривать. Как говорят одесситы — две большие разницы. Наша «англичанка» в институте как-то попыталась «пообщаться» с членами одной американской делегации. Они-то еще понимали. А вот она их!.. Только и повторяла: «Speak, please, slowly… speak, please, slowly… ’. И не рада была, что затеяла при нас этот разговор.
«Кто же все-таки эта девчонка? — снова подумал я.— Неужели на самом деле иностранка? Жалко — такая красивая… Не успеешь как следует познакомиться — помашет ручкой, и будь здоров, Вася…»
Очень не хотелось верить в то, что она иностранка. Поэтому я еще раз спросил ее:
— А может, все-таки поговорим по-русски?
И она снова ответила:
— Non intellego.
— Не понимает она русского, —огорченно сказал я Витьке. — Латынь понимает, а русский — нет.
— А может, она кубинка? — сказал Витька и повернулся к ней, — Куба, синьорита, Фидель, си?
Но девушка снова ответила — на этот раз грустно и подавленно:
— Non intellego.
«Как это не понимать таких слов? — подумал я, — «Куба» и «Фидель» на всех языках звучит одинаково… Кто же она?»
Вдруг девушка заговорила сама. Она сказала какую-то короткую фразу, в которой я уже абсолютно ничего не понял. Даже латинских корней не уловил. Зато мне послышались в этой фразе древнегреческие окончания слов — «гос», «лос»., Я не учил древнегреческого, но словарями-то иностранных слов пользовался… Однако это была уже какая-то явная чепуха — латынь, древнегреческий у современной девчонки…
— Что она сказала? — спросил Витька.
— Не понял, — ответил я.— Это, кажется, даже не латынь. Это похоже на древнегреческий.
И, повернувшись к девушке, я ответил ей ее же словами:
— Non intellego.
И увидел, что после моих слов глаза ее стали еще более грустными.
— Рома? «Италиа?» — вдруг спросил ее Витька.
— Ita, ita, Roma, — девушка обрадованно улыбнулась Витьке, и я заметил, что у нее красивые и ровные белые зубы.
Конечно, Витька — гений. Наверняка она итальянка. Как я сразу не сообразил? Какая-нибудь ревностная католичка, которая знает латынь как свои пять пальцев. Они ж там молятся на латыни…
Девушка ожидающе смотрела на Витьку. Она ждала, что он скажет что-нибудь еще. Но Витька не знал ни итальянского, ни латыни. Он ничего не мог сказать ей. Говорить должен был я. А у меня вертелась на языке лишь одна фраза — на этот раз уже чисто профессиональная, юридическая. И я сказал эту фразу:
— Audiatur et altera pass!1
И девушка немедленно повернулась ко мне и с ожидающей улыбкой приоткрыла губы.
Она готова была меня выслушать. Но что я мог сказать ей? Я ведь, по существу, тоже не знал латыни. Я не учил ее тогда, когда это было можно и нужно. Я забыл даже то, что с грехом пополам сдавал на тройку. Я мог только, как попугай, произносить вызубренные изречения и не умел составить ни одной вразумительной фразы.
Я протянул ей пачку сигарет. Может, она курит? Она взяла эту пачку осторожно, как что-то незнакомое и непонятное, оглядела ее со всех сторон и тихонько положила на траву.
— Audio, — сказала она.
Я понял. Мы когда-то спрягали этот глагол. Она сказала: «Я слушаю». А что я мог ей сказать?
И вдруг — о счастье! — я вспомнил, что мне приходилось когда-то зубрить «Памятник» Горация. Наш толстый латинист не принимал зачета у тех, кто не знал «Памятник». Хочешь — не хочешь, а зубри…
— Экзегй монумент, эрэ перённиус, — затянул я, — регалйкве ситу, пирамид альтиус, квод нон ймбер эдакс, нон аквйль импотёнс пбссит дйруер аут иннумерабились аннорум сериёс эт фуга тёмпорум…
Я читал «Памятник» уверенно, бойко, без запинки, хотя не смог бы так же бойко и без запинки перевести его. Значение многих слов забылось. Помнилось лишь их звучание.
Девушка слушала меня и улыбалась. Потом тихо сказала:
— Horatius Flaccusu…
Я решил, что момент подходящий. Показал на Витьку и назвал его имя:
— Виктор.
Затем я прикоснулся рукой к своей груди и назвал себя:
— Михаил.
Затем я протянул руку к девушке и произнес латинское слово, которое еще помнил:
— Nomen!
Она поняла. Она улыбнулась и негромко повторила:
— Виктор… Михаил…
Потом она показала рукой на себя и сказала:
— Корнелиа…
— Корнелия, — повторил я и улыбнулся ей. И Витька тоже улыбнулся и повторил;
— Корнелия…
Однако сейчас ей нужно ответить.
Снова память выталкивает зазубренные слова, которые дают мне ключ. «Terra incognita» — неизвестная земля. Это-то я знаю! Как часто латинист говорил это про меня. — Что, мол, для меня латынь — terra incognita. Ладно!.. Сейчас «неизвестную» можно отбросить. Мне нужна «земля». Еще бы вспомнить слово «эта»!..
«Hie, haec, hoc, iste, ista, istud» — выскакивают вдруг заученные некогда местоимения. Ура! Эврика!
Я обвожу рукой вокруг себя — широко, вольно — и говорю:
— Terra ista Soviet Union est*, Советский Союз, — добавляю я для большей ясности.— Россия.
Она чему-то очень грустно улыбается и произносит:
— Terra ista regnum Bosporus fuerat2.
Да, я согласен с ней — когда-то здесь, в Крыму, было Боспорское царство. Когда-то страшно давно, еще до древней Руси, до Рюрика и Олега. Кажется, еще в период древней Греции и древнего Рима. Я запомнил это царство потому, что в нем было грандиозное восстание рабов под руководством Савмака. Рабов, которые победили и создали свое, справедливое государство. Хотя и ненадолго… Когда-то я делал семинарский доклад о правовых актах вождей рабских восстаний. Было там несколько фраз и о Савмаке. Но ничего больше о Боспорском царстве я не знал. Почему она вдруг вспомнила про него? Как это можно — знать Боспорское царстзо и не знать Советского Союза, не знать Кубы? Что она за человек? Откуда она взялась? Из какого-нибудь кургана вылезла? Откуда… Откуда… Как это по- латыни?.. «Unde», кажется… А может, не «unde»? Ну и что? В крайнем случае она скажет свое «поп intellego».
— Unde venisti? — спрашиваю я.
Видимо, я не ошибся. Видимо, Корнелия поняла. Она снова показывает рукой на небо и коротко отвечает:
— Jlnde veni!
— Что она говорит? — спрашивает меня Витька.— Чего ты от нее добился?
— Она говорит, что пришла оттуда. — Я показываю головой вверх.— Что там у нее друзья. Она не знает, что такое Советский Союз, но помнит, что здесь когда-то было Боспорское царство. Все это кажется мне бредом. Может, она все-таки сбежала из сумасшедшего дома?
Витька искоса глядит на Корнелию, усмехается.
— Непохоже. У больных не такие глаза. И потом в сумасшедших домах наверняка нет таких стильных спортивных костюмов. Их, кажется, нет даже в наших магазинах.
Я внимательно смотрю на ее костюм. Он тонкий, почти черный, и шелковистый. Какие-то неуловимые серебристые нити поблескивают в нем. Я гляжу на ее ноги. Они обуты в очень странную обувь. Я еще ни разу не видел такой обуви. Это какие-то литые, плотно обтягивающие ступню боты с небольшими широкими каблучками. Эти боты сделаны не из резины и не из полиэтилена, а из какого-то совершенно неизвестного мне материала, И на них нет никаких застежек. Непонятно, как снимают и надевают эту обувь.
— Посмотри на ее боты, — отвернувшись, говорю я Витьке.— Таких бот я тоже не видел в наших магазинах.
Витька смотрит. И кивает. Он согласен со мной.
— Тут все не так просто, — произносит он.— Если сопоставить ее слова с тарелкой, которую мы видели, и с теорией относительности, то может получиться не такой уж и бред…
— Ты думаешь, она прилетела?
— А почему бы и нет?
— Но ведь во времена Боспорского царства не было космических кораблей!
— На Земле не было, — уточняет Витька.— А где-то, может, и были.
— Думаешь, она прилетела на Землю раньше?
— Аллах ее знает… Может, прилетала… А может, и не она, а ее предки… И язык, может, они изучили… Тут сразу не сообразишь…
— Почему же тогда эти космонавты прислали к нам именно девушку?
— А может, у них матриархат?
Витька улыбается.
Корнелия беспокойно переводит взгляд с Витьки на меня и с меня на Витьку. Она понимает, что мы говорим о ней. Она, видимо, хочет понять — что мы говорим. Но ей, конечно, трудно это понять. Даже невозможно, если только на самом деле она изо всех земных языков знает одну латынь.
— Слушай, Витька! —Меня вдруг «осеняет».— В Симферополе наверняка отыщется хоть один знающий латинист. В педагогическом или в медицинском… Кто-нибудь должен быть! Мы его завтра найдем и выспросим у Корнелии все, что можно. Лады?
— Это единственный выход. — Витька пожимает плечами.— Если только она до завтра не сбежит от нас.
— Ее нужно покормить, — говорю я.— И уложить спать в машине. От заботливых людей не убегают.
Витька послушно лезет в рюкзак, вынимает кружку, ложку, пачку печенья и сахар.
— Может, что-нибудь посолиднее? — спрашиваю я.
— Вряд ли она сейчас очень хочет есть, — возражает Витька.— Поставь себя на ее место… Сейчас важен, так сказать, символ.
— Доставай и для нас кружки, — говорю я.— Она не будет пить одна.
— Это ты прав. Хорошо, хоть не вылили чайник…
Через пять минут во всех трех кружках уже налит чай — теплый и сладкий.
Я протягиваю одну кружку Корнелии. Я не могу вспомнить, как по-латински «пейте». Я протягиваю ее молча.
Витька так же молча протягивает ей печенье. Она берет и то и другое и благодарит нас взглядом.
Мы пьем чай молча и не спеша. Корнелия смотрит на нас и тоже пьет его молча и неторопливо. И мне кажется, что она не просто пьет его, а пробует, как незнакомый, совершенно незнакомый, напиток.
Кончив пить, она опускает кружку и говорит:
— Grato.
Я не помню этого слова, но понимаю его. Ведь до сих пор в Италии говорят: «Грацио, синьор».
Витька подносит к ее кружке чайник, чтобы налить еще, но Корнелия улыбается и закрывает кружку ладонью.
«Нужно спросить ее, что она собирается делать дальше, — думаю я.— В конце-концов, она вовсе не обязана ехать с нами в Симферополь. У нее могут быть какие-то свои планы. Как это будущее время?.. Quod fueris… — что будешь ты… Делать… Как же это — по-латыни, «делать»? Ага!
— Quod fueris feci? — говорю я Корнелии.
Она еле заметно улыбается. Видно, я все-таки ошибся. Но она поняла вопрос.
— Vivere, — отвечает она.
«Vivere», — медленно соображаю я.— «Vivo»— живу. «Жить!» Что ж, это очень даже неплохая программа!
— Какие истины она тебе еще открыла? — интересуется Витька.
— Я спросил, что она собирается делать, — объясняю я.— Она ответила, что собирается жить.
— Спроси еще — где?
— Попытаюсь…
Слово «где» я уже употреблял.
— Ubi fueris vivere, — спрашиваю я.
И немедленно получаю ответ:
— Intere homines vivere.
— Среди людей, — вслух перевожу я Витьке этот ответ Корнелии.
— Она неглупая девчонка. — Витька усмехается.— И не болтлива… Лаконизм у нее истинно древнеримский.
Витька медленно поднимается, идет к машине и, открыв заднюю дверцу, залезает внутрь. Я догадываюсь, что он вытаскивает одеяла. На сей раз нам придется спать на земле…
А Корнелия следит за Витькой. Она смотрит на него любопытно и настороженно. И на голубую машину, которую Корнелия, видимо, только сейчас заметила, она тоже смотрит настороженно.
Наконец, Витька выкидывает на траву два одеяла, подушку и старый ватник, который должен сегодня служить подушкой кому-то из нас. Выбравшись из машины, Витька говорит мне:
— Тащи ее сюда.
Я встаю и жестом приглашаю Корнелию к машине. Девушка поднимается и идет рядом со мной. Она идет вроде спокойно. Но я чувствую, что вся она напряжена и чего-то боится. Она почему-то не верит нам, хотя, видимо, и хочет и старается верить. Несмотря на то, что она с самого начала назвала нас друзьями, мне кажется, она все время ждет от нас какого-то подвоха, какого- то коварства. Но она явно не хочет показывать нам это свое недоверие. Видимо, понимает, что оно не заслужено и потому — обидно.
Мы подходим к машине. Витька уже откинул переднее сиденье, и в машине сейчас широкая, удобная кровать. Сзади, в углу, лежит подушка. Витька показывает Корнелии на эту кровать, объясняет жестами, как открываются и закрываются дверцы.
Корнелия забирается в машину, открывает и закрывает дверцы сама. Она все поняла и благодарит нас улыбкой и коротким, звучным словом «Grato».
Мы с Витькой отходим от машины, и Корнелия сама захлопывает дверцу. Мы расстилаем одеяла возле покрывающихся пеплом головешек костра, и я сворачиваю себе под голову стеганку. Затем мы долго лежим молча и курим. И стараемся не смотреть в сторону машины. Мы смотрим на звезды, и я снова вижу, как одна из них неторопливо и прямо движется среди других. Конечно, это может быть наш или американский спутник. Но это может быть и корабль, на котором остались друзья Корнелии. Кто они? Откуда? Почему они не спустились вместе с ней на Землю? Неужели завтра мы узнаем все это? В конце концов, если мы не найдем в Симферополе латиниста, я куплю словари и учебник по латыни и сам выспрошу обо всем Корнелию. Ради того, чтобы нормально поговорить с ней, стоит выучить латынь. Эх, учил бы я ее, когда мне положено было это делать! Может, уже сейчас я знал бы то, чего не знает еще ни один человек на земле!..

2.
И вот мы уже мчимся по шоссе к Симферополю. Корнелия сидит рядом с Витькой, жадно глядит вперед и по сторонам. Я сижу сзади. На коленях у Корнелии небольшой белый ящичек с мягкой ручкой и закругленными углами. Он похож на пластмассовый. В нем нет ни трещинки, ни щели. Непонятно, как он открывается и открывается ли вообще. Этого ящичка не было у Корнелии, когда она подошла к нашему костру. У нее ничего тогда не было в руках. Видимо, она оставляла его где-то на кукурузном поле. Видимо, она выходила за ним ночью из машины, когда мы с Витькой спали.
Что может быть в этом ящичке?
Должно быть, об этом думаю не только я. Витька тоже несколько раз искоса поглядывает на этот белый ящичек. В небольшом зеркальце, которое прикреплено над ветровым стеклом машины, мне хорошо видны чуть усмехающиеся карие Витькины глаза. Мы иногда обмениваемся с ним взглядами, пользуясь этим зеркальцем.
Корнелия не замечает нашего немого разговора. Она удивленно и жадно смотрит на серую ленту шоссе, на встречные и попутные машины, на поля и дома, которые проносятся мимо.
Неожиданно она поворачивается ко мне и спрашивает:
— Quo vehimus?
«Qui pro quo», — вспоминаю я.— «Кто куда». Значит — куда… Наверно, едем… Как ответить ей? — В город? Urbs, urbis… Отсюда и «урбанизм» …
— Pro urbe, — отвечаю я.
Видимо, я опять что-то напутал, потому что Корнелия чуть заметно усмехается. Но все-таки она понимает. И благодарит своим коротким «Grato».
Теперь, при свете дня, я вижу, что у нее голубые глаза. Вчера, у костра, они казались темными.
Это очень редко бывает — черные волосы и голубые глаза. Может, именно поэтому Корнелия так необычно красива?
Машина несется дальше, обгоняя грузовики и автобусы, и солнце яростными лучами бьет в нас слева, и Корнелия жадно глядит вперед, а я почти неотрывно гляжу на Корнелия. Она очень нравится мне, эта девчонка, прилетевшая к нам не то из космоса, не то из древнего Боспорского царства. Кто бы она ни была, откуда бы она ни явилась — она очень нравится мне.
Мы завтракаем в небольшом, еще почти пустом пригородном кафе, и снова садимся в машину и едем теперь уже не спеша, останавливаясь почти у каждого большого перекрестка и расспрашивая, как добраться до пединститута.
Пединститут гудит, как улей. Идут приемные экзамены. У подъезда и в коридорах полно молодежи, — Я вижу, как жадно и удивленно глядит Корнелия на всех этих озабоченных мальчиков и девочек с книгами. Она хочет понять, где мы находимся, и коротко спрашивает меня:
— Schola est?
— Supera schola est, — отвечаю я. Эти слова мне, слава аллаху, знакомы. В них не запутаешься.
Я замечаю, что мальчики и девочки в коридорах глядят нам вслед. Вернее, не нам, а Корнелии. Мы с Витькой им не интересны. А в Корнелии они инстинктивно чувствуют что-то необычное.
Мы, наконец, находим канцелярию и у задерганной секретарши пытаемся выяснить, есть ли в институте латинист и как его найти. Повторяем нашу просьбу несколько раз.
Секретарша даже не сразу понимает, что нам надо. Она отвечает, что вступительных экзаменов по латыни в институте нет.
Витька хохочет. Мне почему-то не до смеха, и я невольно тянусь в карман за сигаретами.
— Вы успокойтесь, — миролюбиво говорит Витька.— Поглядите на нас. Мы ведь не похожи на абитуриентов. Нам нужно только узнать, где живет ваш преподаватель латинского языка, его адрес. Только адрес.
Секретарша ошалело смотрит на нас. Вернее, не столько на нас, сколько на Корнелия. И даже точнее — на ее необычный спортивный костюм.
Это школа?
Высшая школа.
— Где вы брали этот костюм? — спрашивает она.
Корнелия молчит. Она, видимо, даже не понимает, что вопрос относится к ней.
— Где, спрашиваю, этот костюм покупали? — снова произносит секретарша, подходит к Корнелии и щупает рукав ее костюма.
— Nou intellego, — отвечает Корнелия и вежливо улыбается.
— Где-где? — переспрашивает секретарша.
— Она говорит, что не понимает вас, — вступаю в разговор я.— Она не знает русского. Она иностранка.
— Я так и подумала, — говорит секретарша.— Разве у нас достанешь настоящие вещи?.. Так чего же вы хотите?
— Адрес вашего преподавателя латинского языка.
Меня уже начинает бесить эта секретарша.
— А его нет в городе, — говорит она.— Он в отпуске. Уехал куда-то в Сибирь. А вы что — его друзья?
— Нет, мы не его друзья, — мрачно отвечает Витька.— Мы чужие друзья… Нам просто нужен человек, хорошо знающий латынь. Понимаете — очень нужен!
— Тогда, может, вы съездите к Алексею Семеновичу? Он, правда, на пенсии, но раньше он у нас преподавал латинский язык.
— Съездим! С удовольствием! —торопливо говорит Витька.— Давайте его адрес!
Мы записываем адрес Алексея Семеновича, прощаемся и снова идем по широкому коридору к выходу. И снова мальчики и девочки глядят на нас со всех сторон. В основном — на Корнелию. И в их глазах мне чудится то же самое жадное любопытство, которое я вижу все сегодняшнее утро в глазах Корнелии. Любопытство к друго­му, незнакомому миру.
Мы колесим по городу, останавливаемся воз­ле постовых милиционеров и выезжаем, наконец, на окраинную улочку с одноэтажными домиками, каменными тротуарами и белеными глинобитными заборами.
Корнелия смотрит на эти тротуары и заборы еще более удивленно, чем на высокие здания в центре города. Конечно, если она имеет какое-то представление о Боспорском царстве, ее должны удивлять эти окраинные улочки. Ведь и в те да­лекие времена они были почти такими же…
Возле одного домика мы выходим из маши­ны. Алексей Семенович должен жить здесь.
К нашему счастью, он дома — лысенький, тол­стый старичок с сетью добрых морщин у глаз. Он выходит на крыльцо в полосатой пижаме и широ­ченных шлепанцах, выслушивает мои не очень стройные объяснения и приглашает нас на застек­ленную террасу.
— Проходите, молодые люди, проходите,— говорит он.— Мы сейчас во всем разберемся. Во всем можно разобраться… Во всем, что угодно, можно разобраться… Садитесь, чувствуйте себя как дома и извините меня на минуточку. Я при­веду себя в порядок. Вы все-таки с дамой…
Он убегает в дом и минут через десять выхо­дит в тонком чесучовом костюме. Из-под его за­стегнутого пиджака выглядывает ослепительно белая рубашка.
— Вот теперь я, так сказать, в форме, моло­дые люди. Теперь можно разговаривать… Может, вы расскажете мне все по порядку?
Я рассказываю ему все по порядку, и он вни­мательно слушает, согласно кивает и из-под мох­натых седых бровей как-то пронзительно погля­дывает по очереди то на меня, то на Витьку, то на Корнелию. Мне почему-то кажется, что моему рассказу он не верит.
— Значит, вы хотите, чтобы я ее, так ска­зать, проинтервьюировал?— уточняет он.
— Вот именно!— соглашается Витька.
— Ну что ж, это можно. Это вполне можно…
Он переводит взгляд на Корнелию и очень быстро произносит какую-то латинскую фразу. Настолько быстро, что я не успеваю разобрать в ней ни одного корня. Однако Корнелия его пони­мает и отвечает ему. Он-задает ей еще несколько таких же быстрых, почти молниеносных вопросов. Получив на них ответы, он облегченно вздыхает и начинает говорить медленнее, размереннее. И я понимаю, что он просто проверял Корнелию — действительно ли латинский язык для нее родной. Ведь только на родном языке можно понять та­кие торопливые вопросы.
Они говорят теперь спокойно и дружелюбно. Вернее, говорит в основном Корнелия, а Алексей Семенович кивает и изредка вставляет какие-то фразы. Я все жду, что он будет удивляться, тара­щить глаза. Но он ничему не удивляется. Глядя на его лицо, можно подумать, будто Корнелия рассказывает ему самые обычные, ничем не при­мечательные вещи.
Они говорят долго. Наверно, минут сорок. Мы с Витькой терпеливо ждем и смотрим то на них, то на утопающий в зелени дворик за окнами
террасы. В этом дворике сад. На нас глядят зеле­ные гроздья винограда, желтые яблоки, коричне­вые груши. От террасы до калитки по обеим сто­ронам желтой дорожки — цветы. Золотые шары, георгины…
Наконец, Алексей Семенович обращается к нам с Витькой:
— Ну, вам, молодые люди, наверно интерес­но узнать, что она мне рассказала?
— Конечно!— в один голос отвечаем мы.
— Так вот слушайте, молодые люди.— Алек­сей Семенович прокашливается, проводит рукой по клеенке на столе.— Она говорит, что родилась в Риме при императоре Константине. Отец ее был императорским чиновником. Звали его Гай Кор­нелий Флор. Поэтому и ее зовут Корнелией. У римлян второе имя отца становилось именем дочери. Она жила в Риме до тех пор, пока столи­ца не была перенесена в Константинополь. Отец уехал туда вслед за императором. Но там он с кем-то поссорился, и в наказание его сослали в Пантикапей, столицу Боспорского царства, где он представлял интересы империи. Корнелия поч­ти не помнит Константинополь. Она помнит толь­ко Рим и Пантикапей, куда ее привезли восьми­летней девочкой. Вы знаете, где находился Пан­тикапей, молодые люди?
Мы с Витькой стыдливо пожимаем плечами. Мы уже настолько забыли историю; что не знаем точно, где находился этот самый Пантикапей.
— Где-то здесь, в Крыму…— глубокомыслен­но произносит Витька.
— Он находился, молодые люди, там, где сейчас Керчь,—говорит Алексей Семенович.—На вашем месте я отвез бы ее туда…
— Мы это сделаем,— обещает Витька.— Обя­зательно сделаем!
— А что было дальше?— не выдерживаю я.— Расскажите, пожалуйста, что было дальше!
— А дальше было вот что…— Алексей Семе­нович говорит совершенно невозмутимо, и я все никак не могу уловить его собственного отноше­ния к тому, что он рассказывает.— Дальше было вот что… Девочку в Пантикапее воспитывали ра­быни. Да-с, молодые люди, рабыни… Сейчас она уже понимает, что иметь рабов — это плохо. Она говорит, что ей это объяснили. Но тогда она это­го еще не понимала.
В Пантикапее она обучилась греческому язы­ку. Потому что на нем говорили граждане горо­да. Но она его почти забыла. Неродной язык бы­стро забывается… Я тоже когда-то учил древне­греческий. В гимназии… Мы с Корнелией сказали друг другу по две фразы на этом языке. Но он для нее труден. Да и для меня… Латынь я пре­подавал. А греческий не пришлось. Так что снова перешли на латынь…
Алексей Семенович вытирает платком пот со лба.
— Н-да… Так вот, дальше с ней произошло следующее… Через пять лет после того, как она попала в Боспор, Пантикапей разграбили готы. Отец вместе с рабами и стражей защищал вход в свой дом. Но его убили. Мать Корнелии, увидев это, вскрыла себе вену. Она была из очень знат­ного рода и не хотела становиться готской рабы­ней. А Корнелию готы увезли в рабство. Ее вез­ли отдельно от остальных пленников. Вместе с ней ехали верхом всего пять готских воинов, и они очень спешили. Наверно, ее везли к самому готскому царю. Ей было уже тринадцать лет, а в эти годы варвары любили брать римлянок в на­ложницы.
В степи готам встретились два высоких чело­века в необычных костюмах. Видимо, готы реши­ли и их захватить в плен, потому что они окру­жили этих людей и наставили на них копья. Толь­ко конь, на котором сидела привязанная Корне­лия, остался в стороне. Однако люди в необычных костюмах в плен не сдались. Они провели по воз­духу маленькими белыми коробочками, и все готы попадали на траву. И кони их тоже повалились на бок. Корнелия решила, что видит богов, и что они, в наказание за гибель ее отца, убили готов. Но потом она узнала, что это не боги, и что готов они не убили, а только усыпили.
Корнелию эти люди отвязали, сняли с лоша­ди и привели к черному шару, который стоял за холмом. Потом они втроем вошли в этот шар, и больше Корнелия не видела Землю до вчерашнего вечера. После готов вы, молодые люди, были пер­выми жителями Земли, которых она увидела.
Как я понял с ее слов, эти высокие люди, что спасли ее, были космонавтами. Правда, ваша зна­комая не знает этого слова. Она называет их от­крывателями звезд. А в начале путешествия с этими людьми считала и называла их богами.
Из темного шара Корнелия попала на боль­шой космический корабль, где было много высо­ких и смуглых людей — мужчин и женщин. Они говорили на незнакомом языке и показывали ей в окно громадный голубой шар. Лишь много време­ни спустя Корнелия узнала, что этот голубой шар был ее родиной, Землей. А в то время она еще не знала, что Земля — шар.
Она провела на корабле открывателей звезд примерно десять лет. Сейчас ей должно быть года двадцать два — двадцать три. Она точно не зна­ет сколько, потому что у открывателей звезд свой счет времени, непохожий на наш.
Открыватели звезд обучили ее своему языку, а она обучила их латыни и рассказала все, что знала о жизни на Земле. Впрочем, многое они знали сами и даже знали намного больше нее, по­тому что их шары опускались в самых разных местах Земли. Позже открыватели звезд сами рас­сказали ей об этом.
Они не удивлялись тому, что Корнелия назы­вала их вначале богами. Всюду, где опускались их шары, люди Земли считали их богами. И по­этому они ничего не могли объяснить земным жи­телям. Их не понимали. Их только боялись. И во­обще они увидели, что прилетели на Землю слиш­ком рано.
Все годы, которые провела Корнелия на гро­мадном корабле открывателей звезд, они учили ее и обучили очень многому. Она знает теперь, как устроен мир, какая сила водит почти со скоростью света корабли открывателей звезд, знает, что на Земле прошло много эпох, пока она летала на другую Землю. Но она не знает еще, как объяс­нить все это нам, потому что в латинском языке нет нужных слов.
На той планете, куда Корнелию привезли, тоже прошло много эпох, пока открыватели звезд летали к нам и возвращались обратно. Поэтому они не узнали свою планету, когда прилетели на нее. Они надеялись, что их встретят с почетом и что Корнелия найдет у них свою вторую родину. Однако их прибытие не вызвало особой радости, а Корнелия — особого любопытства. Без открыва­телей звезд там прошла ужасная война, было пу­щено в ход самое страшное оружие, которое ко­гда-либо существовало, и три четверти населения той планеты погибли. А те, что остались, переро­дились, стали вялыми, больными, равнодушными, нелюбознательными. Корнелия видела их и гово­рит, что они совсем не похожи на людей, кото­рые летали с ней на космическом корабле. Как будто они е разных планет. После страшной вой­ны там редко родятся дети и медленно растут и часто умирают маленькими.
Правила жизни и законы там сейчас вообще очень суровы. И цель у них одна — сохранить по­томство, обеспечить продолжение рода. Потому угроза вымирания, порожденная страшным ору­жием, до сих пор висит над жителями той пла­неты.
Прошло уже несколько веков с тех пор, как окончилась там война. Но громадные когда-то го­рода до сих пор стоят в развалинах. И люди очень медленно восстанавливают их, потому что насе­ление городов растет так же медленно.
Самое страшное оружие на той планете дав­но запрещено, и вообще запрещено всякое ору­жие, кроме ножей и коробочек с усыпляющими лучами. Корнелия говорит, что не видела там даже ни одного меча, ни одного лука, ни одной катапульты.
Запрещены там и космические корабли, пото­му что во время войны их сумели использовать для применения страшного оружия. Тот корабль, на котором прилетели Корнелия и открыватели звезд, тоже хотели разрушить. Но командир ко­рабля Гао упросил не делать этого, обещав, что открыватели звезд скоро снова улетят. Ни Гао, ни его товарищи не хотели больше жить на своей планете. Они стали там чужими. И новые жители их земли не уважали их труд и не интересова­лись другими звездами. Они говорили, что дли­тельность дальних звездных полетов делает их во­обще бессмысленными для общества. Ближние же полеты там сейчас не нужны, потому что их целью может быть лишь освоение новых Земель, а там и своя Земля пустует громадными террито­риями и будет пустовать еще много веков.
Командир звездного корабля Гао и его това­рищи объяснялись с жителями своей планеты че­рез переводчиков, как сейчас Корнелия говорит с вами. И открыватели звезд очень жалели, что не остались на Земле Корнелии, где было много сво­бодных территорий, и такой же воздух, и такая же вода, как и на их родине, и можно поэтому ходить без шлемов. Они говорили, что это бывает очень редко и что другую такую Землю можно проискать всю жизнь.
Корнелия звала их обратно, на свою родину, но они смеялись и говорили, что, пока они при­летят, на Земле Корнелии будет уже столько лю­дей, что для открывателей звезд не останется сво­бодного места. А воевать за место с жителями Земли Корнелии им не хочется. Это противоречит их принципам.
Перед отправлением они долго летали над своей родиной на прозрачных шарах и прощались с ней навсегда. И Корнелия летала вместе с ними и видела, что планета их велика и очень красива, но на ней много развалин. И над ней сияет боль­шое зеленое солнце, которое Гао и его товарищи называют словом, равнозначным латинскому сло­ву «vita»» — жизнь.
А потом они все снова ушли в корабль, и Гао сказал, что должен отвезти Корнелию на ее роди­ну, а он и его друзья поищут себе пристанища на соседних планетах, где должны быть близкие ус­ловия и еще не должно быть людей. И там жены открывателей звезд позволят себе рожать детей, и люди будут заселять новую Землю спокойно и тихо, безо всяких войн.
Когда открыватели звезд подлетели к Земле, они снова показали Корнелии громадный голубой шар — ее родину. Теперь она уже знала, что это такое. Затем они простились с девушкой, посади­ли ее в маленький шар и сказали, что шар этот опустится в том месте, где когда-то Гао и его то­варищ отвязали Корнелию от седла. А потом шар, уже пустой, вернется обратно на корабль.
Так оно все и произошло, и Корнелия, выйдя из шара, увидела сквозь высокие растения ваш костер и направилась к нему. Вот, собственно, и все, молодые люди, что она мне рассказала.
…Алексей Семенович замолкает, снова гладит рукой клеенку на столе и глядит в сторону, на густую зелень деревьев, окружающих террасу.
Мы с Витькой тоже молчим и глядим в пол. Наконец я поднимаю глаза на Корнелию. Она си­дит прямо, -очень прямо, и ждет. Ждет, что ска­жем мы. А что тут можно сказать? Я почему-то верю каждому ее слову. Да-и Витька еще вчера вечером догадался, что она прилетела. Правда, он не думал, что все окажется так закручено. И я не думал. Кому ж в голову придет такое? Но -ведь все это — очень даже возможная штука.
Мы еще могли бы чему-то не поверить, если бы не видели темного пятна на небе. Но ведь мы видели его! Никуда от этого не денешься!
— Так что же вы думаете по поводу всего этого, молодые люди?
Алексей Семенович глядит на нас из-под сво­их мохнатых седых бровей так же пронзительно, как и в начале разговора.
— Я всему этому верю!— говорю я и по-ла­тински повторяю, чтобы Корнелия слышала и по­няла:— Credo!
И она слышит и глядит на меня долгим и теплым взглядом.
— Вы кем работаете?— невозмутимо спраши­вает меня Алексей Семенович.
— Я юрист.
— Адвокат?
— Да.
— Я так и подумал.
— Почему?
— Вы легко верите людям. При вашей про­фессии это естественно… А кем вы работаете, мо­лодой человек?
Алексей Семенович переводит свой пронзи­тельный взгляд на Витьку.
— Инженером.
— Каким инженером?
— Электриком.
Витька врет. Он обычно так врет, когда не­знакомые люди спрашивают его о профессии. Ви­димо, ему это положено.
— И вы из одного города, молодые люди?
— Да.— Витька называет наш город.— Мы друзья детства.
— Так-так…— Алексей Семенович снова гла­дит клеенку.— Это хорошо, когда друзья детства до таких пор держатся вместе. В наш век это не часто бывает… Так что же вы думаете по поводу рассказа этой девушки?
— Я хотел бы задать ей ряд вопросов,— го­ворит Витька.
Я не понимаю, зачем Витька ломается. Не­ужели боится, что старик просто вытурит нас и не будет больше переводить, если мы разахаемся?
— Пожалуйста!— Алексей Семенович ки­вает.— Я к вашим услугам.
— Она сказала,— задумчиво произносит Витька,— что знает силу, которая двигала их ко­раблем. Эта сила нам понятна. Видимо, корабль фотонный. А вот знает ли она силу, которая дви­гала их маленькими черными шарами? Теми, что спускались на Землю…
Алексей Семенович переводит. Корнелия от­вечает коротко. И вот уже старичок с пронзи­тельным взглядом и добрыми морщинками у глаз переводит нам ее ответ:
— На всех Землях существует сила тяжести. Открыватели звезд преодолели ее. На этом пре­одолении основан полет их шаров. Они опускают­ся и поднимаются плавно, не причиняя пассажи­рам никаких страданий.
— Антигравитация! — в восторге говорю -я Витьке.— Ты понимаешь?
— Как-нибудь! — Витька усмехается.
— Что еще спросить? — интересуется Алексей Семенович.
— Еще такой вопрос…— произносит Витька.—Как передвигались Корнелия и ее спутники по космическому кораблю?
Снова короткий диалог между Алексеем Се­меновичем и Корнелией, и вот мы уже слышим ответ:
— На корабле все- ходят так же, как и на Земле. Специальные аппараты следят за тем, что­бы поддерживалась искусственная сила тяжести. Правда, однажды эти аппараты потребовали ре­монта, и тогда все открыватели звезд надели обувь с железными пластинками в подошвах. Корнелия попробовала ходить без этой обуви, но не смогла — она просто летала от двери к двери. Спать в эти дни приходилось в специальных поя­сах с мягкими железными нитями. А потом аппа­раты починили, и снова появилась искусственная сила тяжести.
— Теперь еще вопрос, Алексей Семенович…— Витька не унимается:— Наверно, самый щекотли­вый: может ли она передать что-либо на корабль этих космонавтов? Могут ли они передать что- нибудь ей? Короче, есть ли у нее связь с ними?
Алексей Семенович переводит. Я вижу, как лицо Корнелии напрягается, как она искоса взгля­дывает на Витьку. Я вижу, что отвечать ей не хочется. Но она все-таки отвечает, и Алексей Се­менович переводит снова:
— Она говорит, что может передать своим друзьям любое сообщение. Может позвать их на помощь. Но не позже, чем через год по земному времени. Так сказал Гао, командир корабля. А они могут передать ей что-нибудь только тогда, когда она их вызовет, не иначе.
— А собирается ли она их вызывать? — сно­ва спрашивает Витька.
Короткий диалог на латыни, и вот мы уже слышим ответ:
— Она прилетела, чтобы жить на Земле. Жить, как все люди. Если она не сможет здесь жить, она попросит, чтобы ее забрали. И ее забе­рут. Но ее будут ждать только один год.
— А потом?
Снова диалог на латыни. И снова старенький латинист переводит ответ:
— Потом они могут улететь далеко от наше­го солнца. И сигналы не дойдут до их корабля. А в течение этого года они будут на малой ско­рости обследовать соседние планеты. Может, они даже поселятся на одной из них. И тогда связь будет возможна позже чем через год.
— Почему они не прилетели на Землю са­ми? — спрашивает Витька.
— Я хотел спросить то же самое.— Алексей Семенович улыбается.— Вы угадали мою мысль.
— И я тоже,— добавляю я.
— Значит, это вопрос общий…
Алексей Семенович переводит. Корнелия едва заметно, одними глазами улыбается мне и отве­чает. И Алексей Семенович переводит снова:
— Открыватели звезд хотят создать свое об­щество со своими законами. Они хотят оградить свое потомство от войн и от произвола, которого было немало на их родной планете. И поэтому они решили, что в их обществе будет править не че­ловек, а Закон. Они создадут такие законы, кото­рые ни один человек никогда не сможет попи­рать, подчинять своим корыстным интересам. Эти законы будут сильнее людей и никогда не послу­жат несправедливости. Но для этого открывате­лям звезд нужна свободная Земля, где они могли бы устанавливать свои законы, а не подчиняться чужим. Они считают, что на нашей Земле и без них уже должно быть тесно от людей, и поэтому остановка здесь была бы для них потерей време­ни. А временем они дорожат. У них осталось его не так много.
— А если они не найдут другой такой плане­ты? — спрашиваю я.— Что тогда?
Я даже не замечаю, как Алексей Семенович переводит. Мне уже кажется, будто я говорю пря­мо с Корнелией, безо всяких посредников. Навер­но, это кажется потому, что Корнелия, отвечая, глядит больше на меня, чем на латиниста. И гля­дит ласково, спокойно, дружески.
— Она говорит,— переводит Алексей Семено­вич,— что если у открывателей звезд не останется другого выхода, они полетят туда, куда будет ближе,— на свою планету или на нашу. И под­чинятся тем законам, которые будут существовать на этих планетах. Но если даже они и прилетят на нашу Землю, мы все равно не увидим их. По­тому что на нашей Земле за это время пройдет много веков.
— Может ли Корнелия связать нас с кораб­лем открывателей звезд? — спрашивает Витька.
Алексей Семенович переводит, получает от­вет и говорит нам:
— Может, но не имеет права. Командир ко­рабля Гао просил ее не раскрывать тайну связи с кораблем. Если открывателям звезд понадобит­ся, они сами свяжутся с жителями Земли. Они уже знают один из земных языков, и этого, впол­не достаточно.
— У меня есть еще вопрос,— говорит Вить­ка.— Спросите, пожалуйста, ее: из-за чего была война на той планете? Какие силы сталкивались в этой войне?
Алексей Семенович переводит, и я вижу из­виняющуюся и растерянную улыбку на лице Кор­нелии. Она отвечает и пожимает плечами. И, на­конец, я слышу перевод ее ответа:
— Она говорит, что так и не поняла этого, хотя открыватели звезд и объяснили ей. По их словам выходило, что обе стороны говорили, буд­то защищают свободу. Но ведь она не маленькая. То же самое говорили и римляне, когда завоевы­вали земли варваров. Свободу нельзя защищать нападением на другую страну. А кто первый на­пал на той Земле — она так и не поняла.
— Кажется, я могу сказать то же, что и мой друг.— Витька улыбается и говорит это по-латы­ни: Credo
Корнелия благодарит его взглядом и улыб­кой.
— Спросите ее, пожалуйста,— обращаюсь я к Алексею Семеновичу,— как она думает жить дальше. Что мы могли бы для нее сделать?
Когда Алексей Семенович кончает переводить, Корнелия глядит на меня. Она отвечает, почти все время глядя мне в глаза. Она говорит мне. И, когда. Алексей Семенович переводит ответ, я как бы слышу ее голос:
— Это во многом зависит от вас. Если вы обладаете достаточными возможностями и испыты­ваете к ней достаточную симпатию, чтобы учить ее новому языку и новым правилам жизни, она не будет искать никаких других путей. Она была бы рада этому, потому что доверяет вам. Вы встре­тили ее приветливо и открыто, как друзья. Но если вы почему-либо не можете, она ничуть не обидится на вас и просто обратится за помощью к царю этой страны. Она считает, что царю будет совсем не трудно помочь ей.
— К царю?— переспрашивает Витька.
— Да, она сказала — к царю,— подтверж­дает Алексей Семенович.
— И вы не объяснили ей, что у нас уже дав­но нет царя?
— Не успел! — Алексей Семенович разводит руками.— Вы ведь так ждали ее ответа!.. Сейчас объясню. Но что сказать ей от вашего имени?
— Скажите, что мы сделаем для нее все воз­можное! — Я говорю это в уверенности, что Вить­ка думает так же. А если даже он думает и не так, я могу обойтись без него. Я никуда не хочу отпускать от себя Корнелию. Никуда! — Скажи­те ей, что мы будем учить ее всему, чему положе­но учить современного человека. Она может ни о чем не волноваться.— Я усмехаюсь.— Обойдем­ся как-нибудь без царя… Кстати, скажите ей про царя тоже…
— Разумеется, молодые люди!
— Я присоединяюсь ко всему этому! — встав­ляет Витька.
Алексей Семенович говорит долго. Корнелия слушает его и поглядывает на меня. Потом она уже не глядит на меня. Она глядит только на Алексея Семеновича. Я слышу, как мелькает в его фразах слово «чех» — царь — и понимаю, что он в сжатом виде рассказывает ей историю на­шей революции. Идет, так сказать, первый урок начальной политграмоты.
Потом Алексей Семенович умолкает и пере­водит взгляд на нас. Он глядит по очереди свои­ми пронзительными серыми глазами го на меня, то на Витьку и говорит:
— А теперь, молодые люди, я хотел бы вы­сказать вам два своих соображения. Они интерес­ны вам?
— Разумеется! — говорит Витька.
— Конечно! — подтверждаю я.— Что за во­прос!
— Для меня эта история, естественно, более необычна, чем для вас. Я не ретроград и читал об эйнштейновской теории относительности. Но с та­ким феноменальным ее подтверждением я, конеч­но, не ожидал встретиться. Я тоже готов поверить в то, что она говорит. Тем более, что вы сами видели какой-то неизвестный летательный аппа­рат. Но можете ли вы мне объяснить, почему этот аппарат опустился на нашу. Землю незамеченным? Ведь у нас есть радиолокаторы, которые за сотни километров обнаруживают в небе чуть ли не пти­цу! Почему же пролетел этот шар?
— Это может объясняться очень просто,— от­вечает Витька.— Радиолокация основана на том, что все земные тела отталкивают радиоволны, по крайней мере значительную их часть. Эти отра­зившиеся радиоволны возвращаются к локатору и очерчивают на его экране примерные контуры оттолкнувшего их предмета. Если людям той пла­неты удалось создать тело, поглощающее или пропускающее через себя все радиоволны, то оно не может быть обнаружено радиолокатором. Волны радара пройдут сквозь него или поглотятся им и обратно не вернутся. И поэтому на экранах локаторов ничего не появится. Видимо, шары этих космонавтов обладают такими свойствами. Я уже думал об этом,— признается Витька.— И не толь­ко в связи с приземлением Корнелии. Видимо, та­ким же свойством поглощать или пропускать ра­диоволны обладали и военные ракеты на родине этих людей. Иначе там не решились бы развязать ядерную войну. А когда ракеты неуловимы для радара — соблазн велик. Каждому будет казать­ся, что он сможет нажать кнопку безнаказанно. Этакая самоубийственная иллюзия для неврасте­ников… Со временем могут появиться такие раке­ты и на Земле. Теоретически это вполне возмож­но. Так что радар — не вечная защита. Но лучше бы на Земле таким ракетам не появляться…
— Вы убедили меня! — Алексей Семенович разводит руками,— Это было последнее мое со­мнение. Теперь у меня есть соображение уже другого рода. Не думаете ли вы, молодые люди, что об этом событии надо сообщить печати и по­ставить в известность руководящие органы?
— Не думаем! — резко отвечает Витька.
— Ни в коем случае!—добавляю я.
Я очень рад, что Витька решает так же, как я. Мы не сговаривались с ним, но вот ответили одинаково. Может, мы и по разным причинам хотим одного и того же. Но главное здесь не причины. Главное — результат.
— Почему вы так считаете? — спрашивает Алексей Семенович.
— Нам просто не поверят,— говорит Вить­ка.— Ведь никто, кроме нас, не видел этого шара.
— А какой смысл вам выдумывать это?
— Ну…— Витька покусывает губы.— Каждый понимает все в меру своей испорченности… Один решит, что нам нужна слава, другой — что деньги, третий — что квартира… И потом,— добавляет он,— представителям печати понадобятся доказа­тельства. А единственное доказательство — связь с кораблем. Значит, с самого начала от Корнелии могут потребовать того, что она не хочет и не имеет права делать. Этакое моральное насилие… Что подумает она о нынешних обитателях Зем­ли. Захочет ли она оставаться на такой планете?
— Ну хорошо, насчет печати я согласен.— Алексей Семенович по-прежнему пронзает нас ис­пытующим взглядом своих серых глаз,— Но руко­водящие органы все-таки должны знать. Я бы на­стоятельно советовал вам обратиться туда.
— Мы сделаем это у себя дома,— говорит Витька.— Где знают нас и верят нам.
— Что ж, это логично,— соглашается Алек­сей Семенович.— Желаю вам успеха, молодые люди. Если понадоблюсь, пишите. Мой адрес у вас есть.
…И вот мы уже снова сидим в машине, и ма­шина глотает километры, и Корнелия жадно гля­дит по сторонам. У заднего стекла за моей спи­ной, громоздится стопка книг — учебники латин­ского языка и словари. Мы купили все, что было в книжных магазинах Симферополя. Теперь мы оба будем изучать латынь. Не для экзаменов, а для жизни. Не на тройку, а всерьез. И еще там лежат два разных букваря и детская азбука с картинками. Это для Корнелии. Мы начнем учить ее прямо в дороге. Начнем с самого главного — с языка. По существу, мы уже учим ее. Мы учили ее в столовой, когда обедали, учили в книжных магазинах. Она способная ученица. Она легко запоминает слова, особенно если в них латинские корни. Но сейчас она спрашивает меня по-латы- ни, ибо по-русски еще спросить не может:
— Quo vehimus?
И я отвечаю ей:
— Pro urbe Гурзуф.
Да, мы едем в Гурзуф. Там живет Витькина тетка. Мы не собирались раньше заезжать к ней. Витька не видел ее уже лет шесть и не умер бы, если бы не увидел еще столько же. Но сейчас эта тетка нужна. Не нам — Корнелии. Потому что Корнелии нужно одеться. Так же, как одеваются женщины в нашей стране. И для этого, конечно, нужна помощь женщины. Витька ведет машину и внимательно глядит на дорогу. Неожиданно, не поворачивая головы, он говорит:
— Хорошую шутку предложил нам этот ста­ричок…
— О чем ты?
— Да о шуме в печати. Представляешь себе, в какой я попал бы переплет, если бы мое имя стали склонять в печати? А тем более в загра­ничной. Наш брат ведь пока что не имеет на это права. И объяснить этому старикану ничего нельзя…. Пришлось выкручиваться. Спасибо, хоть ты понял!

Окончание следует